Среда, 18 августа

Ты думаешь, что воспоминание, разбитое на тысячу кусков, перестает быть воспоминанием? А может, тогда вместо одного появляется тысяча воспоминаний… И каждое из них начинает болеть по отдельности…
Вчера вечером он вошел в нашу спальню. В нашу… Несмотря ни на что, я уже не смогу думать об этом месте иначе. Ты знаешь, что со времени теста, а это уже четырнадцать часов и двести восемьдесят два дня — он был в этой комнате всего два раза? Первый раз он вполз пьяный, в руке недопитая бутылка виски, вся в засохших подтеках крови, сел на краю кровати и, бормоча, повторял свою мешанину испанского и английского: «Tu eres una [censored] puta, tu eres…» Точно так же, как и презираемый им его собственный отец, приехавший в Штаты сорок три года тому назад и так и не научившийся говорить по-английски. Когда он напивался и начинал ругать свою жену — его мать, — то испанское вульгарное puta (потаскуха) он усиливал английским [censored]. [11] Ему казалось, что так он сильнее ее унизит. Его сын — мой муж — не мог в тот день унизить меня еще больше. Ни он, ни кто другой. Я чувствовала себя как провонявший мочой уличный пожарный кран, обнюханный и обоссанный стаями блохастых бродячих собак. И в тот момент мне казалось, что я заслужила это.
Он слишком хорошо знал меня, чтобы не понимать моего состояния. Когда же он заметил, что его старания напрасны, а бесконечное повторение «[censored] puta» и «[censored] потаскуха» уже не приведет меня к новым судорожным рыданиям — просто во мне больше не осталось слез, — он допил виски, бросил бутылку в закрытое окно спальни, разбив в мелкую крошку двойное стекло, и, сжимая мои запястья, приблизил лицо к моему. Он смотрел мне в глаза и остервенело повторял, как он меня ненавидит. Сначала спокойно, свистящим шепотом, артикулируя чуть ли не каждый звук, с густой белой пеной, собирающейся в уголках рта, чтобы потом оглушительно, плаксиво, истерично выпалить это по-английски, по-немецки и по-испански. Наконец он достал из кармана листок и стал читать с него по-польски. Он много раз написал на нем «Ненавижу тебя». Он стоял надо мной, разведя ботинками мои колени, и читал мне громко с листа, в то время как я сидела съежившись на полу около ночного столика и защищалась, отмахиваясь не глядя, вслепую, после каждого его «ненавижу тебя», как от удара. Я даже не заметила, когда он перестал читать и вышел из комнаты. И тогда я эхом стала повторять «ненавижу тебя», колотясь головой в стену. Сегодня я уже не помню, кого я тогда имела в виду, кого я тогда ненавидела. Его или себя… А может, хромую уборщицу из больницы? А может, Бога? Уверена, что он тоже уже не помнит, что ненавидел меня в тот вечер. Из всех чувств как раз ненависть больше всего туманит сознание. Больше, чем животная похоть, и даже больше, чем передозировка LSD. То, что юристы аккуратно называют убийством, совершенным в состоянии аффекта, в сущности является убийством из ненависти. Притом что изо всех эмоций она самая кратковременная из зарегистрированных в экспериментах на людях.
Их провоцировали на ненависть и фиксировали на томографе активность мозга. Области мозга, отвечающие за память, преобразование картин и звуков, за самоосознание и за логическое мышление, были абсолютно темными, как будто ктото отключил их. Ненавидящий человек — это безумный глухой слепец в ярости.
Весь кислород из поступающей в ненавидящий мозг крови забирают те центры, которые связаны с эмоциями и инстинктами. На экранах томографов они были раскалены добела. Когда после окончания войны в Югославии хорватских солдат, подвергшихся зверским пыткам сербов, спрашивали в суде, кто их пытал, те не могли вспомнить даже того, женщина это была или мужчина. Ненависть начисто стерла детали из их памяти. Единственное, что они помнили, это чувство безграничной ненависти, но не могли соотнести его с каким-то конкретным лицом.
Второй раз он пришел в спальню вчера вечером. Я ждала этого в течение двухсот восьмидесяти двух вечеров. Больше девяти месяцев я не слушала музыку, чтобы не пропустить звук его шагов. Но была в таком состоянии, в такой отключке, что так и не услышала их вчера. Ему были нужны какие-то документы из сейфа, встроенного в стену за дверями шкафа в спальне.
Я лежала на кровати, как всегда с книгой, но читать не могла. Проходя мимо, он посмотрел на меня, как гинеколог, перед тем как закрыть кабинет после напряженного рабочего дня: дескать, собрался уже идти домой, а тут еще морщинистая старушка с белями. Его прежняя дикая ненависть сменилась отвращением.
Со вчерашнего дня я больше не жду.
Когда он захлопнул за собой дверь спальни, я встала с кровати, набросила халатик и принесла из гаража самый большой молоток, какой нашла в его ящике с инструментами. Вынула диск из CD-проигрывателя, что стоит на моем ночном столике, и положила его на паркет под окном.
Прежде чем я ударила по нему в первый раз… это было самое трудное, Агнися… я подняла его с пола и на коленях подползла к кровати. Хотела еще раз послушать.
Последний раз. Что-то вроде последней сигареты перед расстрелом. Последняя затяжка… воспоминанием. Хоть и слушала я музыку, но она была только фоном.
Фоном наплывавших воспоминаний…
Я даже не заметила, как он во шел на кухню. Я мыла листья сала та к ужину и что-то мурлыкала под нос. Мне хотелось, чтобы все было уже готово, когда я привезу его из аэропорта. Накрытый стол, его любимые астры в вазе, красное ви но, дышащее в графине, клубника, посыпанная кокосовой стружкой и окропленная амаретто, пахнущие ванилью свечи в ванной, моя новая прическа, мое новое белье, мои новые фантазии, мое… Все.
Он должен был прилететь в Краков вечерним рейсом из Берлина. Но он нашел какую-то более раннюю пересадку в Кёльне, провел девять часов в аэропорту, чтобы на девяносто минут дольше быть со мной в Кракове. Он не измерял время годами своей жизни.
Он мерил его минутами своих переживаний. Они были для него моментами истины. Они были нужны ему, чтобы не сойти с ума и чтобы чувствовать, что вся эта суета имеет смысл. Ради этих переживаний он сдерживал свои внешние проявления, чтобы сберечь силы для этих нескольких минут. Он коллекционировал переживания, как другие собирают картины или фигурки ангелов. Долгое время, когда я расставалась с ним больше чем на двенадцать часов, меня трясло со страху от навязчивой мысли, что могу стать или уже стала всего лишь очередным ангелочком в его коллекции.
Он встал у меня за спиной, губами и языком коснулся моей шеи, надевая мне наушники. Потом развернул к себе, нажал клавишу на плеере и засунул свои ладони за пояс моих джинсов. А я, со сжатыми в кулаки и разведенными руками, с которых капала вода, стояла, прижавшись к нему, подчиняясь его движениям. Ошарашенная, заслушавшаяся, зацелованная…
Любовь — это больше, чем простой поцелуй, это больше, чем простое слияние тел. Любовь — это больше…
Губы. К ним можно прикасаться, ласкать их, втягивая в себя, прикусывать, залезать под них языком, можно их закрыть своим ртом, чтобы тут же раскрыть, развести или стиснуть. Можно кончиком языка терпеливо и благоговейно совершать помазание слюной их краев. Их можно прижать к деснам, можно наслаждаться их вкусом, можно их увлажнить своей слюной, чтобы сразу потом осушить выдыхаемым воздухом. Их можно плотно охватить своим ртом и тут же ослабить нажим, распахнуть их настежь, высосать язык наружу и легонько его прикусить. А своим языком потом можно проникнуть вовнутрь, к нижнему небу, провести по выпуклостям на деснах над каждым зубом по очереди, им можно дотронуться до верхнего неба и задержаться на каждом его утолщении, можно… Можно при этом сойти с ума.
Или влюбиться. Когда я сегодня пытаюсь понять, в какой момент я полюбила его понастоящему, мне всегда приходят в голову те пять минут и сорок одна секунда. Он отменил три встречи в Берлине, потратил безумные деньги, полетел через Кёльн, чтобы пережить со мною эти пять минут и сорок одну секунду поцелуя, о котором он возмечтал, когда услышал одну песню в такси из аэропорта «Тегель» до центра Берлина. Он впихивал мне в уши музыку и слова, которые рассказывают о последней любви, и «устами делал меня своей».
Я мог бы весь день о тебе говорить, Ни разу имени твоего не назвав, Ничто нельзя мне с тобою сравнить, Нет ничего прекраснее тебя.
Каждое твое движенье, каждый час с тобой…
Не знаю ничего прекраснее тебя.
Не знаю ничего…
Ich кеnnе nichts, das schbn ist wie du..
Ich kenne nichts..
Устами сделать тебя своею, Запечатлеться в тебе…
Когда уже не осталось никаких неисполненных «можно» для моих губ, он расстегнул пояс моих брюк, сбросил их на пол вместе с трусиками и посадил меня на подоконник, встав передо мною на колени. Можно прикасаться к губам, ласкать их, облизывать, нежно прикусывать, раздвигать языком, можно их сжать своими губами, чтобы тут же раскрыть, распахнуть и проникнуть языком вовнутрь. И не прерываться ни на мгновение. Можно. И можно при этом сойти с ума. Задохнуться от нехватки воздуха.
Расстаться с мыслями, с воспоминаниями и начать только чувствовать. Избавиться от остатков стыда и раскрыться еще больше. Настежь. Как раковина с жемчужиной. Розовой жемчужиной. Не какойто там обычной белой. Розовой влажной жемчужиной, выступающей от избытка пульсирующей в ней крови. Почувствовать там прикосновение языка и снова начать дышать. Жадно, чтобы закричать.
Обезуметь. Еще больше…
Устами делать своей… Сам так сказал.
Под утро, в полумраке и тишине, утомленная после целой ночи, прижавшись грудью к его спине, я вслушивалась в его ровное дыхание, яростно борясь со сном, который мог забрать у меня несколько часов сознания его присутствия. Когда рассветная серость начала просачиваться в комнату через щели в жалюзи, я встала, тихонько отлепившись от него. Я разбудила его музыкой, заполнившей шепотом спальню…
Ich кеnnе nichts, das schUn ist wie du..
Ich kenne nichts..
Я вернулась в постель, когда он, не открывая глаз, стал повторять мое имя и нетерпеливо искать меня рядом. Тогда я спросила его про вчерашний вечер на кухне.
— Что-то может стать моим только тогда, когда я это «что-то» съем, — сказал он с улыбкой, коснувшись рукой моего лица. — Познание с помощью губ, через ощущение вкуса для меня более значимо, чем посредством зрения, слуха и даже осязания. Я хотел бы губами тебя сделать своей, запечатлеться в тебе…
Он откинул волосы с моего лица и стал целовать.
Через два часа, когда он сидел в самолете, направлявшемся в Милан, я до последнего бита заполнила компакт-диск копиями этой песни. Она уместилась на нем девятнадцать раз. Девятнадцать раз по пять минут и сорок одной секунде воспоминаний. Когда мне было плохо, когда я тосковала, когда часами не спускала глаз с телефона, который не звонил, когда в интернете проверяла по всем аэропортам мира, приземлился ли его самолет, когда вечерами просиживала на подоконнике в кухне, не в состоянии заставить себя, даже избавившись от парализующей грусти, пройти эти несколько шагов до кровати в спальне, тогда этот диск мне очень помогал. Иногда, когда я не могла слушать его там, где хотелось, мне было достаточно вынуть его из су мочки и кончиками пальцев нежно при коснуться к его блестящей поверхности.
Даже это мне помогало. Помогало. До вчерашнего дня…
Я прослушала его целиком. До послед него такта в последнем, девятнадцатом повторе. Девятнадцать раз прощалась с ним. О, это совсем не походило на по следнюю сигарету перед казнью. Это бы ла сама казнь. Причем приведенная в ис полнение в девятнадцать приемов. И ка ждый последующий болезненнее предыдущего. К концу экзекуции я прониклась такой ненавистью, что стала точь-в-точь как тот самый разъяренный глухой елепец. Я встала с кровати, прошла к прямоугольному эркеру, положила диск на паркет и принялась бить по нему молотком.
Потом стала ползать на коленках по паркету, находить куски — те, что побольше, и колотить по ним, и так далее. Наконец, покончив с крупной крошкой, я уселась в эркере, вытащила из окровавленных коленей вонзившиеся в них осколки, сложила их рядышком и молотила так долго, пока они не превратились в металлический, красный от крови порошок. Он сидел в соседней комнате и должен был слышать эти оглушительные удары молотка. Слышал… Не пришел…
Плакать я начала только сегодня под утро, когда, проснувшись, увидела молоток, лежавший рядом со мной на его подушке, и пятна, оставленные на постели моими израненными коленями. Я подумала, что больше не смогу так разрыдаться, как вначале, чуть ли не «до потери пульса», как ты это когда-то называла.
Мне казалось, что с этим я покончила через несколько месяцев после теста. Я плакала не из-за пятен и даже не из-за сюрреалистического вида молотка, с которым я переспала в одной постели. Я оплакивала себя. Оплакивала то, что огорчило меня больше всего: он не зашел в спальню даже тогда, когда я превратила ее в кузницу. Не зашел из чувства отвращения, я это поняла. Когда человек равнодушен, он не чувствует абсолютно ничего.
Не поверишь, но тот диск постоянно во мне. На сей раз буквально. Даже если я решила выкинуть его из головы, то я все равно ношу его… под кожей! Это, наверное, самое пошлое — хоть и исполненное символики — завершение нашей истории.
Под душем я ощутила жгучую боль в обеих коленках. Когда я смыла пятна крови, оказалось, что маленькие осколочки разбитого диска попали под кожу. Подожду, пока затянутся все раны и царапины. Потом приложу к коленкам специальный препарат для глубокого пилинга и сдеру раз и навсегда кожу вместе с осколками.
Я бы передала все свои сбережения на разработку такого пилинга для… мозга. Я бы подождала, пока затянутся раны, выдавила бы целый тюбик геля и, после того как он затвердеет, выдрала бы разом все осколки памяти о нем.
Вот только когда? Когда они затянутся, мои раны?

* * *

Четверг, 19 августа

Мне сегодня сон снился! Наконец сновидение. Ты представляешь?! Я проснулась — губы прижаты к обоям на стене, а обе руки судорожно сжаты бедрами — и я помню свой сон. Со времени теста мне впервые что-то снится…
После теста изо дня в день, а вернее, из ночи в ночь у меня не было снов. Как будто кто скальпелем у меня в мозгу перерезал все связи между подсознанием и теми извилинами, которые превращают электрические разряды в нейронах в фабулы снов в картинках, звуках и запахах. Психотерапевт, которая тогда каждый день приезжала ко мне, — я была не в состоянии включить микроволновку, не то что водить машину, — говорила, мол, это хорошо, что нет сновидений, и что я должна радоваться: мой мозг, защищая себя, правильно — очень типично в случае такой травмы — отреагировал. Она говорила, что в снах мы контактируем с той частью сознания, которая причиняет боль.
— У вас ведь сейчас нет ни одной частицы тела и души, которая бы не болела, так? А значит, ваши сны ничем не отличались бы от того, что вы переживаете наяву, а то, что вы переживаете, — кошмар, так? Неужели вам хочется вдобавок к этому постоянно — и ночью тоже — ощущать бешенство, гнев, зависть, страх, унижение или ненависть? Хочется?
Я не хотела . Но это не значит, что я с этим смирилась. Мало того что я не жила днем, так я еще была дышащим трупом ночью. И это все я! Я, которая с детства в снах проживала свою другую, гораздо более интересную жизнь.
Мне снился Лесьмян. [12] Мы сидели, касаясь друг друга плечами, на ступенях, спиной к алтарю, в маленькой часовенке, наверное в Португалии. Да, это, наверное, было в Португалии. Я только там видела такую маленькую часовенку. Как-то раз Энрике взял меня на уик-энд в Лиссабон. В воскресенье утром мы поехали в Вила-Нова-де-Мильфонт. Это маленький городишко, в сущности деревня на Атлантическом побережье Португалии. Он знает все самые интересные места на свете. На крутом скалистом берегу рядом с балюстрадой с видом на Атлантический океан стояло маленькое белоснежное здание с крестом и небольшой башенкой с колоколами. Оно было таким маленьким, что в первую минуту показалось, что мы в Леголенде или на Малой Улочке в Праге. Внутри несколько старушек в одинаковых черных платьях и платках громко читали молитвы.
Лесьмян, это точно был Лесьмян. Я четко помню его лицо. Огромный орлиный нос, выступающий подбородок, седые волосы начесаны на высокий лоб. В черном костюме и белой сорочке с засохшим на воротничке пятном крови.
Мы сидели на этих ступенях перед алтарем в молчании, часами, смотря друг другу в глаза. У наших ног на каменном полу костела играла с тряпичными куклами маленькая девочка со старушечьим лицом. На ней тоже было черное платье, а на голове — черный платок. Она посадила всех кукол в ряд перед собой и подносила к обозначенному грубой ниткой рту облатки для причастия. В какой-то момент Лесьмян стал гладить мою гипсовую руку и читать свои стихи: Губами у источника твоей груди молюсь я за бессмертье тела твоего…
Тогда я дала ему пощечину. У меня не было ни тела, ни груди! Все он врал. Я ударила его в бешенстве гипсовой рукой, которая разлетелась на тысячу металлических осколков. Девочка от испуга просыпала облатки на пол костела, тряпочные куклы стали смеяться, разрывая нитки, обозначавшие их рты, и я проснулась.
Боже, я начинаю возвращаться к жизни! Мой первый сон! Прекрасный сон, ведь правда, Агнешка?

Примерно восемнадцать месяцев тому назад…

Суббота, 25 января

Он очень старый. Ему сорок пять — и «гусиные лапки» вокруг глаз. Есть даже прядка седых волос над правым виском.
Это мое самое любимое место у него на голове. Еще его пальцы самые длинные, какие я только видела в жизни у мужчины. На его левой щеке небольшой поперечный шрам, прячущийся под щетиной.
Когда он думает, он щурит глаза и нервно почесывает лоб. Он по-разному пахнет утром и вечером. Утром я улавливала запах цитрусов, а вечером — что-то душно-тяжелое, восточное. Предпочитаю этот его вечерний запах. Да и всего его предпочитаю больше в вечернем варианте. Говорит он тихо, очень медленно. Иногда слишком тихо и слишком медленно. Старается говорить со мной по-немецки, а когда ему не хватает слов, переходит на английский.
По телефону часто разговаривает по-испански, ввертывая английские слова. Особенно ругательства. И каждый раз просит у меня прощения. Он никогда не отключает мобильник, даже когда мы вместе. Целых три мобильника не отключает, потому что у него всегда при себе их три. Сначала (это «сначала» звучит глуповато, потому что мы знакомы ровным счетом сорок дней) меня это очень раздражало, в конце концов я привыкла. При мне он отвечает только по одному. Остальные два игнорирует. Это уже что-то, правда? У него малиново-красные полные губы, которые он часто прикусывает или облизывает. Не знаю, замечает ли он, надеюсь, что нет, но иногда я всматриваюсь в эти губы, как в спелую малину, которую так и хочется попробовать. Ты когда-нибудь ела малину в январе? Вот и я тоже. Пока нет…
Ты еще не знаешь, но тем, что я познакомилась с ним, я обязана только тебе.
Если бы ты не позвонила мне две недели назад, в субботу, я никогда бы не узнала о его существовании. Ты позвонила, когда я была уже в дверях, собираясь идти на занятия. Я даже не знаю, почему я ответила на тот звонок. Сегодня я верю, что это было предопределение, а не случайность. Помнишь? Я, запыхавшись, сказала, что убегаю, а ты, еще более запыхавшаяся, сказала мне, что у Мачека прорезался первый зуб. Тебе непременно хотелось рассказать мне об этом. Я тогда прервала тебя. Пообещала позвонить вечером. Не позвонила. Вечером о том, что на свете существуют телефоны, мне напоминали только время от времени дребезжавшие в его кармане идиотские «Нокии».
Но мне не хватило сообразительности связать это с данным тебе обещанием.
В тот вечер я вообще слабо соображала.
Так вот, после того разговора с тобой я выбежала из дома и за пешеходным переходом стала махать рукой в надежде остановить такси. Ненавижу опаздывать на занятия. Какой-то идиот-водитель, не обращая внимания на огромную лужу от растаявшего снега, проехал так быстро и так близко к тротуару, что в одно мгновение мое новое светлое пальто превратилось в тряпку, которой, казалось, мыли пол Центрального вокзала. Потеки грязи и воды были и на моем лице, и на волосах. Я чуть не разревелась от злости и даже не заметила, что эта машина остановилась метрах в двадцати от меня, а потом водитель дал задний ход и подъехал к тому месту, где я стояла. Сначала вышел водитель. Вежливо попросил прощения. Я заорала на него.
Я уже давно не выкрикивала столько ругательств, сколько выдала их в ту минуту.
Вскоре я заметила, что у меня за спиной стоит высокий мужчина и пытается что-то сказать. Это был Энрике. Малиново-красные губы, «гусиные лапки» вокруг глаз, седая прядка над правым виском…
Я и на него тоже стала кричать. Он стоял, понурив голову, как маленький мальчик, выслушивающий выговор на линейке в летнем лагере. Он прервал меня и спросил по-английски, «согласится ли мадам, чтобы его фирма взяла на себя расходы по восстановлению ее пальто и компенсировала потерю ее драгоценного времени». Я сначала подумала, что он издевается надо мной, а потом мне стало стыдно. Я обругала не того, кого надо! Одну машину не могут вести два водителя. В тот момент я не хотела никакого «восстановления». Я хотела вовремя попасть на занятия. Я преподавала немецкий шести директорам и трем заместителям директоров самых богатых краковских фирм. Они платили мне за несколько часов за четыре субботы столько же, сколько я получала в институте за месяц.
Я не хотела лишиться этой золотой жилы.
И тогда я спросила, смогут ли они подвезти меня до Новой Гуты. Прежде чем ответить, он достал телефон и стал с кем-то разговаривать. Я поняла, что он переносит какую-то встречу на четыре часа. Он не имел понятия, где находится Новая Гута, или перепутал ее с Новым Таргом, [13] во всяком случае предпочел не рисковать. Этим он растрогал меня.
В машине я сняла пальто и попыталась привести его в порядок. Он достал пачку бумажных платков и вместе со мной стал оттирать пятна грязи. Этим он растрогал меня еще больше. Когда я достала зеркальце и попыталась избавиться от засохших брызг грязи на волосах и лице, он спросил, может ли быть мне чем-то полезен. Он повернулся ко мне и держал зеркальце. Тогда я впервые заметила, что его глаза голубее его голубой рубашки. И что на левой щеке у него шрам, и что у него самые длинные на свете пальцы. Когда я спрятала зеркальце в сумочку, я пожалела, что не успела утром набросать макияж, сделать маникюр и побрызгаться своим новым «Гуччи-П». Какое-то время мы ехали в молчании. Я чувствовала, что он наблюдает за мной. Немного спустя он придвинулся ко мне и шепотом сказал: — Простите, но, боюсь, что вы надели свитерок наизнанку.
Он был прав: швы были наружу. Я залилась краской. Но лишь на мгновение. Я представила себе, что бы я почувствовала, заметив эту оплошность на лекции для всех этих директоров и заместителей директоров. Я улыбнулась ему. Без колебаний стянула свитер и медленно вывернула его на лицевую сторону. Я выбрала плохой — а может быть, самый лучший? — момент. Водитель как раз резко поворачивал, и центробежная сила бросила меня на него. Тогда я впервые ощутила запах цитрусов и его руки на моем теле. Меня удивило, что я устыдилась швов на свитере, а не того, что сижу в машине в одном лифчике с совершенно незнакомыми мужчинами. Я снова надела свитер и поправила прическу. Когда мы въезжали в Новую Гуту, он достал из кармана пиджака визитную карточку и подал со словами: — Счет за химчистку прошу без колебаний прислать по этому адресу. Я займусь этим сразу после возвращения из Бостона.
Я не знала, шутит он или говорит серьезно. Не стану же я посылать в Бостон счет на тридцать злотых из обычной химчистки на углу! С ума он, что ли, сошел! Но вслух я этого не сказала. Кивнула и спрятала визитку в сумочку.
Мне совершенно не хотелось выходить из этой машины у самой школы в Новой Гуте. Я была и заинтригована этим мужчиной, и разочарована. Он даже не поинтересовался, как меня зовут. Он вышел первым, открыл дверцу с моей стороны и проводил меня до самых ступенек, неся мое пальто. Чем ближе мы подходили к крыльцу, тем медленнее шли. Он подал мне руку, еще раз извинился за «этот инцидент», о котором я уже успела забыть, и вернулся в машину. Поднимаясь по ступеням, я изо всех сил сдерживалась, чтобы не обернуться.
На первой перемене после девяноста минут занятий я вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. Его машина все еще стояла. Сама не знаю почему, но я направилась к ней. Когда, завидев меня, он вышел из машины, я прибавила шагу.
Мы встретились посередине.
Вечером в ресторане на Казимире [14] я была уже с маникюром, макияжем, блузка надета не наизнанку, от меня веяло ароматом «Гуччи-И», и впервые, заглядевшись на его губы, я захотела спелой малины в январе. Когда после ужина он вез меня домой на такси, я все ждала какого-нибудь поворота и центробежной силы, которая поможет моим желаниям и, вопреки моей робости, толкнет меня на него. Наконец она меня толкнула.
Я лишь на мгновение оказалась в его объятиях, но успела ощутить его дыхание на своих волосах.
Воскресенье, 26 января Уехал…
Я решила, что не понесу пальто в химчистку. Пусть, все в пятнах, оно висит у меня в прихожей. Хочу видеть его, когда ухожу на работу и когда возвращаюсь домой. А еще когда вечером иду спать. Тогда, наверное, больше всего…
Уехал…
Испанские глаголы «уезжать», «путешествовать», «возвращаться», «отправляться», «взлетать» и «приземляться» я теперь легко могу проспрягать. Последние четырнадцать дней мы употребляли их очень часто. Четырнадцать дней.
И одну ночь. Ту, что со вчера на сегодня.
Вчера утром я размышляла над тем, когда женщина — не уронив себя во всех смыслах этого слова — может лечь с мужчиной в постель. Сколько перед этим событием они должны вместе отобедать, сколько раз сходить в кино, на прогулку, сколько провести друг с другом бесед или сколько знать друг о друге? Я предположила, что женщина хочет лечь со своим избранником в постель и делает это не только потому, что так хочется ему. Ему этого хочется, как правило, еще до первого ужина, до первого похода в кино, до первой прогулки, хотя часто он не знает о женщине ничего, даже ее имени. Мы провели вместе четырнадцать вечеров, четыре раза были в кино, держались за руки во время всех восьми прогулок, а после разговоров с ним я знаю даже, как зовут его крестную. Думаю, что для иных пар все это стало бы возможно только после ста сорока дней. Мы уложились в четырнадцать. И снова думаю, что те, другие, оказались бы в постели спустя четырнадцать дней. Вроде все как и у нас, но на самом деле в десять раз быстрее. И где тут справедливость?! Ты ведь понимаешь, что я шучу, так ведь, Агнися? Когда вечерами мы подъезжали к моему дому, я ждала, что он велит таксисту не ждать и, не спросив моего согласия, пойдет со мной наверх, к моей двери. Мне захотелось этого уже после второго нашего ужина. А может, и после первого…
То, что он ждал до последнего дня и последней ночи в Польше, для меня, с одной стороны, странно (робость? впечатлительность? страх быть отвергнутым? правила игры?), а с другой — очень печально. В определенном смысле я почувствовала себя брошенной. Он «использовал» меня, оставил с мечтами, неудовлетворенностью и запахом своего парфюма на моей подушке. А кроме того, оставил зубную щетку в ванной, красные следы от своей щетины на моих бедрах, недопитый утренний кофе в кружке, взъерошенные и склеенные моим потом и его слюной волосы у меня на голове, горсть монет, высыпавшихся из кармана, когда вчера вечером я поспешно снимала с него брюки в ванной, мои покусанные губы…
Разок попользовался мною. И уехал…
У Энрике три паспорта, четыре официальных адреса и ни одного места, которое он мог бы назвать своим. Это современный кочевник. Глобализированный, компьютеризированный и «упакованный», но все равно кочевник. У него три мобильника, два палмтопа, два лэптопа и восемь интернет-адресов. Он подписал контракты с четырьмя международными корпорациями на трех континентах и вот уже десять лет (я писала тебе, что он старый?!) перемещается по миру и проводит консультации в фирмах или государственных организациях, как дешево купить или дорого продать другие фирмы.
Он называет их «объектами» или «проектами». Иногда их цена переваливает за десяток миллионов евро. В Кракове в течение четырнадцати дней он проводил консультации в польском филиале японской «Фуджицу». Если бы не польская бюрократия, он управился бы в четыре дня. Впервые за свою двадцатичетырехлетнюю жизнь я прониклась чувством благодарности к польским учреждениям и польским чиновникам. На задаваемый при разных обстоятельствах — в основном иммиграционными чиновниками в аэропортах — вопрос об адресе постоянного пребывания он чаще всего называл Бостон. В последнее время, после 11 сентября, в арабских странах или странах мусульманской Азии называет Барселону. Там живет его брат, и там он продлевает свой испанский паспорт. Когда вчера вечером я спросила его, откуда он, он ответил, что «прямо из Кракова».
Я скучаю по нему, Агнешка…

* * *

Среда, 30 апреля

Я перестала преподавать немецкий директорам в уик-энды. Я перестала писать тебе в уик-энды, делать покупки в уик-энды, читать книги в уик-энды, навещать родителей в уик-энды. В уик-энды — а для меня уик-энд начинается примерно в четыре вечера пятницы — я стою в очередях в аэропорту, трясусь от страха при каждом взлете и каждой посадке, а в полете читаю туристические путеводители. Но только тогда, когда не трясет. Когда трясет, я судорожно впиваюсь в поручни кресла, закрываю глаза и молюсь. Стюардессы, думаю, самые глупые женщины в мире. Как можно так рисковать ради денег?! Я купила карту Европы и повесила ее на стене над диваном, ношу с собой в сумочке расписание полетов шести авиакомпаний. Расписание польского «Лота» [15] с вечера пятницы до обеда в субботу и на вечер воскресенья я знаю наизусть. Когда я посылаю эсэмэски Энрике, использую исключительно номера рейсов.
Он тоже выучил их наизусть. Агнешка, вот уже два месяца я живу в сумасшедшем мире, его мире. Я по-другому измеряю время. У меня совсем другой календарь. Теперь каждая неделя для меня точно Страстная неделя перед Великим воскресеньем. По понедельникам я борюсь со сном и стараюсь продержаться до конца лекций. Уже во вторник я ощущаю его отсутствие и начинаю звонить ему. К среде на меня накатывает настоящая тоска по нему, и, чтобы как-то с этим справиться, я работаю допоздна: во-первых, наверстываю упущенное и меньше скучаю, а во-вторых, я ближе к Интернету и могу писать ему мейлы. В четверг вечером собираю чемодан и ложусь спать пораньше, чтобы время ожидания не казалось таким долгим. Как правило, я пока еще не знаю, в каком европейском городе и в каком отеле засну вместе с ним в ночь с пятницы на субботу. В поистине страстную для меня пятницу рано утром он сообщает номер рейса. Вечером я ловлю такси и еду в аэропорт, беру билеты, которые он зарезервировал на мое имя, и для храбрости пью виски с колой в баре аэропорта. Потом сажусь в самолет и начинаю бояться. Приземляюсь. Взбудораженная остатками страха, спиртным и предвкушением встречи, я успокаиваюсь только тогда, когда сижу, прижавшись к нему, в машине. Он рассказывает мне о том, как провел неделю, нежно целует мои волосы. Потом, в отеле, он раздевает меня, ведет в ванную, моет и массирует мне голову. (Обожаю, когда мы вместе сидим в ванне и он запускает пальцы в волосы и массирует голову.) Первый раз мы любимся только после полуночи.
В поистине великую для нас субботу…

Среда, 30 июля

С ума можно сойти…
Уже четыре недели Энрике в Бостоне.
а я чувствую себя как наркоман во время ломки. Когда я слышу, как над Краковом пролетает самолет, я начинаю завидовать стюардессам, которым так подфартило с профессией. Еще немного — и я стану вроде той собаки Павлова. Каждый пролетающий самолет будет вызывать увлажнение в паху.
Работаю, встаю рано, иду в институт и возвращаюсь домой, чтобы спать. Если он не вернется в течение нескольких не дель в Европу, я или на самом деле сойду с ума, или… закончу кандидатскую до срочно. Вот уж действительно свинью подложу моему руководителю! Над кем тогда этот ханжа будет издеваться на се минарах?! Хочу закончить кандидатскую. Как можно скорее. Хочу поскорее написать ее, никому об этом не говорить и держать готовую в столе, иметь кучу свободного времени, ожидая пятниц, суббот и вос кресений. Кроме того, я хочу, чтобы Эн рике мог гордиться мной. Меня возбуж дает, когда он смотрит на меня с восхи, щением. Я не слишком много знаю о женщинах в его жизни, но я поняла, что он в состоянии полюбить только тех, кем восхищается. Он рассказывал мне только о двух значимых в его жизни женщинах.
Как раз о тех, которыми он восхищается или восхищался.
О своей матери, которая теперь на кладбище Пер-Лашез в Париже. Где бы он ни оказался, везде в годовщину смерти матери идет на ближайшее кладбище и на первой приглянувшейся могиле зажигает лампадку и оставляет цветы. Агнешка, когда ты в следующий раз будешь в Париже, обязательно зайди на кладбище Пер-Лашез! Там больше жизни, чем на Елисейских полях. И значительно меньше людей.
Об Адриен он рассказал мне в Копенгагене. Там мы отмечали его день рождения, и туда она позвонила ему с поздравлениями. Руководитель правительственного агентства, как и он, выпускница Гарварда, самая красивая девушка на их курсе. Она говорила, что любит его… до того самого момента, как ей подвернулся случай «выйти замуж за техасскую нефть». Когда он говорил о ней, я чувствовала в его голосе и восхищение, и обиду одновременно. Обида, смешанная с восхищением, опасна. Я бы хотела, чтобы она ему никогда больше не звонила… Никогда!

Понедельник, 18 августа

Как ты думаешь, свойственно ли кочевникам желание осесть где-то насовсем? Или их к этому может склонить лишь вожделение? Он прилетел в Краков. Прилетел ко мне. Только ко мне! Никого ни по какому вопросу не консультировал, ничего не продавал и ничего не покупал. Застал меня во время готовки на кухне, посадил на подоконник, влил мне в уши чудесную музыку, зацеловал, утром спросил, проведу ли я с ним и с его семьей отпуск в Барселоне, и уехал.
P. S. Я люблю его…
Четверг, 28 августа
В Барселоне, в доме его брата, Карлоса, мы спали отдельно. В смысле шли в отдельные спальни вечером, а утром Энрике выходил из моей. Его семья очень религиозна и строго следит за тем, чтобы все было так, как было когда-то, когда здесь жили дедушки и прадедушки. Может быть, поэтому в их семье до сих пор не было разводов…
В предпоследний день нашего отпуска Энрике отвез меня утром на пляж в Лоррет-де-Мар, а сам поехал утрясать какието дела в Барселону. Вечером, когда мы вернулись домой, на террасе второго этажа за празднично накрытым столом нас ожидала вся его семья. Кроме брата у Энрике еще три сестры. Две живут со своими семьями в окрестностях Барселоны, лишь младшая, Мариса, приехала специально на этот вечер из Севильи.
Чудесный вечер…
В полночь Энрике пригласил меня на танец. Я не могла поверить. Он никогда не танцевал со мной. Я прижималась к нему, а они все смотрели на нас и молчали.
Еще более чудесная ночь…
Ночь была на исходе, когда Энрике проник ко мне. Ожидание. В этом, наверное, тайна испанского феномена «проникания». Ждешь, у тебя пульсируют даже подушечки пальцев, набухает и вздымается грудь, ты облизываешь запекшиеся губы, в сотый раз поправляешь подушку, то сжимаешь, то разводишь бедра. Обеспокоенная, ты считаешь минуты, которые тебе кажутся часами. Ждешь скрипа двери, прорывающего темноту снопа света из коридора, звука его шагов. И когда он наконец с тобой, хоть ты уже совсем раздета, ты хочешь — для него — раздеться еще больше.
Самое чудесное утро…
Он всегда начинает целовать меня с рук. Складывает мои ладони у меня на животе и нежно касается губами. Он прекрасно знает, что долго я не выдержу этого и уберу их из-под его губ, а он припадет губами к моему животу. Останется так в ожидании, пока сама я не изогнусь всем телом. Пусть это его губы, но я сама решаю, где им быть и как долго.
Платина и бриллиант нагреваются с разной скоростью. Платина прекрасно проводит тепло. Бриллианту требуется больше времени. Он ввел в меня языком оправленный в платину бриллиант и согревал его там. А когда бриллиант согрелся, он достал его языком и, скользя губами по моему телу, добрался до лица.
Кольцо вплыло из его губ в мои. Он поцеловал меня, уткнулся губами в ухо и шепотом попросил стать его женой…

Четверг, 21 ноября

У меня есть атласное платье. Перламутрово-белое. Солнце отражается от него голубыми бликами. Как от бриллианта.
В самую великую из Великих суббот, через два дня, я скажу по-испански в американской церкви: «Si, quiero». Да, согласна…
После венчания мы поселились в Кембридже (нет, не в английском, наш Кембридж — спутник Бостона, там нет «этого» Кембриджа, но там есть «этот» Гарвард и «этот» МТИ [16] ). Мои родители прилетают в Бостон через два часа. Карлос и его сестры с семьями здесь уже несколько дней. Иногда мне кажется, что все это сон. Даже во сне мне снится, что это сон…
Вторник, 26 ноября Я послала тебе сегодня фотографии. Я пока еще не в состоянии обо всем этом рассказать. Поэтому найдешь их в конверте без каких бы то ни было комментариев.
И хоть все время со мной были мама и папа, мне не хватало тебя, Агнешка. И больше всего, когда перед выездом в церковь настал тот самый момент, когда все было готово и я должна была выйти из
комнаты в подвенечном платье. Я знала, что за дверью ждет он. Мне хотелось, чтобы именно ты поправила мне прическу, расправила фату, чтобы твои глаза были полны слез от волнения и чтобы ты, сжав кулак, подняла большой палец и потрясла им в воздухе, показывая, что все в порядке. Только тогда я знала бы точно, что все обстоит именно так, как мне мечталось, что я могу выйти и начать новую жизнь…
Увидимся в праздники! Уже скоро.
Моя виза кончается пятнадцатого декабря. Я должна (и очень хочу) провести наш первый сочельник в Кракове. В Кракове я продлю визу, а по возвращении в Кембридж подам заявление на статус резидента. Энрике очень хотел, чтобы мы какое-то время оставались на ПМЖ в Штатах. По крайней мере, до рождения нашего ребенка…
Воскресенье, 4 января
Пока я безуспешно пытаюсь справиться с грустью расставания. Не могу поверить, что в Польше больше нет такого места, которое я могла бы назвать своим домом. В Польшу и в Краков я теперь буду только «наезжать». Как, например, в Барселону или в Нью-Йорк. Никак не могу смириться с этим. Меня это угнетает. И хоть я об этом ничего не говорю Энрике, он и так все знает. Он может угадать, что мне грустно, даже по тому, как я чищу зубы утром в ванной…
Я хочу как можно скорее начать работать. Лучше всего завтра! Не представляю себя праздно сидящей дома и ждущей его прихода. Энрике тоже не хочет этого. Он уже присматривает для меня вакансию германиста в местных университетах и средних школах. Без этой пресловутой грин-карты, которую кое-кто может выиграть в лотерее, ни о какой работе нечего и думать. Завтра утром мы едем в иммиграционное бюро (USCIS) в Кембридж. Я прекрасно знаю, что меня там ожидает.
Десятки каверзных вопросов, как будто речь идет о пропуске в рай, отпечатки пальцев, как у потенциальных преступников, специальные медицинские обследования, как у прокаженных туберкулезников с желтухой. Ужас! Но без этого я не смогу и шагу ступить в моей жизни здесь…
Суббота, 4 февраля
Я знаю, что ты звонишь мне, знаю и то, что ты чуть ли не каждый день звонишь моим родителям. Я прочла все твои мейлы и ответила тоже на все. Вот только не стала отсылать. Ты не исключение.
Я не смогла бы прочесть никакого спама даже от Бога и не стала бы отвечать даже на Его телефонные звонки…
Пишу тебе сегодня (и отошлю!) только потому, что я сейчас после четырех виски (без колы и без соды), на трех таблетках ксанакса и на пригоршне анестетиков. Мне просто стало грустно. Прекрасная грусть. Какое чувство! Наконец я дышу. Наконец плачу. Наконец я в отчаянии. Двадцать семь дней и ночей я мечтала испытать хоть какое-нибудь чувство, хотя бы грусть. И вот она пришла, обволокла серостью, залила слезами, размывшими очертания мира. Мне так прекрасно грустно. Как когда-то…
Это, наверное, все виски. Последние три стакана я приняла в ванне. Горячая вода, ледяной бурбон. При таком перепаде температур ксанакс растворяется в крови, словно шипучий аспирин в воде.
Быстрее приходят в голову мысли. Самые разные мысли…
Бритвенный станок на краю ванны.
Круто! Тянешься за ним. Можно начать брить голени, можно быть сладострастной, постепенно ведя станок вверх, и, когда он окажется над pirineum, в сантиметре за вагиной, посильнее прижать лезвие к коже. Прекрасное место. Все пронизано сосудами. Три или четыре миллиона нервных окончаний. А может, тринадцать или четырнадцать миллионов? Иногда мне кажется, что я помню прикосновение его губ на каждом из них в отдельности.
Можно надавить на лезвие еще сильнее.
Кровь заструится из надреза, растворится в прозрачной воде, и возникнет миниатюрный, опрокинутый верхушкой вниз, вращающийся и выгибающийся во все стороны конус из красной вуали. Как эпицентр циклона в фильмах по каналу «National Geographic». Ну а если надрезать посильнее? А если изо всех сил? Я бы тогда истекла кровью. И избавилась бы не только от крови, но и от вируса…
Белый листок с распечаткой плавает по поверхности воды. Бумага, должно быть, отличная. Влагу не впитывает, тонуть не хочет. Я гоню его от себя движением руки под водой, но он каждый раз приплывает, каждый раз отталкивается от живота, замирает на мгновение у меня под грудью и вопиет каждой буквой.
Результат: отклонение от нормы
ВИЧ-1,2: ПОЛОЖИТЕЛЬНО
ВИЧ-1,Western Blot: ПОЛОЖИТЕЛЬНО
Антитела к вирусу иммунодефицита человека: (ELISA)
1. тест 2. тест (первый повтор): ПОЛОЖИТЕЛЬНО
3. тест (второй повтор): ПОЛОЖИТЕЛЬНО
Дата и время взятия пробы 08.01.2004, 05.30. Возраст: 27. Пол: Ж.
Агнешка, у меня СПИД…

Четверг, 18 марта

Энрике надевает резиновые перчатки и специальным средством для мытья посуды перемывает всю и без того чистую посуду, которую достает с кухонной полки. Принимает душ в ванной, что при комнате для гостей. Поставил там патентованный замок для полной уверенности, что я не войду туда, пока его нет дома.
Он работает в Бостоне и приезжает домой только спать и принять душ. Старательно избегает контакта со мной. Если же мы случайно сталкиваемся, например на кухне, он делает все, чтобы показать, как ненавидит меня. Мы не разговариваем. Мне не удается пробить стену его молчания. Когда я начинаю сходить с ума от страха и одиночества, я звоню ему, даже пишу мейлы. Я всего лишь хочу сказать, как мне горько, как я страдаю и как бы мне хотелось умереть.
Если я сама над собой ничего не сотворю, то быстро умереть не получится. Мириам, медсестра из больничной кассы «Boston Charity Саге», которая «ведет меня», сказала мне, что я здоровая (ха-ха!), сильная и что с вирусом можно жить долгие годы. Я пока еще не все знаю о СПИДе и ВИЧ. Если набрать эти два елова в «Гугле», поисковик найдет больше миллиона интернет-страниц. Я просмотрела лишь небольшую их часть. Всего несколько тысяч. Если я не читаю о вирусе и не в клинике у Мириам, я плачу или сплю. В клинике я бываю часто. Практически ежедневно. Встречи с Мириам у меня только раз в неделю, но я езжу туда каждый день. В воскресенье тоже. Мириам — единственный человек, если не считать Энрике, которому известны результаты тестов, но она единственная, кто подает мне руку и не боится обнять меня. Я еду в клинику, пью кофе в кафетерии и жду в коридоре, пока Мириам выйдет из кабинета. Она подходит ко мне, прикасается и иногда на несколько минут приглашает в свой кабинет. Там много цветов, семейные фотографии на стене и упаковка носовых платков на столе.
Мне делают множество разных тестов: AST, FTA, CGTP, CD4… Хотят выбрать оптимальный метод лечения. Определить при данном уровне вируса наиболее подходящие компоненты для коктейлей, которые я должна пить, расписать график приема, ограничить побочные эффекты препаратов. Мириам говорит об этом как о лечении насморка. Я очень даже понимаю ее. У всех ее подопечных ВИЧ, и если бы она плакала с каждым, то приходила бы домой обезвоженная.
Только два раза она спросила меня, «как я могла заразиться». Я не знаю, мне никогда не делали переливания крови, я ничего не вводила себе в вены, меня никогда не оперировали, я ни единого дня, кроме трех дней сразу после моего рождения, не провела в больнице и, кроме Энрике, в моей жизни было только три сексуальных партнера. Я подробно рассказала ей обо всех. Я не забыла упомянуть даже Мачека. Ты помнишь Мачека?! Я была влюблена в него в десятом классе. Он был «первый». Я разрешила ему два раза запустить руки под мой свитер и снять с меня лифчик.
Мириам сказала, что это не считается, а также что двое остальных — гетеросексуалы, не наркоманы, не имеющие никаких «историй в плане ВИЧ» — никоим образом не попадают в группу риска. Да и анальным сексом с ними я не занималась. Второй раз она задала мне этот вопрос сегодня, во время официальной встречи с лечащим врачом, и спросила, соглашусь ли я, чтобы мои ответы записывались на диктофон. Попросила меня, чтобы я — пока — не упоминала никаких имен и фамилий.
После записи врач спросил меня, проходил ли тест мой муж. Не проходил. Во всяком случае, я об этом ничего не знаю.
После встречи Мириам подготовила письмо к нему и сказала, что вышлет завтрашней почтой.
Мне страшно…
Вторник, 6 апреля
Энрике отказался проходить тест. Копию письма с его отказом я обнаружила сегодня на полу спальни. Он просунул конверт в щель под дверью и отбыл на две недели в Европу. Я начинаю ощущать облегчение, когда его нет…
Днем я поехала к Мириам. К сегодняшнему дню должны были прийти результаты третьей серии тестов, и сегодня же я должна была познакомиться со схемой лечения. Мириам ждала меня на паркинге перед больницей. Предупредила меня, что в кабинете будут два врача и что я не должна по этому поводу волноваться. Когда я вошла в кабинет, они прервали свой разговор и спросили меня, согласна ли я за свой счет пройти еще раз официальный тест на ВИЧ, потому что «обнаружились некоторые несоответствия и их следует прояснить в связи с подготовкой очень дорогостоящей (для меня) схемы терапии». Вопрос был настолько бессмысленным, что Мириам даже не стала ждать ответа. Прежде чем я успела раскрыть рот, она уже сняла телефонную трубку и сообщила в лабораторию, что сейчас она будет с пациенткой «на повторном», а один из врачей подсунул мне подписать какуюто бумагу.
Когда я прохожу тесты, я всегда с ужасом смотрю на кровь, добытую шприцем из моей вены. И с ненавистью…

Воскресенье, 10 апреля 4.49 утра…

Мириам стучала в дверь больше часа.
Налепила пластырь на звонок, чтобы он беспрестанно звонил, а сама подошла к окну и как ненормальная колотила по стеклу. Она видела, что я лежу в одежде на ковре в спальне. Я не могла проснуться. Я себя отключаю перед сном виски и таблетками, а когда добираюсь до постели, сразу засыпаю. Если не добираюсь, сплю на ковре. Самый лучший анестезиолог не отключил бы меня радикальней.
Спустя час Мириам запаниковала и позвонила в полицию. Выломали дверь.
Несколько минут спустя приехала «скорая», которую Мириам вызвала из клиники. Она не позволила полицейскому даже дотронуться до меня меня. В холодильнике нашла бутылку минеральной и всю ее вылила мне на голову. Когда в конце концов я разлепила глаза, то обнаружила ее рядом с собою на ковре: она прижимала к себе мою голову и плакала. Полиция, видимо, была обязана знать, где работает Мириам. Они оформили все как ложный вызов, не стали составлять обязательный в таких случаях протокол и через несколько минут уехали. Врач «скорой», как положено, проверил мой пульс, давление, оставил какой-то сироп, содержащий концентрированный кофеин, и больше сокрушался по поводу сломанной двери, чем моего состояния.
Когда мы остались одни, Мириам вытерла мне голову полотенцем, посадила на кровати спиной к стене, убедилась, что я реагирую и понимаю обращенную ко мне речь, и… снова расплакалась. Немного спустя она успокоилась, села на край кровати, достала из сумки помятый листок бумаги и стала громко читать:
Антитела к ВИЧ-1, ВИЧ-2: ОТРИЦАТЕЛЬНО
Антитела к белку ВИЧ (тесты Western Blot и EIA): ОТРИЦАТЕЛЬНО
Видя, что я не реагирую, она подошла ко мне, обхватила мою голову и стала трясти ее. Всунула листок мне в руки и кричала как одержимая:
— You are [censored] negative baby! Negative! [17] N-E-G-A-T-I–V-E. А теперь no буквам: ЭН — И — ДЖИ
Она уехала от меня только час назад.
На такси. Оставила машину. Была слиш ком пьяной, чтобы вести. Мы пили виски прямо из бутылок. Каждая из своей. Я не пьяная, Агнешка. А если и пьяна, то на верняка не от спиртного.
Мириам имеет дело почти исключительно с «позитивами» или с семьями «позитивов». Она работает в клинике вот уже четырнадцать лет. И еще НИКОГДА ([censored] NEVER) за эти четырнадцать лет не было такого, чтобы негативный результат не подтвердился. Позитивные тесты, эти, бывало, не подтверждались.
Сегодня днем Мириам придет ко мне и заберет меня к своей подруге, работающей в другой клинике. В Бостоне. Для того чтобы убедиться. Мириам хочет быть [censored] SURE. [18]
Только после этого теста я позвоню Энрике.

Четверг, 15 апреля

Прошло Великое воскресенье. В ночь с субботы на воскресенье я воскресла…
Но гроб я покинула только сегодня, около полудня. Бостон подтвердил результат теста.
N-E-G-A-T-I–V-E Я чувствовала, как возношусь в небеса.
Энрике не отвечает на мои телефонные звонки. Я подсунула под дверь «его» ванной конверт с результатами теста.
Второй я положила на его столе, третий — среди тарелок на кухонной полке, четвертый забросила ему в машину в гараже, пятый положила на подушку в комнате, где он спит, шестой закрыла в сейфе в спальне, седьмой приколола кнопкой на пробковом щите в его кабинете. Семь.
По числу дней в неделе. Я все еще помню мои недели. Страстные недели…
Пятница, 30 июля Я не настаиваю на том, чтобы он любил меня. Я хочу только, чтобы он больше не надевал резиновые перчатки на кухне и чтобы перестал меня ненавидеть.
Пятница, 21 августа Вчера я сделала пилинг коленей. С кожей я сняла все остававшиеся во мне осколки. Сразу после этого позвонила в агентство в Бостоне и заказала билет в Польшу. В один конец. Мириам обещала, что поможет мне со сборами. В Краков прилетаю 18 сентября.
В великую для меня субботу. Накануне, надеюсь, великого воскресенья.

"Тест", Я.Л.Вишневский