Осень медленно вступала в свои права – желтые листья на дорожках бесили дворника, крепостные от безделья били друг другу морды у полных закромов, графиня вздыхала с мощностью в шестьдесят децибел над учетной книгой. Граф молча курил, стараясь выпустить кольцо дыма так, чтоб молодая луна, в какой-то момент, оказалась точно в центре дымового кольца.
- Вы бы, Ваше Сиятельство, поговорили со мной, что ли? – прервала идиллию графиня. – А то у меня, еже-ей, от этих расчетов рентабельности сельхозпродукции вот-вот депрессия случится и последующий припадок ярости. Первый же и пострадаете, между прочим.
- Нерентабельным нонче производство получается? – осведомился граф. – А многие, между прочим, предупреждали в начале сезона.
- Умеете же вы, расточитель моих нервов, тему неудачно выбрать. – неодобрительно цыкнула зубом графиня. – Я тут, между прочим, балансирую на грани своего душевного спокойствия. И уже даже думаю, как бы вам помягче сказать, что хомут на моей шее был бы легче, чем ваше там пребывание.
Граф с опаской посмотрел на графиню и сменил тему:
- Осень, промеж тем наступила, ма шер ами. Осень, как водится сон души. Тогда как зима – летаргия ейная.
- Не разговаривайте со мной моими же записями из дневника, подлец! – рыкнула графиня. – Сунули таки нос, прохиндей! У вас из имущества тут ничего своего нет – так хоть мнение свое должно быть или нет?
- У меня убеждения свои есть. – оскорбился граф. – С убеждениями-то, мнения мне и даром не надо.
- Во как. – удивилась графиня. – Это, например, как?
- Это как, например, с верой. – граф проводил взглядом дымовое кольцо и пустился в рассуждения. – Ежели, скажем, я убежден, что Бог есть, то и мнений у меня никаких на эту тему быть не может. И за вопрос, например, «А какое ваше мнение на тему Бог есть или нет? » я запросто могу в харю заехать.
- А ежели не убежден?
- А ежели не убежден, то могу мямлить там всякое «Я думаю, что скорее есть, потому как все сущее вокруг не могло появиться из ниоткуда, хотя, конечно, и катится ко всем чертям и пропасти небытия». – граф так ловко скопировал вечновыпившего сельского попа, что графиня затрясло в беззвучном хохоте.
- Вы кощунствуете, друг мой. – сквозь смех, для порядка, заметила графиня.
- Ни в коем разе. Ибо все что я практикую, все что я говорю и думаю – суть эмпирическое знание, полученное мною путем проб и ошибок. – граф поправил воображаемые очки. - Посему, высказывания и методы мои улучшаются от раза к разу, ибо скорректированы они опытом моим и поколений.
- Лекарь Голощапин! – безошибочно угадала графиня и вновь прыснула со смеху. – Он на заре практики папенькины запои морфином лечить пытался. Папенька, конечно, в полнейшем восторге был, а вот маменька дохтура борзыми травить начала на вторую неделю лечения.
- Хорошие были времена. – мечтательно протянул появившийся буквально из ниоткуда папенька.-Ни чета нынешним. Тогда, кстати, дщерь, рентабельность не постфактум считали, а недокормом косарей превентивно создавали. Простое, но девственное решение.
- Действенное. – поморщившись поправила графиня. – Вечно вы ляпаете невпопад.
- А я чего? Я ничего. – начал оправдываться папенька. - Я говорю – осень, промеж тем, наступила. Осень, между прочим – сон души. А зима, не побоюсь вас удивить, - летаргия ейная.
- Вот вы влипли, патриарх! – негромко произнес граф, наблюдая как набирает воздуха графиня. – Говорил вам – не подавайте виду, что читали мы с вами дневничишко девичий.
- Ага. Я влип. – заметив как краснеет от ярости белок глаз графини, парировал папенька. – Теперича, как стало ясно, что мы это вдвоем читали – отношения испортятся как у Отчизны с турками.
- Это да. Это я не подумал чего-то. – сказал граф, с опаской следя за графиней. – А что это с ней такое сейчас происходит, отец нашей опасности? Я такого и не видел никогда.
- Это она, мой потенциальный собрат по увечьям, в поисках чего-то тяжелого оглядывается. – со знанием дела сообщил папенька. – Вылитая мать прям вот сейчас. Та же осанка, те же ноздри, то же рычание на низких частотах.
- Как же, как же. Слышу. Примерно как те звуки, что соответствуют состоянию, что она называет бабочками внизу живота, но на полтона ниже. – выпалил граф и тут же понял, что сболтнул лишнего.
- Ох и болван вы, вашсиятельство. – ахнул папенька. – Ну, вот про потайной-то дневник не нужно было намекать. У нее ж теперь два пути – либо нас изничтожить, либо нас изничтожить с особой жестокостью.
- А то, что вы прямо сейчас опять недвусмысленно сказали, что мы и ту тетрадку оба-вдвоем читали – это, по-вашему, совсем ничего? – вскочил граф и начал отступать к краю веранды.
- Душечка, ты, главное, не волнуйся. – начал успокаивать папенька. – Мы ж ведь не чужие, чай...
- Падре, вы бы передвинулись к выходу и вещали оттуда. – посоветовал граф. – Я-то сбегу в случае чего, а вы в годах. Выскочить не успеете и мне потом вас будет крайне не хватать.
- Так вот, птичка вы наша. – продолжил папенька увещевать графиню отступая к выходу с веранды. – Мы же ведь это не посмеяться абы, а исключительно из литературного голода. Читать-то в доме нечего совсем.
- А ведь просили купить библиотеку купца Самохвайлова в прошлом году, между прочим. – подал голос граф. – Так ведь не оказалось тогда свободных денег.
- Вот-вот. – закивал папенька. – А у нас, как у интеллигентов, потребность в печатном слове. Вот и читаем всякую дрянь, что в доме обнаружится.
Графиня встала с кресла и попыталась испепелить мужчин взглядом.
- По-моему, она синеет уже. – озабоченно сказал граф.
- Да нет. Просто вечереет уже. – возразил папенька. – Свет так ложится. Осенью-то вечереет раньше.
- Да, да. – сказал камердинер Петр, выходя из дому. – Осень-то – это сон души. Тогда как зима....
- Бежим! – крикнул граф в панике и побежал в осенние сумерки.
- Ужин на нас не накрывай, Петр! – откуда-то от ворот прокричал папенька. – В трактире поедим.
Петр изумленно проводил взглядом обе тени.
- А вы, барыня, есть будете? – обратился Петр к графине. – Бабочек-то подкармливать иногда надо.
© Сергей Узун. Пастораль. Сон души.
- Вы бы, Ваше Сиятельство, поговорили со мной, что ли? – прервала идиллию графиня. – А то у меня, еже-ей, от этих расчетов рентабельности сельхозпродукции вот-вот депрессия случится и последующий припадок ярости. Первый же и пострадаете, между прочим.
- Нерентабельным нонче производство получается? – осведомился граф. – А многие, между прочим, предупреждали в начале сезона.
- Умеете же вы, расточитель моих нервов, тему неудачно выбрать. – неодобрительно цыкнула зубом графиня. – Я тут, между прочим, балансирую на грани своего душевного спокойствия. И уже даже думаю, как бы вам помягче сказать, что хомут на моей шее был бы легче, чем ваше там пребывание.
Граф с опаской посмотрел на графиню и сменил тему:
- Осень, промеж тем наступила, ма шер ами. Осень, как водится сон души. Тогда как зима – летаргия ейная.
- Не разговаривайте со мной моими же записями из дневника, подлец! – рыкнула графиня. – Сунули таки нос, прохиндей! У вас из имущества тут ничего своего нет – так хоть мнение свое должно быть или нет?
- У меня убеждения свои есть. – оскорбился граф. – С убеждениями-то, мнения мне и даром не надо.
- Во как. – удивилась графиня. – Это, например, как?
- Это как, например, с верой. – граф проводил взглядом дымовое кольцо и пустился в рассуждения. – Ежели, скажем, я убежден, что Бог есть, то и мнений у меня никаких на эту тему быть не может. И за вопрос, например, «А какое ваше мнение на тему Бог есть или нет? » я запросто могу в харю заехать.
- А ежели не убежден?
- А ежели не убежден, то могу мямлить там всякое «Я думаю, что скорее есть, потому как все сущее вокруг не могло появиться из ниоткуда, хотя, конечно, и катится ко всем чертям и пропасти небытия». – граф так ловко скопировал вечновыпившего сельского попа, что графиня затрясло в беззвучном хохоте.
- Вы кощунствуете, друг мой. – сквозь смех, для порядка, заметила графиня.
- Ни в коем разе. Ибо все что я практикую, все что я говорю и думаю – суть эмпирическое знание, полученное мною путем проб и ошибок. – граф поправил воображаемые очки. - Посему, высказывания и методы мои улучшаются от раза к разу, ибо скорректированы они опытом моим и поколений.
- Лекарь Голощапин! – безошибочно угадала графиня и вновь прыснула со смеху. – Он на заре практики папенькины запои морфином лечить пытался. Папенька, конечно, в полнейшем восторге был, а вот маменька дохтура борзыми травить начала на вторую неделю лечения.
- Хорошие были времена. – мечтательно протянул появившийся буквально из ниоткуда папенька.-Ни чета нынешним. Тогда, кстати, дщерь, рентабельность не постфактум считали, а недокормом косарей превентивно создавали. Простое, но девственное решение.
- Действенное. – поморщившись поправила графиня. – Вечно вы ляпаете невпопад.
- А я чего? Я ничего. – начал оправдываться папенька. - Я говорю – осень, промеж тем, наступила. Осень, между прочим – сон души. А зима, не побоюсь вас удивить, - летаргия ейная.
- Вот вы влипли, патриарх! – негромко произнес граф, наблюдая как набирает воздуха графиня. – Говорил вам – не подавайте виду, что читали мы с вами дневничишко девичий.
- Ага. Я влип. – заметив как краснеет от ярости белок глаз графини, парировал папенька. – Теперича, как стало ясно, что мы это вдвоем читали – отношения испортятся как у Отчизны с турками.
- Это да. Это я не подумал чего-то. – сказал граф, с опаской следя за графиней. – А что это с ней такое сейчас происходит, отец нашей опасности? Я такого и не видел никогда.
- Это она, мой потенциальный собрат по увечьям, в поисках чего-то тяжелого оглядывается. – со знанием дела сообщил папенька. – Вылитая мать прям вот сейчас. Та же осанка, те же ноздри, то же рычание на низких частотах.
- Как же, как же. Слышу. Примерно как те звуки, что соответствуют состоянию, что она называет бабочками внизу живота, но на полтона ниже. – выпалил граф и тут же понял, что сболтнул лишнего.
- Ох и болван вы, вашсиятельство. – ахнул папенька. – Ну, вот про потайной-то дневник не нужно было намекать. У нее ж теперь два пути – либо нас изничтожить, либо нас изничтожить с особой жестокостью.
- А то, что вы прямо сейчас опять недвусмысленно сказали, что мы и ту тетрадку оба-вдвоем читали – это, по-вашему, совсем ничего? – вскочил граф и начал отступать к краю веранды.
- Душечка, ты, главное, не волнуйся. – начал успокаивать папенька. – Мы ж ведь не чужие, чай...
- Падре, вы бы передвинулись к выходу и вещали оттуда. – посоветовал граф. – Я-то сбегу в случае чего, а вы в годах. Выскочить не успеете и мне потом вас будет крайне не хватать.
- Так вот, птичка вы наша. – продолжил папенька увещевать графиню отступая к выходу с веранды. – Мы же ведь это не посмеяться абы, а исключительно из литературного голода. Читать-то в доме нечего совсем.
- А ведь просили купить библиотеку купца Самохвайлова в прошлом году, между прочим. – подал голос граф. – Так ведь не оказалось тогда свободных денег.
- Вот-вот. – закивал папенька. – А у нас, как у интеллигентов, потребность в печатном слове. Вот и читаем всякую дрянь, что в доме обнаружится.
Графиня встала с кресла и попыталась испепелить мужчин взглядом.
- По-моему, она синеет уже. – озабоченно сказал граф.
- Да нет. Просто вечереет уже. – возразил папенька. – Свет так ложится. Осенью-то вечереет раньше.
- Да, да. – сказал камердинер Петр, выходя из дому. – Осень-то – это сон души. Тогда как зима....
- Бежим! – крикнул граф в панике и побежал в осенние сумерки.
- Ужин на нас не накрывай, Петр! – откуда-то от ворот прокричал папенька. – В трактире поедим.
Петр изумленно проводил взглядом обе тени.
- А вы, барыня, есть будете? – обратился Петр к графине. – Бабочек-то подкармливать иногда надо.
© Сергей Узун. Пастораль. Сон души.
Это просто слишком длинная осень - больше ста почти бесполезных дней, но она закончится, а за ней будет снег в переплете сосен и ночи темней, длинней, запутанней и верней они пришли бы и раньше, но мы не просим.
Это просто осень и все устали по грудь, по горло, по город, завязли в болоте, уткнувшись в родное горе, такое серое, вытертое местами, шагали, ночью не спали, в метро листали, застыли и их застали - такими нежными, дышащими,пустыми, простыми, хватай скорее, а то остынет.
В час пик стоишь, прижимаешь к бедру мобильник, любимый, ну, позвони, пожалуйста, в этой тоске глубинной, в клекоте голубином, машинист, отзовись, родной, динамиком, тишиной, заснеженной сединой, в ругани нелюдимой, машинст, отзовись, ты знаешь, экстренная связь с тобой мне сейчас просто необходима.
Боже, если ты до сих пор вырезаешь снежинки с шестью лучами, то я тебе отвечаю - пусть будет хуже, небрежней, чуть-чуть топорно, боже, помни, нужно, чтоб их встречали, фырчали, даже ворчали, кричали, дарили им свои радости и печали, устали мы, понимаешь, лучше не станет, кидай всё, что получилось, накопим силы, а следующую порцию вырежешь покрасивей.
И еще, пожалуйста, приплюсуй туда наше счастье, последнюю электричку, шаги навстречу, и речку и ярко-синюю рукавичку, ты слышишь? меня, танцующую под Баха возле матмеха, и горстку смеха, рассыпанную по крыше. И это еще, которое свечки-вечер с пушистой плюшевой пандой, и это, которое рушится водопадом на выстраданные плечи, и это - голой спиной на горячий камень, глазами, носом, руками, вбирать в себя накопленное веками, ясными днями, бессмысленными стихами, и это слышишь - это земное, слышишь, со мною, слышишь, вот это счастье, слышишь тонкое за спиною, бессмысленное, распаренное, хмельное, ,бесценное, ненужное, проливное.
В метро в час пик войду на Электросиле, четыре месяца осени - доносили, в кармане тесном, назло, на вибросигнале, нас не прогнали, нас попросту не узнали.
Это просто осень - бессонная, нежилая, в собачьем лае, в выматывающем кроссе, дышу, срываю глотку, теряю силы, последним шагом спасибо тебе. Спасибо.
© © Аля Кудряшева. Её утешают, а шарик летит
Это просто осень и все устали по грудь, по горло, по город, завязли в болоте, уткнувшись в родное горе, такое серое, вытертое местами, шагали, ночью не спали, в метро листали, застыли и их застали - такими нежными, дышащими,пустыми, простыми, хватай скорее, а то остынет.
В час пик стоишь, прижимаешь к бедру мобильник, любимый, ну, позвони, пожалуйста, в этой тоске глубинной, в клекоте голубином, машинист, отзовись, родной, динамиком, тишиной, заснеженной сединой, в ругани нелюдимой, машинст, отзовись, ты знаешь, экстренная связь с тобой мне сейчас просто необходима.
Боже, если ты до сих пор вырезаешь снежинки с шестью лучами, то я тебе отвечаю - пусть будет хуже, небрежней, чуть-чуть топорно, боже, помни, нужно, чтоб их встречали, фырчали, даже ворчали, кричали, дарили им свои радости и печали, устали мы, понимаешь, лучше не станет, кидай всё, что получилось, накопим силы, а следующую порцию вырежешь покрасивей.
И еще, пожалуйста, приплюсуй туда наше счастье, последнюю электричку, шаги навстречу, и речку и ярко-синюю рукавичку, ты слышишь? меня, танцующую под Баха возле матмеха, и горстку смеха, рассыпанную по крыше. И это еще, которое свечки-вечер с пушистой плюшевой пандой, и это, которое рушится водопадом на выстраданные плечи, и это - голой спиной на горячий камень, глазами, носом, руками, вбирать в себя накопленное веками, ясными днями, бессмысленными стихами, и это слышишь - это земное, слышишь, со мною, слышишь, вот это счастье, слышишь тонкое за спиною, бессмысленное, распаренное, хмельное, ,бесценное, ненужное, проливное.
В метро в час пик войду на Электросиле, четыре месяца осени - доносили, в кармане тесном, назло, на вибросигнале, нас не прогнали, нас попросту не узнали.
Это просто осень - бессонная, нежилая, в собачьем лае, в выматывающем кроссе, дышу, срываю глотку, теряю силы, последним шагом спасибо тебе. Спасибо.
© © Аля Кудряшева. Её утешают, а шарик летит
— Господи, а правда, что секс без любви — это грех?
— Да что вы на этом сексе зациклились! Всё, что без любви, — грех!
© Отсюда
— Да что вы на этом сексе зациклились! Всё, что без любви, — грех!
© Отсюда
Допустим, главный герой. Допустим, он наркоман. Деньги кончились, с работы прогнали, сказали «хватит», сказали «больше не приходи». Папа умер сто лет назад, мама болеет, долго ей, ханже, не прожить. Жена орет, сыновья хамят, у старшего сопли, у младшего вши, у обоих проблемы в школе. Никто не может, никто не нужен. Первый брак был по большой любви, но где тот первый брак. Давно распался, рассыпался, разорвался на бусины, бусины раскатились, половина треснула, половина пропала, нитка лопнула, замочек сломался, концов не найдешь. Когда-то жена смеялась от счастья в его руках, и купала дочку, и летали мыльные пузыри. А теперь сыновья и драки, сопли, вши и крики.
И тут герой узнает, что первая жена, его красотка, его невеста снова выходит замуж. Значит – всё.
Герой залезает на крышу, картинно взмахивает руками – и летит. Внизу населенный двор, там бегают дети, он может упасть на кого-то из них, может ранить, может убить – но повезло. Он упал на кошку. Кошка больна, кошка спит, кошка тут вообще ни при чем, но у нее котята. Были. Четыре: серый, черный, рыжий и полосатый. Вон, играют на солнечном тротуаре.
И сразу титры, поперек котят. Зритель уже все понял, или поймет, рыдая, после фильма. Или не поймет. Его проблемы.
А в жизни титров нет. Герой долетел и некрасиво приземлился, шмяк, лежит. Какие там титры - приезжает «Скорая помощь», воет сирена, толпятся люди, детей забирают домой, кто-то плачет, кто-то бежит звонить жене. Не той, первой.
Жены нет дома, она в синагоге. Или в церкви, или в мечети, она все время ходит к духовным людям. Ходила к священнику, к раввину, к имаму, ходила на лекцию знаменитого физика, и все с одним вопросом: «Ведь правда, на небесах нет развода?». Вот если люди, говорит, поженились, а потом развелись – ведь правда, на небесах они снова будут вместе?
А замуж она назло. Она ждала, ждала, а он не бросил колоться и не пришел, он вообще женился, кто ему разрешил, она переехала, запретила дочери с ним общаться, сменила все телефоны, ходила спрашивать в католический монастырь, и к далай-ламе ходила тоже. А замуж ладно. Если ему можно, то и она…
А теперь ей звонят. И сразу бы титры, титры, но где же их взять, нужно платье и свежий платок, нужно таблетку, нужно ехать опознавать, нужно встречаться с этой, а может, не нужно? Но как же он там один?
А он там уже не один, его обнаружила дочь, случайно идущая мимо, они не виделись десять лет, ну вот, повидались.
Сначала она нашла котят. Дочь давно хотела котенка, а тут их целых четыре, и мама, наверное, не согласится, но нельзя же забрать одного, остальных-то куда. Дочь сгребает всех четверых, снимает свитер, остается в майке, заворачивает котят, берет с собой. Она беременна от однокурсника, но сама про это еще не знает, просто ее тошнит. Этот странный мужчина, с криком «Нет!» прилетевший с крыши (говорят, он был наркоманом) – ее отец. И хорошо бы титры, но надо устроить котят, купить молока, сделать им какой-нибудь туалет, мама точно убьет, впрочем, нет, не убьет, ей будет не до того. И слава богу.
Котята царапаются сквозь свитер, дочь бредет домой, ей холодно в тонкой майке, ее тошнит под фонарем, сил нет, титров нет, отца уже тоже нет, что это значит? Она вспоминает, как папа ее обнимал, как брал на руки и подбрасывал под потолок, как один раз выкрал ее у мамы (у полицейских мигалки похожи на елочные огоньки), как папа ел стекло, как папа швырнул в маму шампур, как папа сделал машинку из банок пива, как папа спал. Не раздеваясь, небритый, на полу.
И вместо титров – пешком на девятый этаж, лифт опять сломался, мамы нет дома, котята прыгают по ковру. Смешные - серый, черный, рыжий и полосатый. Дочь не включает свет, она сидит с котятами в темноте, пытается дозвониться маме (мама не отвечает), потом однокурснику (тоже не отвечает), чего ж так тошнит-то, ничего такого не ела, вот черт, опять. Пьет воду, думает об отце, она не знает – грустно ей или нет, она не знает, идти ли на похороны, вешать ли на стену фотографию, захочет ли этого мама и чего она вообще захочет. И титров нет.
А мама сама ничего не знает, по ней эти титры едут как скорый поезд, она прислонилась снаружи к зданию морга и шепчет в стену: «Ты тут? Ты как?». Ей так никто и не пообещал, что на небесах нет развода, и значит, это теперь уже навсегда. И как тогда?
Играет оркестр, никому никакого дела, вторая жена в черной траурной шляпке, мама поодаль в платке до глаз («Ты тут? Ты как?»), дочь в черном костюме из секонд-хенда, в поясе тесно, штанины пришлось подвернуть. Сыновья в обычной одежде, с работы никто не пришел. Гроб, могила, комья земли, что там бывает на похоронах. Стук лопат.
И тут бы закончить, но нужно кормить котят, что-то есть, что-то пить, идти записываться к врачу, уже известно – шесть недель. Однокурсник не рад, но не пытается отказаться, конечно, они поженятся, конечно, у них будет девочка. Конечно, красавица, в бабушку.
А бабушка в церкви, в толпе, в синагоге, в больнице, в платке до глаз, в трауре, в шоке, в недоумении, в задумчивости, в слезах. Она ждет священника, психолога, хирурга, кого угодно, чтобы спросить – ведь правда, на небесах нет развода? Ее снаружи дожидается будущий муж, час, другой, третий, она про него забыла. Он уходит, ему пора в магазин: он обещал купить коляску. Дочь хотела бы розовую, но точно пока неизвестно, и он покупает пеструю, без примет. Машины нет, коробку тащить тяжело, и бывший будущий муж катит пустую коляску по мостовой. Коляска подпрыгивает на ходу.
И титры... но нет, родится мальчик, хорошо, что коляска подходит, и есть уже имя - в память покойного папы, ты с ума сошла, я тебя убью. Но имя дается, бабушка согласилась, она так и не вышла замуж, она забрала себе серую кошку, черный кот убежал на улицу и не вернулся, рыжую кошку отдали соседке, полосатая выросла и растолстела, лентяйка, мальчик начнет ходить – он ей покажет.
И мальчик ходит, потом начинает бегать, кошка худеет, а после толстеет снова, мальчик растет, родители развелись, сын раз в неделю ходит к отцу, тот снова женат и живет на восьмом этаже. Мальчик читает книгу, мальчик устал от взрослых, мальчик хочет собаку, но в доме кошка. Он научил ее подавать лапу и прыгать на стул по команде, он читает сказки, он смотрит в хмурое небо и думает, что летит. А внизу играет с собакой девочка, до странности похожая на него.
Была ведь еще и вторая жена героя. И двое сыновей, они-то отлично помнят папу. Младший сорвется со строительных лесов, разбившись насмерть, старший окончит институт и станет инженером. Он облысеет, он будет нервничать по каждому пустяку, он получит премию и купит себе машину, он рано женится, и у него родится дочь. Дочке купят собаку. И титры бы, титры!
Но нет, нет...
Мальчик смотрит в окно, собираясь спуститься во двор – спросить у девчонки, как зовут собаку, и, может быть, с ней поиграть. Собака тащит красный мячик, девочка ждет ее, чтобы бежать к отцу, отец ждет дочку, чтобы пойти домой, мальчик собирается с духом, дождь собирается, чтобы пойти, капля воды ждет следующую каплю, чтобы сорваться вниз.
© Виктория Райхер. И сразу титры.
И тут герой узнает, что первая жена, его красотка, его невеста снова выходит замуж. Значит – всё.
Герой залезает на крышу, картинно взмахивает руками – и летит. Внизу населенный двор, там бегают дети, он может упасть на кого-то из них, может ранить, может убить – но повезло. Он упал на кошку. Кошка больна, кошка спит, кошка тут вообще ни при чем, но у нее котята. Были. Четыре: серый, черный, рыжий и полосатый. Вон, играют на солнечном тротуаре.
И сразу титры, поперек котят. Зритель уже все понял, или поймет, рыдая, после фильма. Или не поймет. Его проблемы.
А в жизни титров нет. Герой долетел и некрасиво приземлился, шмяк, лежит. Какие там титры - приезжает «Скорая помощь», воет сирена, толпятся люди, детей забирают домой, кто-то плачет, кто-то бежит звонить жене. Не той, первой.
Жены нет дома, она в синагоге. Или в церкви, или в мечети, она все время ходит к духовным людям. Ходила к священнику, к раввину, к имаму, ходила на лекцию знаменитого физика, и все с одним вопросом: «Ведь правда, на небесах нет развода?». Вот если люди, говорит, поженились, а потом развелись – ведь правда, на небесах они снова будут вместе?
А замуж она назло. Она ждала, ждала, а он не бросил колоться и не пришел, он вообще женился, кто ему разрешил, она переехала, запретила дочери с ним общаться, сменила все телефоны, ходила спрашивать в католический монастырь, и к далай-ламе ходила тоже. А замуж ладно. Если ему можно, то и она…
А теперь ей звонят. И сразу бы титры, титры, но где же их взять, нужно платье и свежий платок, нужно таблетку, нужно ехать опознавать, нужно встречаться с этой, а может, не нужно? Но как же он там один?
А он там уже не один, его обнаружила дочь, случайно идущая мимо, они не виделись десять лет, ну вот, повидались.
Сначала она нашла котят. Дочь давно хотела котенка, а тут их целых четыре, и мама, наверное, не согласится, но нельзя же забрать одного, остальных-то куда. Дочь сгребает всех четверых, снимает свитер, остается в майке, заворачивает котят, берет с собой. Она беременна от однокурсника, но сама про это еще не знает, просто ее тошнит. Этот странный мужчина, с криком «Нет!» прилетевший с крыши (говорят, он был наркоманом) – ее отец. И хорошо бы титры, но надо устроить котят, купить молока, сделать им какой-нибудь туалет, мама точно убьет, впрочем, нет, не убьет, ей будет не до того. И слава богу.
Котята царапаются сквозь свитер, дочь бредет домой, ей холодно в тонкой майке, ее тошнит под фонарем, сил нет, титров нет, отца уже тоже нет, что это значит? Она вспоминает, как папа ее обнимал, как брал на руки и подбрасывал под потолок, как один раз выкрал ее у мамы (у полицейских мигалки похожи на елочные огоньки), как папа ел стекло, как папа швырнул в маму шампур, как папа сделал машинку из банок пива, как папа спал. Не раздеваясь, небритый, на полу.
И вместо титров – пешком на девятый этаж, лифт опять сломался, мамы нет дома, котята прыгают по ковру. Смешные - серый, черный, рыжий и полосатый. Дочь не включает свет, она сидит с котятами в темноте, пытается дозвониться маме (мама не отвечает), потом однокурснику (тоже не отвечает), чего ж так тошнит-то, ничего такого не ела, вот черт, опять. Пьет воду, думает об отце, она не знает – грустно ей или нет, она не знает, идти ли на похороны, вешать ли на стену фотографию, захочет ли этого мама и чего она вообще захочет. И титров нет.
А мама сама ничего не знает, по ней эти титры едут как скорый поезд, она прислонилась снаружи к зданию морга и шепчет в стену: «Ты тут? Ты как?». Ей так никто и не пообещал, что на небесах нет развода, и значит, это теперь уже навсегда. И как тогда?
Играет оркестр, никому никакого дела, вторая жена в черной траурной шляпке, мама поодаль в платке до глаз («Ты тут? Ты как?»), дочь в черном костюме из секонд-хенда, в поясе тесно, штанины пришлось подвернуть. Сыновья в обычной одежде, с работы никто не пришел. Гроб, могила, комья земли, что там бывает на похоронах. Стук лопат.
И тут бы закончить, но нужно кормить котят, что-то есть, что-то пить, идти записываться к врачу, уже известно – шесть недель. Однокурсник не рад, но не пытается отказаться, конечно, они поженятся, конечно, у них будет девочка. Конечно, красавица, в бабушку.
А бабушка в церкви, в толпе, в синагоге, в больнице, в платке до глаз, в трауре, в шоке, в недоумении, в задумчивости, в слезах. Она ждет священника, психолога, хирурга, кого угодно, чтобы спросить – ведь правда, на небесах нет развода? Ее снаружи дожидается будущий муж, час, другой, третий, она про него забыла. Он уходит, ему пора в магазин: он обещал купить коляску. Дочь хотела бы розовую, но точно пока неизвестно, и он покупает пеструю, без примет. Машины нет, коробку тащить тяжело, и бывший будущий муж катит пустую коляску по мостовой. Коляска подпрыгивает на ходу.
И титры... но нет, родится мальчик, хорошо, что коляска подходит, и есть уже имя - в память покойного папы, ты с ума сошла, я тебя убью. Но имя дается, бабушка согласилась, она так и не вышла замуж, она забрала себе серую кошку, черный кот убежал на улицу и не вернулся, рыжую кошку отдали соседке, полосатая выросла и растолстела, лентяйка, мальчик начнет ходить – он ей покажет.
И мальчик ходит, потом начинает бегать, кошка худеет, а после толстеет снова, мальчик растет, родители развелись, сын раз в неделю ходит к отцу, тот снова женат и живет на восьмом этаже. Мальчик читает книгу, мальчик устал от взрослых, мальчик хочет собаку, но в доме кошка. Он научил ее подавать лапу и прыгать на стул по команде, он читает сказки, он смотрит в хмурое небо и думает, что летит. А внизу играет с собакой девочка, до странности похожая на него.
Была ведь еще и вторая жена героя. И двое сыновей, они-то отлично помнят папу. Младший сорвется со строительных лесов, разбившись насмерть, старший окончит институт и станет инженером. Он облысеет, он будет нервничать по каждому пустяку, он получит премию и купит себе машину, он рано женится, и у него родится дочь. Дочке купят собаку. И титры бы, титры!
Но нет, нет...
Мальчик смотрит в окно, собираясь спуститься во двор – спросить у девчонки, как зовут собаку, и, может быть, с ней поиграть. Собака тащит красный мячик, девочка ждет ее, чтобы бежать к отцу, отец ждет дочку, чтобы пойти домой, мальчик собирается с духом, дождь собирается, чтобы пойти, капля воды ждет следующую каплю, чтобы сорваться вниз.
© Виктория Райхер. И сразу титры.
ЖЕНТЛЬМЕН (нависая над канареечной «ауди» и держа себя обеими руками за горло, чтобы не дать вырваться наружу Настоящему Тексту). Мадам! Ну, вы же видите – вас уже со всех сторон подпёрли, а вы всё корячитесь! Здесь одностороннее движение! Задом ездить НЕЛЬЗЯ!
МАДАМ (выглядывая из канареечного дупла и с достоинством поправляя локон) Почему – нельзя? Я ВСЮ ЖИЗНЬ ТОЛЬКО ТАК И ЕЗЖУ!
***
У книжного киоска.
ПРОДАВЕЦ. А вот, если хотите, - новый роман Агаты Кристи. Очень рекомендую.
ДАМА (с сомнением). Что, совсем новый?
ПРОДАВЕЦ. Новый, новый, не сомневайтесь. Смотрите сами – этого года.
ДАМА (листая книгу, с ещё большим сомнением). А что это она – так долго не писала и вдруг опять?
ПРОДАВЕЦ. Как это – долго не писала? Вон у нас сколько выпусков, и все разные… Это Устиновой что-то давно не было, а Агату мы регулярно получаем. Пи-ишет, всё время пишет. Куда она денется?
ДАМА (со вздохом). Ну, да. Деньги везде нужны, даже там... у этих.... Это только кажется, что они там лучше нашего живут, а на самом деле – ничего подобного…
© Сестра Нибенимеда
МАДАМ (выглядывая из канареечного дупла и с достоинством поправляя локон) Почему – нельзя? Я ВСЮ ЖИЗНЬ ТОЛЬКО ТАК И ЕЗЖУ!
***
У книжного киоска.
ПРОДАВЕЦ. А вот, если хотите, - новый роман Агаты Кристи. Очень рекомендую.
ДАМА (с сомнением). Что, совсем новый?
ПРОДАВЕЦ. Новый, новый, не сомневайтесь. Смотрите сами – этого года.
ДАМА (листая книгу, с ещё большим сомнением). А что это она – так долго не писала и вдруг опять?
ПРОДАВЕЦ. Как это – долго не писала? Вон у нас сколько выпусков, и все разные… Это Устиновой что-то давно не было, а Агату мы регулярно получаем. Пи-ишет, всё время пишет. Куда она денется?
ДАМА (со вздохом). Ну, да. Деньги везде нужны, даже там... у этих.... Это только кажется, что они там лучше нашего живут, а на самом деле – ничего подобного…
© Сестра Нибенимеда
- А вы знаете, как определить пол лемура? - обратилась заведующая отделом приматов к толпе детей.
На мой неосведомленный взгляд, определить пол лемура довольно просто. У лемуров довольно большой эээ пол. Этот пол настолько велик, что, когда лемур сидит, его пол лежит некоторым образом отдельно от него. В смысле, рядом. Если лемур - мальчик, конечно. Если лемур девочка, то рядом с ним, сидящим, ничего не лежит. Мне казалось, что этого достаточно для определения пола.
- Не знаете? - хитро сощурилась заведующая отделом приматов. Дети выжидательно молчали. Взрослые молчали с нарастающим интересом. - Очень просто! Лемуров-мальчиков сразу видно по черным точкам на груди!
И точно. У всех лемуров на груди - белая манишка. Только у девочек она чисто белая, а у мальчиков - с черными точками по краям. Будто эту манишку защипывали с боков, как тесто в пирожке. Только лемуров-мальчиков защипывали грязными руками, поэтому у них на манишке пятнышки. Которые сразу видно, поэтому и лемуров-мальчиков сразу видно - примерно как негритянского боксера легче всего отличить по голубой каемке на трусах.
Это нам страшно повезло: мы ненароком оказались в зоопарке. "Ненароком" - потому, что изначально собирались стрелять из лука, но обещанной стрельбы почему-то не наблюдалось (или мы её не нашли), и Дима сказал: "А поехали в зоопарк". Поехать в зоопарк было до смешного просто, учитывая, что мы случайно находились через дорогу от него.
Зоопарк и сам по себе прекрасное место, но рука провидения привела нас туда в очень особенный день. Можно сказать, в день лемура.
В Иерусалиме вольер лемуров устроен так, что к ним можно зайти внутрь: гость идет по аллее, а вокруг прыгают хозяева. И в день нашего визита они-таки прыгали, но как! Я много раз была в этом зоопарке и много раз видела этих лемуров. Они казались мне довольно флегматичными созданиями, грациозными, но не слишком общительными. А тут – толпы лемуров оживленно бегали по лужайке, играли, жевали фрукты, приставали к посетителям, кувыркались и летали над нашими головами. Толстые серые тушки, серо-полосатая раскраска и черные «маски» на большеглазых головах – точно толпа застенчивых грабителей, которых за хорошее поведение всей тюрьмой вывезли на пикник.
В роли начальника тюрьмы выступала завотделом приматов, рассказывающая гостям о причине такого веселья. А сейчас я заранее прошу прощения у тех из моих читателей, кто лишен черных точек на белой манишке. Сейчас нам всем предстоит тяжело вздохнуть.
© Виктория Райхер. День лемура
На мой неосведомленный взгляд, определить пол лемура довольно просто. У лемуров довольно большой эээ пол. Этот пол настолько велик, что, когда лемур сидит, его пол лежит некоторым образом отдельно от него. В смысле, рядом. Если лемур - мальчик, конечно. Если лемур девочка, то рядом с ним, сидящим, ничего не лежит. Мне казалось, что этого достаточно для определения пола.
- Не знаете? - хитро сощурилась заведующая отделом приматов. Дети выжидательно молчали. Взрослые молчали с нарастающим интересом. - Очень просто! Лемуров-мальчиков сразу видно по черным точкам на груди!
И точно. У всех лемуров на груди - белая манишка. Только у девочек она чисто белая, а у мальчиков - с черными точками по краям. Будто эту манишку защипывали с боков, как тесто в пирожке. Только лемуров-мальчиков защипывали грязными руками, поэтому у них на манишке пятнышки. Которые сразу видно, поэтому и лемуров-мальчиков сразу видно - примерно как негритянского боксера легче всего отличить по голубой каемке на трусах.
Это нам страшно повезло: мы ненароком оказались в зоопарке. "Ненароком" - потому, что изначально собирались стрелять из лука, но обещанной стрельбы почему-то не наблюдалось (или мы её не нашли), и Дима сказал: "А поехали в зоопарк". Поехать в зоопарк было до смешного просто, учитывая, что мы случайно находились через дорогу от него.
Зоопарк и сам по себе прекрасное место, но рука провидения привела нас туда в очень особенный день. Можно сказать, в день лемура.
В Иерусалиме вольер лемуров устроен так, что к ним можно зайти внутрь: гость идет по аллее, а вокруг прыгают хозяева. И в день нашего визита они-таки прыгали, но как! Я много раз была в этом зоопарке и много раз видела этих лемуров. Они казались мне довольно флегматичными созданиями, грациозными, но не слишком общительными. А тут – толпы лемуров оживленно бегали по лужайке, играли, жевали фрукты, приставали к посетителям, кувыркались и летали над нашими головами. Толстые серые тушки, серо-полосатая раскраска и черные «маски» на большеглазых головах – точно толпа застенчивых грабителей, которых за хорошее поведение всей тюрьмой вывезли на пикник.
В роли начальника тюрьмы выступала завотделом приматов, рассказывающая гостям о причине такого веселья. А сейчас я заранее прошу прощения у тех из моих читателей, кто лишен черных точек на белой манишке. Сейчас нам всем предстоит тяжело вздохнуть.
Показать спойлер
Оказывается, самка лемура может забеременеть только один день в году. Точнее, одни сутки. Раз в году, в течение двадцати четырех часов, у нее длится то, что мы называем "опасными днями" (правда, в данном случае это правильнее назвать "опасными часами"). Все остальные дни у нее совершенно безопасны.
Когда специалист по приматам нам это рассказала, женский голос в толпе негромко, но отчетливо сказал: "Блин".
Я было тоже мысленно сказала "Блин", но тут мне позвонила моя подруга Дина, филолог с исключительно трезвым взглядом на мир. На ее невинный вопрос "Как дела?" я немедленно поделилась интимными подробностями из жизни лемуров. А она ответила: послушай, но если они могут забеременеть всего один день в году, значит, им и хочется этого всего день в году! Проблемы контрацепции для них, конечно, не существует - но и темы секса как таковой не существует тоже. Ну, раз в году.
Причем, что характерно, для всех сразу. У них за это отвечает коллектив.
Мда. Наш вид при таком раскладе долго бы не протянул. И дело даже не в том, что мы остались бы без наших рулад, баллад и соловьиных рощ (хотя и это свело бы жизнь в мышиную нору). Но вы представляете, во что разнузданное человечество превратило бы землю за те двадцать четыре часа, когда ему, наконец, дают?
Так вот, про лемуров. Оказывается, они, единственные из приматов, могут сами решать, каким будет пол будущего ребенка! Лемуренка то есть. В ситуации, где нужны самцы, рождаются самцы, там, где требуются самочки - соответственно. Человечество для себя эти вопросы тоже худо-бедно регулирует, но только на макро-уровне и за десятки лет. А лемуры - в каждой маленькой стае и каждый раз. Кого хотят, того и рожают. А кого не хотят - того, следовательно, нет. И земля цела.
На самом деле, оно и понятно. Если у тебя всего один день на зачатие, на самотек пускать стремно. Мало ли, что там получится... с непривычки-то.
Впрочем, нудноватое человечество и тут бы переругалось: если, скажем, муж хочет мальчика, а жена – девочку. Кто будет решать? Какие-нибудь несчастные пять девочек станут железным поводом для развода: пойди докажи, дорогая, что у тебя это случайно получилось. Все пять раз лет.
У лемуров-то все без вопросов решает жена. Кого жена решила, того и рожаем – и я не уверена, что самец лемура вообще в курсе, что мы тут что-то «решаем». Его раз в год возбуждают, удовлетворяют и оставляют в покое на год. За это время у него рождается отпрыск нужного пола, а он себе может, не отвлекаясь, жевать бананы и качаться на полосатом хвосте. Вместе с отпрыском.
Да, у лемуров царит матриархат. В обществе, где фактически отсутствует тема секса, поневоле будет матриархат. И лемуры сами, в рамках своей иерархии, решают – у кого из самок раньше рождаются дети. Сначала беременеет главная самка в стае, после нее идет клиентура помельче. Когда мало корма или стоят холода, самые слабые самки не беременеют вовсе. Поэтому ни с голодом, ни с перенаселением у них тоже нет проблем.
(В в этом месте сжали зубы сторонники принудительной стерилизации. Впрочем, законопроект провалился бы на стадии определения, кто именно у нас теперь лемур).
Удивительно стабильное общество, эти нежные приматы. Секс раз в году, матриархат, девочки дружат с девочками, мальчики – с мальчиками, большую часть времени тишь, гладь, да железная иерархия. И никаких проблем с контрацепцией. Красота.
(В соседнем с лемурами вольере живут мандрилы – здоровенные обезьяны с надменными лицами и ярко-красным задом. Так вот, у них – никакого матриархата. На наших глазах один из юношей-подростков, забывшись, начал дразнить кормящую самку. Она немедленно дала ему в пятак, юноша визгливо возразил, на крики озабоченными прыжками прибыл патриарх и мощным тычком отправил юношу за бугор. После чего, не глядя, нашарил позади себя одну из жен, и быстро доказал всей округе, кто здесь самец. Обиженный юноша подвывал, но не спорил, восхищенные самки молча кормили детей. У этих тоже явно не было проблем с контрацепцией – правда, решались они немного в ином ключе).
Мы провели у лемуров почти все наше время. Цокали языком, слушали лекцию и любовались непривычно оживленными хозяевами, которые в прямом смысле слова не давали пройти. Нам даже удалось одного из них погладить. Праздничный обед был в разгаре, и «наш» лемур, увлекшись разглядыванием Муси, уронил банан. Муся подняла банан и подала обратно, лемур с серьезным видом взял – и не отодвинулся, когда она дотянулась ладонью до его серой шерстки. Мы с Димой осмелели и погладили тоже. Лемур нас понюхал. Он был нежно-шерстяным на ощупь и немного пыльным, как старая детская шубка, давно висящая в шкафу.
А Ромка трепала лемуров как хотела. Оказывается, они воспринимают детенышей человека просто как детенышей – и не возражают, когда те их трогают (если дотягиваются, конечно). В данном случае дотянуться было несложно: лемуры сидели везде и сами лезли в руки. Роми, ростом чуть выше крупного лемура, свободно перемещалась между ними, гладила, теребила за хвосты, что-то восторженно вещала – в общем, вела себя как дома, где «киску можно трогать, только нежно». Ребенок, выдрессированный трогать животных «только нежно», очень тактично обращается с лемурами. Они сочли ее своей. Детеныш человека бегал среди лемуров и был от них совершенно неотличим.
- Жалко, что у нее нет серого полосатого хвоста, - вслух подумала я, глядя как Дима, перегнувшись через кусты, добывает Ромку из пестрых лемурьих объятий. – Как было бы удобно вытягивать ее за хвост из всяких неудобных мест!
Стоящая рядом со мной работница зоопарка серьезно отозвалась:
- Нет, нельзя было бы вытягивать за хвост. Хвост – это продолжение позвоночника, за него нельзя тянуть. Так что ее хвост был бы, в нашем понимании, бесполезным.
Подумала и добавила, присмотревшись к сероглазой Ромочке, бегающей за серым лемуром:
- Хотя красиво, конечно...
Когда специалист по приматам нам это рассказала, женский голос в толпе негромко, но отчетливо сказал: "Блин".
Я было тоже мысленно сказала "Блин", но тут мне позвонила моя подруга Дина, филолог с исключительно трезвым взглядом на мир. На ее невинный вопрос "Как дела?" я немедленно поделилась интимными подробностями из жизни лемуров. А она ответила: послушай, но если они могут забеременеть всего один день в году, значит, им и хочется этого всего день в году! Проблемы контрацепции для них, конечно, не существует - но и темы секса как таковой не существует тоже. Ну, раз в году.
Причем, что характерно, для всех сразу. У них за это отвечает коллектив.
Мда. Наш вид при таком раскладе долго бы не протянул. И дело даже не в том, что мы остались бы без наших рулад, баллад и соловьиных рощ (хотя и это свело бы жизнь в мышиную нору). Но вы представляете, во что разнузданное человечество превратило бы землю за те двадцать четыре часа, когда ему, наконец, дают?
Так вот, про лемуров. Оказывается, они, единственные из приматов, могут сами решать, каким будет пол будущего ребенка! Лемуренка то есть. В ситуации, где нужны самцы, рождаются самцы, там, где требуются самочки - соответственно. Человечество для себя эти вопросы тоже худо-бедно регулирует, но только на макро-уровне и за десятки лет. А лемуры - в каждой маленькой стае и каждый раз. Кого хотят, того и рожают. А кого не хотят - того, следовательно, нет. И земля цела.
На самом деле, оно и понятно. Если у тебя всего один день на зачатие, на самотек пускать стремно. Мало ли, что там получится... с непривычки-то.
Впрочем, нудноватое человечество и тут бы переругалось: если, скажем, муж хочет мальчика, а жена – девочку. Кто будет решать? Какие-нибудь несчастные пять девочек станут железным поводом для развода: пойди докажи, дорогая, что у тебя это случайно получилось. Все пять раз лет.
У лемуров-то все без вопросов решает жена. Кого жена решила, того и рожаем – и я не уверена, что самец лемура вообще в курсе, что мы тут что-то «решаем». Его раз в год возбуждают, удовлетворяют и оставляют в покое на год. За это время у него рождается отпрыск нужного пола, а он себе может, не отвлекаясь, жевать бананы и качаться на полосатом хвосте. Вместе с отпрыском.
Да, у лемуров царит матриархат. В обществе, где фактически отсутствует тема секса, поневоле будет матриархат. И лемуры сами, в рамках своей иерархии, решают – у кого из самок раньше рождаются дети. Сначала беременеет главная самка в стае, после нее идет клиентура помельче. Когда мало корма или стоят холода, самые слабые самки не беременеют вовсе. Поэтому ни с голодом, ни с перенаселением у них тоже нет проблем.
(В в этом месте сжали зубы сторонники принудительной стерилизации. Впрочем, законопроект провалился бы на стадии определения, кто именно у нас теперь лемур).
Удивительно стабильное общество, эти нежные приматы. Секс раз в году, матриархат, девочки дружат с девочками, мальчики – с мальчиками, большую часть времени тишь, гладь, да железная иерархия. И никаких проблем с контрацепцией. Красота.
(В соседнем с лемурами вольере живут мандрилы – здоровенные обезьяны с надменными лицами и ярко-красным задом. Так вот, у них – никакого матриархата. На наших глазах один из юношей-подростков, забывшись, начал дразнить кормящую самку. Она немедленно дала ему в пятак, юноша визгливо возразил, на крики озабоченными прыжками прибыл патриарх и мощным тычком отправил юношу за бугор. После чего, не глядя, нашарил позади себя одну из жен, и быстро доказал всей округе, кто здесь самец. Обиженный юноша подвывал, но не спорил, восхищенные самки молча кормили детей. У этих тоже явно не было проблем с контрацепцией – правда, решались они немного в ином ключе).
Мы провели у лемуров почти все наше время. Цокали языком, слушали лекцию и любовались непривычно оживленными хозяевами, которые в прямом смысле слова не давали пройти. Нам даже удалось одного из них погладить. Праздничный обед был в разгаре, и «наш» лемур, увлекшись разглядыванием Муси, уронил банан. Муся подняла банан и подала обратно, лемур с серьезным видом взял – и не отодвинулся, когда она дотянулась ладонью до его серой шерстки. Мы с Димой осмелели и погладили тоже. Лемур нас понюхал. Он был нежно-шерстяным на ощупь и немного пыльным, как старая детская шубка, давно висящая в шкафу.
А Ромка трепала лемуров как хотела. Оказывается, они воспринимают детенышей человека просто как детенышей – и не возражают, когда те их трогают (если дотягиваются, конечно). В данном случае дотянуться было несложно: лемуры сидели везде и сами лезли в руки. Роми, ростом чуть выше крупного лемура, свободно перемещалась между ними, гладила, теребила за хвосты, что-то восторженно вещала – в общем, вела себя как дома, где «киску можно трогать, только нежно». Ребенок, выдрессированный трогать животных «только нежно», очень тактично обращается с лемурами. Они сочли ее своей. Детеныш человека бегал среди лемуров и был от них совершенно неотличим.
- Жалко, что у нее нет серого полосатого хвоста, - вслух подумала я, глядя как Дима, перегнувшись через кусты, добывает Ромку из пестрых лемурьих объятий. – Как было бы удобно вытягивать ее за хвост из всяких неудобных мест!
Стоящая рядом со мной работница зоопарка серьезно отозвалась:
- Нет, нельзя было бы вытягивать за хвост. Хвост – это продолжение позвоночника, за него нельзя тянуть. Так что ее хвост был бы, в нашем понимании, бесполезным.
Подумала и добавила, присмотревшись к сероглазой Ромочке, бегающей за серым лемуром:
- Хотя красиво, конечно...
Показать спойлер
© Виктория Райхер. День лемура
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.
Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.
Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.
Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.
И всё, что было зыбко,
Растрёпанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнёзда.
И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветлённый.
И кажется, что город
Стоит ненаселённый, -
Так много сверху неба,
Садов и гнёзд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних...
О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...
© Давид Самойлов
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.
Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.
Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.
Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.
И всё, что было зыбко,
Растрёпанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнёзда.
И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветлённый.
И кажется, что город
Стоит ненаселённый, -
Так много сверху неба,
Садов и гнёзд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних...
О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...
© Давид Самойлов
Сейчас читают
Дозор настоящего снега
17739
440
Научу любого человека созданию источника пассивного дохода за спасибо!
156484
51
Вывести запах мочи кошки с дивана
7549
11
Есть в городе памяти много домов,
Широкие улицы тянутся вдаль,
Высокие статуи на площадях
Стоят и сквозь сон улыбаются мне.
Есть в городе памяти много мостов,
В нем сорок вокзалов и семь пристаней,
Но кладбищ в нем нет, крематориев нет:
Никто в нем не умер, пока я живу.
Есть в городе памяти маленький дом
В глухом переулке, поросшем травой,
Забито окно, заколочена дверь,
Перила крыльца оплетает вьюнок.
...Когда это дело случится со мной,
С проспектов стремительно схлынет толпа,
И, за руки взявшись, друзья и враги
Из города памяти молча уйдут.
И сразу же трещины избороздят
Асфальт и высокие стены домов;
Витрины растают, как льдинки весной,
И башни, как свечи, начнут оплывать;
Осядут, в реке растворятся мосты;
Расплавятся статуи на площадях,
С вокзалов уйдут без меня поезда,
От пирсов уйдут без меня корабли.
Я буду шагать сквозь дома и дворцы,
На берег другой перейду без моста
Над стрежнем, над омутом, над быстриной —
Такое уж чудо случилось со мной.
Я в тот переулок забытый вбегу,
У старого дома замедлю шаги,
И девушка в платье весеннем сойдет
С улыбкой ко мне по ступенькам крыльца.
Не надо ни поезда, ни корабля, —
Мы выйдем в неведомые поля,
Оглянемся — города нет за спиной.
А вдруг это завтра случится со мной!
© Вадим Шефнер
Широкие улицы тянутся вдаль,
Высокие статуи на площадях
Стоят и сквозь сон улыбаются мне.
Есть в городе памяти много мостов,
В нем сорок вокзалов и семь пристаней,
Но кладбищ в нем нет, крематориев нет:
Никто в нем не умер, пока я живу.
Есть в городе памяти маленький дом
В глухом переулке, поросшем травой,
Забито окно, заколочена дверь,
Перила крыльца оплетает вьюнок.
...Когда это дело случится со мной,
С проспектов стремительно схлынет толпа,
И, за руки взявшись, друзья и враги
Из города памяти молча уйдут.
И сразу же трещины избороздят
Асфальт и высокие стены домов;
Витрины растают, как льдинки весной,
И башни, как свечи, начнут оплывать;
Осядут, в реке растворятся мосты;
Расплавятся статуи на площадях,
С вокзалов уйдут без меня поезда,
От пирсов уйдут без меня корабли.
Я буду шагать сквозь дома и дворцы,
На берег другой перейду без моста
Над стрежнем, над омутом, над быстриной —
Такое уж чудо случилось со мной.
Я в тот переулок забытый вбегу,
У старого дома замедлю шаги,
И девушка в платье весеннем сойдет
С улыбкой ко мне по ступенькам крыльца.
Не надо ни поезда, ни корабля, —
Мы выйдем в неведомые поля,
Оглянемся — города нет за спиной.
А вдруг это завтра случится со мной!
© Вадим Шефнер
...Было безусловное и полное главенство старшего брата над младшим. Те книги, которыми зачитывался один, спустя несколько лет догоняли другого. Если старший бросался в астрономию и математику, значит, младший автоматически попадал в мир звезд и чисел. Понадобились годы, чтобы кончились подражание и опека и началось вживание друг в друга с обязательным расхождением интересов и не менее обязательными поисками компромиссов. И тогда появился писатель, которого звали «А. и Б. Стругацкие» и который жил в двух российских столицах одновременно... А теперь в Москве по-прежнему много хороших и просто замечательных писателей, особенно фантастов, кроме одного – Аркадия Натановича Стругацкого. А в Питере Борис Натанович Стругацкий под шорох дождя и шум машин говорит: «Я чувствую себя человеком, который вместе с напарником всю жизнь пилил двуручной пилой гигантское бревно. И вот напарника нет. Осталось бревно, осталась пила... Но как пилить в одиночку?.. Двуручной пилой?.. Много материала накоплено на новую книжку. Но вряд ли... вряд ли...»
Блокаду я помню, но смутно. Хорошо помню бомбежки, и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. В ту комнату положили зашитую в саван бабушку, папину маму, когда она умерла в начале января. Там стоял мороз, как на улице, и тело лежало на диване две недели, пока не пришел из ополчения отец, и они с Аркадием унесли тело в соседний двор, где умерших складывали в штабеля... Мы были обречены. Только мама работала и получала рабочую карточку. Остальные были «иждивенцы». Осень мы протянули, потому что ели кошек: отец с Аркадием их ловили, отец убивал их в ванной и разделывал. Тринадцать кошек. Последним был микроскопический котенок, который был так голоден, что бросался на протянутую руку и пытался грызть пальцы... Я думаю, в феврале мы бы умерли все. (На нашей лестнице было 24 коммунальные квартиры, в живых там оставалось, кроме нас, еще три человека.) Но тут от Публичной библиотеки, где отец работал перед войной, была отправлена в эвакуацию, в город Мелекесс, очередная группа уцелевших сотрудников, и на семейном совете решено было, что отец с Аркадием поедут с этой группой, а мы с мамой пока останемся здесь – ибо совершенно ясно было, что я эвакуации не выдержу. Это был конец января. Отец и Аркадий оставляли нам свои карточки на февраль – в них и было наше спасение: лишние 250 граммов хлеба в день. Они уехали и – пропали. Мама ходила в Публичку, писала в Мелекесс, все было безответно и безнадежно. Только в апреле пришла страшная телеграмма: «Стругацкий Мелекесс не прибыл». Это был конец всем надеждам. Мы с мамой остались одни. Отец умер в Вологде 4 февраля 1942 года. Похоронен в братской могиле. Из целого вагона эвакуированных выжил один человек – Аркадий. Остальные умерли от холода и заворота кишок – в Кобоне их, дистрофиков, накормили от пуза кашей и хлебом и отправили в Вологду в дачном вагоне по тридцатиградусному морозу. Аркадий выжил. Из вологодского госпиталя его направили в детский дом, и тут начались его путешествия и приключения, о которых он никогда мне не рассказывал. Мне приходилось сталкиваться с детдомовцами военного времени, и я догадываюсь, почему Аркадий не любил вспоминать этот период своей жизни. В конце концов Аркадия занесло аж в Оренбург (тогда – Чкалов), и там его как человека большой грамотности (девять классов кончил, в Ленинграде!) направили начальником так называемого «маслопрома» в районный центр Ташла. «Маслопром» – это был приемный пункт, куда местное население должно было сдавать (по-моему, бесплатно) молоко, а в обязанности начальника входило молоко это пропускать через сепаратор, а образующиеся сливки регулярно отправлять в город. Нашли кому поручить это дело – вчерашнему блокаднику, вечно голодному парнишке шестнадцати лет! Он это молоке пил, сливки обменивал на хлеб и печеную тыкву, проворовался вчистую. Не знаю, чем бы все это кончилось – в военное-то время!.. Но тут одно из бесчисленных писем, которые он слал матери в Ленинград, дошло-таки – правда, не до матери, а до соседки нашей по лестничной площадке... В августе 42-го мы выехали и в середине сентября были уже в Ташле. Мама распродала все, что привезла с собою, покрыла недостачу и сама стала заведывать этим маслопромом. Она была человеком поразительного жизнелюбия и энергии. Никогда не сдавалась, никакого труда не боялась и была талантлива во всем, за что бралась. Она и на маслопроме этом освоилась моментально, стала делать какую-то особенную брынзу, получила звание мастера-брынзодела, а брынзу эту специальным транспортом вывозили в Чкалов – начальству кушать... Господи, и ее судьба, и моя, и Аркадия, и наших (будущих) жен – это же все чудо выживания, невероятный опыт длительного, многолетнего пребывания рядом со смертью! Смерть буквально гонялась за всеми нами. Вот Аркадий выжил в блокаде и в эвакуации, но в 43-м его призвали в армию, он попал в Актюбинское минометное училище – весь его курс лег тем же летом на Курской дуге. Все погибли! Один человек, кажется, вернулся – без ног...
– Но Аркадий остался жив!
Б.С. – Да. Потому что за месяц до этого в высших сферах было решено организовать в Москве Военный институт иностранных языков – готовить переводчиков на случай грядущих войн на Востоке. По всем училищам поехали военпреды – собирали очередной выпуск, устраивали диктовку, отбирали тех, кто пограмотнее. В Актюбинском училище отобрали двоих. В том числе – Аркадия.
– Мне иногда кажется, что выжившие аккумулировали в себе энергию тех, кто не вернулся... погиб... был расстрелян...
© Интервью с Б. Н. Стругацким
19 сентября 1992 года
Показать спойлер
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: – Мы начали писать фантастику, потому что таково было тогда положение вещей. С фантастикой было плохо. Будь все с фантастикой благополучно, – например, как сейчас, – мы не написали бы, наверное, ни строчки. Мы бы читали фантастику, а не писали бы ее! Но вообще-то все началось, конечно, с детства. Отец буквально пичкал Аркадия книжками, всячески поощрял желание и стремление фантазировать. Фантастика стала первой литературой, которая вошла в нашу жизнь. Уэллс, Беляев, Конан-Дойл – великая троица. В отцовской библиотеке все это было. И Гоголь. И Эдгар По. И Салтыков-Щедрин, которого отец ценил особенно и которого мы со временем тоже оценили. Я помню, перед войной было у нас в семье обыкновение: вечером все садились на диван, и отец принимался рассказывать повесть-сказку, бесконечную, с вариациями, с продолжением, неописуемую мешанину из сказок и остросюжетных романов всего мира, и кончалась эта сказка каждый вечер одинаково: «Но тут наступила ночь, и все они легли спать...» Конечно, отец оказал на Аркадия самое решительное влияние. Отец и друзья.
– Можно об отце?
Б.С. – С удовольствием. Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб – дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках... Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»). Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда – это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана – комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием. Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое – мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1923-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие. А Натана партия направила уже в Ленинград – работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования... Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные – одну о живописце Самохвалове, другую – по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная – и у матери (она работала учительницей), и у отца, – но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан... Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»... Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, – говоря попросту, проели. Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб – до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта – отбирали буквально все, без остатка – и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский – щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский – в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву – искать правды. Правды отец добивался до конца дней своих и, разумеется, не добился. Когда началась война, немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли – во-первых, он был уже не молод (45 лет), а во-вторых, у него был порок сердца. Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942-го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой.
– Можно об отце?
Б.С. – С удовольствием. Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб – дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках... Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»). Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда – это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана – комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием. Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое – мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1923-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие. А Натана партия направила уже в Ленинград – работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования... Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные – одну о живописце Самохвалове, другую – по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная – и у матери (она работала учительницей), и у отца, – но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан... Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»... Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, – говоря попросту, проели. Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб – до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта – отбирали буквально все, без остатка – и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский – щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский – в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву – искать правды. Правды отец добивался до конца дней своих и, разумеется, не добился. Когда началась война, немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли – во-первых, он был уже не молод (45 лет), а во-вторых, у него был порок сердца. Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942-го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой.
Показать спойлер
Блокаду я помню, но смутно. Хорошо помню бомбежки, и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. В ту комнату положили зашитую в саван бабушку, папину маму, когда она умерла в начале января. Там стоял мороз, как на улице, и тело лежало на диване две недели, пока не пришел из ополчения отец, и они с Аркадием унесли тело в соседний двор, где умерших складывали в штабеля... Мы были обречены. Только мама работала и получала рабочую карточку. Остальные были «иждивенцы». Осень мы протянули, потому что ели кошек: отец с Аркадием их ловили, отец убивал их в ванной и разделывал. Тринадцать кошек. Последним был микроскопический котенок, который был так голоден, что бросался на протянутую руку и пытался грызть пальцы... Я думаю, в феврале мы бы умерли все. (На нашей лестнице было 24 коммунальные квартиры, в живых там оставалось, кроме нас, еще три человека.) Но тут от Публичной библиотеки, где отец работал перед войной, была отправлена в эвакуацию, в город Мелекесс, очередная группа уцелевших сотрудников, и на семейном совете решено было, что отец с Аркадием поедут с этой группой, а мы с мамой пока останемся здесь – ибо совершенно ясно было, что я эвакуации не выдержу. Это был конец января. Отец и Аркадий оставляли нам свои карточки на февраль – в них и было наше спасение: лишние 250 граммов хлеба в день. Они уехали и – пропали. Мама ходила в Публичку, писала в Мелекесс, все было безответно и безнадежно. Только в апреле пришла страшная телеграмма: «Стругацкий Мелекесс не прибыл». Это был конец всем надеждам. Мы с мамой остались одни. Отец умер в Вологде 4 февраля 1942 года. Похоронен в братской могиле. Из целого вагона эвакуированных выжил один человек – Аркадий. Остальные умерли от холода и заворота кишок – в Кобоне их, дистрофиков, накормили от пуза кашей и хлебом и отправили в Вологду в дачном вагоне по тридцатиградусному морозу. Аркадий выжил. Из вологодского госпиталя его направили в детский дом, и тут начались его путешествия и приключения, о которых он никогда мне не рассказывал. Мне приходилось сталкиваться с детдомовцами военного времени, и я догадываюсь, почему Аркадий не любил вспоминать этот период своей жизни. В конце концов Аркадия занесло аж в Оренбург (тогда – Чкалов), и там его как человека большой грамотности (девять классов кончил, в Ленинграде!) направили начальником так называемого «маслопрома» в районный центр Ташла. «Маслопром» – это был приемный пункт, куда местное население должно было сдавать (по-моему, бесплатно) молоко, а в обязанности начальника входило молоко это пропускать через сепаратор, а образующиеся сливки регулярно отправлять в город. Нашли кому поручить это дело – вчерашнему блокаднику, вечно голодному парнишке шестнадцати лет! Он это молоке пил, сливки обменивал на хлеб и печеную тыкву, проворовался вчистую. Не знаю, чем бы все это кончилось – в военное-то время!.. Но тут одно из бесчисленных писем, которые он слал матери в Ленинград, дошло-таки – правда, не до матери, а до соседки нашей по лестничной площадке... В августе 42-го мы выехали и в середине сентября были уже в Ташле. Мама распродала все, что привезла с собою, покрыла недостачу и сама стала заведывать этим маслопромом. Она была человеком поразительного жизнелюбия и энергии. Никогда не сдавалась, никакого труда не боялась и была талантлива во всем, за что бралась. Она и на маслопроме этом освоилась моментально, стала делать какую-то особенную брынзу, получила звание мастера-брынзодела, а брынзу эту специальным транспортом вывозили в Чкалов – начальству кушать... Господи, и ее судьба, и моя, и Аркадия, и наших (будущих) жен – это же все чудо выживания, невероятный опыт длительного, многолетнего пребывания рядом со смертью! Смерть буквально гонялась за всеми нами. Вот Аркадий выжил в блокаде и в эвакуации, но в 43-м его призвали в армию, он попал в Актюбинское минометное училище – весь его курс лег тем же летом на Курской дуге. Все погибли! Один человек, кажется, вернулся – без ног...
– Но Аркадий остался жив!
Б.С. – Да. Потому что за месяц до этого в высших сферах было решено организовать в Москве Военный институт иностранных языков – готовить переводчиков на случай грядущих войн на Востоке. По всем училищам поехали военпреды – собирали очередной выпуск, устраивали диктовку, отбирали тех, кто пограмотнее. В Актюбинском училище отобрали двоих. В том числе – Аркадия.
– Мне иногда кажется, что выжившие аккумулировали в себе энергию тех, кто не вернулся... погиб... был расстрелян...
Показать спойлер
Б.С. – Вы знаете, Аркадий всегда был человеком необычайно увлекающимся, энергичным, что называется – «заводным». Мир для него с детства был исполнен загадок, тайн, сверкающих истин, и никакие, самые жуткие, условия жизни не способны были отбить у него эту жажду искать и знать. Вот представьте: загнали его служить на край света – Петропавловск-Камчатский, воинская часть, рубеж сороковых-пятидесятых, мертвый, совершенно купринский мир – скука, пьянство, жизнь в землянке, никаких развлечений, никакой работы – он дивизионный переводчик с японского, но японцев поблизости нет и не предвидется... (Потом, правда, его откомандировали в распоряжение пограничников, и работа нашлась – допрашивать рыбаков, попавших в наши территориальные воды, – но это уже годы спустя, в конце службы.) И вот там, в этом богом забытом мире, сидит в своей землянке лейтенант Стругацкий и при свете керосиновой лампы самозабвенно изучает теорию отражения – по Ленину и по Тодору Павлову! А какие свирепые письма он мне оттуда писал – требовал информации, больше, новейшей, самой подробной: по астрономии (я стал уже студентом тогда), по физике, и что нового в литературе, особенно в фантастике, и какие новые песни сейчас поют, и какие читают новые стихи... Школьником, до войны, он записался в Ленинградский Дом Занимательной Науки, сам наблюдал солнечные пятна, обрабатывал многолетние ряды наблюдений (считал числа Вольфа), заставлял меня наблюдать Луну, делать зарисовки, лепил мне подзатыльники за непонятливость... Прошел по экранам фильм «Гибель сенсации» – по мотивам пьесы Чапека «R.U.R.» – Аркадий немедленно принялся делать робота. На целого робота материала не хватило, но зато голова и руки были и двигались, управлялись по радио! Прочел книжку «Как сделать телескоп» – стал делать телескопы, сделал их штук десять, самый большой был два с половиной метра, самый маленький – сантиметров тридцать – был мне обещан, если я сумею правильно срисовать Луну, как она выглядит в эту самую подзорную трубку.
– Все эти телескопы – за счет денег на завтраки?
Б.С. – Вы и представить себе не можете, какие в те времена были в Ленинграде богатые «блошиные рынки»! Там можно было за сущие гроши купить и объектив, и окуляр, а тубус Аркадий делал сам – клеил из старых газет с удивительным искусством и терпением!
– Вы сказали, что на формирование его мировоззрения оказали влияние отец и друзья. Кто были эти друзья?
Б.С. – Это были замечательные ребята! Они пускали меня иногда – присутствовать. У Аркаши была своя собственная комната – шесть квадратных метров, круглая печка, кровать и стол. Окно – в серую стену. Мне разрешалось сидеть на кровати, смотреть и слушать. Они философствовали, делали литературный журнал, рисовали иллюстрации к разным книжкам, ставили химические опыты... Был удивительно славный и добрый мальчик, лучший Аркашин друг, Саша Пашковский – он умер от голода в блокаду. Был Игорь Ашмарин – он жил на одной лестничной площадке с нами, именно до его мамы дошло единственное отчаянное письмо Аркадия из Ташлы – он стал впоследствии крупным ученым, военным, ужасно засекреченным... Какие это были замечательные ребятишки, сколько таланта, энтузиазма, чистоты! Проклятая война.
– Слушаю вас и думаю: это единственное время, когда вы жили вместе. А после войны у вас не было желания или потребности соединиться в одном населенном пункте?
Б.С. – Раз или два мы делали такую попытку, но уж очень это было сложно. И потом вы знаете, мы очень любили друг друга, но нам никогда особенно не мешало то обстоятельство, что один жил в Москве, а другой в Ленинграде. Даже, наоборот: тем сильнее было ощущение праздника, когда мы встречались. К приезду Аркадия мы, особенно мама, конечно, готовились заранее, это было – СЧАСТЬЕ!.. И потом, если люди «связаны одной целью, скованы одной цепью», расстояние между ними ничему не мешает и ничего не решает. Когда работа того требовала, мы проводили пять-семь-девять недель в году в одной точке пространства, в остальное время активно переписывались, а в последние годы – перезванивались. Но уж когда встречались, то общались плотно, чуть ли ни круглые сутки...
– У вас сохранялся общий интерес к литературе?
Б.С. – Точнее сказать, – общее представление о том, что в литературе хорошо, что плохо. Вкусы совпадали далеко не полностью. Я, например, всегда высоко ценил Фолкнера, Аркадий относился к нему с прохладцей. Зато Аркадий всегда любил и регулярно перечитывал, скажем, Чехова. Оба любили Грэма Грина, Хемингуэя, Сэлинджера. Оба сначала высоко ценили, а потом как-то разом охладели к Ремарку. Оба восторгались Салтыковым-Щедриным и Булгаковым. А вот Лема Аркадий разлюбил уже давно, а я до сих пер восторгаюсь его «Солярисом»... Пожалуй, главным образом в литературе мы ценили достоверность. Это определило и стиль нашей работы, и вообще нашу писательскую манеру.
– А в чем же вы разнились?
Б.С. – Аркадий был человек чрезвычайно эмоциональный, а я – рациональный. Аркадием всегда правили чувства, я же старался все взвешивать и просчитывать на пару ходов вперед. Когда мы писали письма начальству, Аркадий постоянно норовил обложить это начальство последними словами, а я все выруливал в скучно-казенный стиль... А вообще-то вся работа наша представляла собою по сути непрерывный спор.
– Мы часто наблюдаем, что в спорах не только рождается, но и вырождается истина. Чем вы спасались от подобного вырождения?
Б.С. – На самом деле истина ВЫРОЖДАЕТСЯ только в тех спорах, где аргументы заменяют силовыми приемами. Нам это не грозило. Мы очень быстро сформулировали для себя некоторые правила, без которых никакая совместная работа не была бы возможна. Например: возражаешь против варианта соавтора – предложи свой. Неспособен предложить – не критикуй. Результат всегда важнее спора, поэтому спор только тогда полезен, когда его выигрывают оба...
– Кто обычно сидел за машинкой?
Б.С. – Вначале сиживали оба. Особенно в те времена, когда сам процесс печатания был еще внове. Потом АН объявил, что я неряха, печатаю грязно и вообще делаю массу ошибок. И я был от этого процесса отстранен. За редкими исключениями печатал АН. И тогда настало мое время: «Ну разумеется! – произносил я, нисколько не скрывая торжества, – Б. Стругацкий у нас печатает безграмотно. То ли дело А. Стругацкий: «КАРОВА...» – «Врешь! » – восклицал А. Стругацкий, и ошибка тут же ему со злорадством предъявлялась.
– Кому принадлежала первая фраза новой рукописи?
Б.С. – Боюсь, теперь это уже невозможно установить. Дело в том, что, насколько я помню, ни одна из первых фраз не была у нас «гвоздевой». Мы стремились на каждой странице забивать два-три «гвоздика» – это могли быть какие-нибудь хохмы или редкие обороты речи, или, скажем, неожиданные эпитеты, – словом, нечто такое, за что цепляется внимание читателя. Вот персональное авторство таких «гвоздиков» установить иногда можно. Скажем, замечательное восклицание «...И животноводство!» (из «Хромой судьбы») придумал АН.
– Ваша работа делалась вдвоем. Но у Аркадия Натановича была еще своя «делянка» – он много переводил. У него был особый писательский распорядок?
Б.С. – Да, безусловно. Он был очень педантичен, когда речь шла о работе. Вставал рано, садился за рукопись и не прекращал работы, пока не заканчивал дневной нормы.
– Нравилась ли ему зарубежная фантастика? Какая?
Б. С. – Он читал по-английски свободно, и было время, когда Аркадий с удовольствием прочитывал всю англоязычную литературу, которая попадала ему в руки. Однако довольно рано он понял то, что большинству из нас становится ясно только сейчас, – когда на наши прилавки хлынул могучий поток самой разнообразной фантастики. Знаменитый закон Старджона: «Девяносто процентов всего на свете – дерьмо» – прекрасно применим к западной фантастике. В 60-70-е годы у нас переводилось лишь самое лучшее – лучшие вещи лучших авторов, а Аркадий Натанович уже тогда читал в подлиннике ВСЕ и уже тогда начал разочаровываться в западной фантастике, да и в детективе тоже, пожалуй. И уже много лет назад Аркадий Натанович перестал читать фантастику совсем – и зарубежную, и нашу. Читал только, так сказать, по долгу службы – рукописи молодых или – на предмет рецензирования... Хотя, разумеется, оставались авторы, которых он читал всегда, если новые их книги попадались ему под руку: из зарубежных – Шекли, Уиндема, Брэдбери, из наших – Савченко, Лукодьянова-Войскунского, Кира Булычева, Севера Гансовского...
– Как он относился к материальным ценностям и деньгам?
Б.С. – Все это его мало интересовало. «Денег у человека должно быть столько, чтобы не надо было о них думать». Он любил хорошо выпить, вкусно закусить, посидеть в доброй компании, посмотреть забойный фильм по видику... А более всего любил он почитать хорошую книжку – и даже не почитать, а перечитать: он был высоко квалифицированным читателем.
– ...А к людям?
Б.С. – Он был, повторяю, человеком эмоциональным, с удовольствием (особенно в молодости) и легко сходился с людьми. Если угодно – увлекался новыми людьми. Но у него очень многое зависело от настроения. Если Аркадий Натанович в хорошем настроении, – трудно представить себе человека более веселого, обаятельного, доброжелательного, терпимого, остроумного, легкого, жизнерадостного. Но если настроения нет, если хандра навалилась, – тогда лучше под руку ему не подворачиваться, он становился совсем другим человеком и в эти минуты рекомендовалось держаться от него подальше. И вообще он как-то уставал от людей. Редко кто из его знакомых может похвастаться, что ТЕСНО общался с ним больше пяти-шести лет. Потом обычно наступало известное охлаждение...
– О чем вы беседовали с Аркадием Натановичем в последнее время? Наверное, о том же, что и все мы: политика, цены, проблемы?
Б.С. – Да, конечно, первые годы перестройки мы много говорили о политике, о ближайшем будущем, пытались проанализировать происходящее и понять, что там «за поворотом, в глубине»... Разумеется, ждали путча – в той или иной форме. Написали «Жиды города Питера»... Правда, в последний год болезнь уже давала о себе знать – Аркадий Натанович стал гораздо меньше интересоваться политикой, сделался к ней почти равнодушен... В августовские дни я звонил ему, поздравлял с днем рождения, мы говорили о провале переворота... Он чувствовал себя неважно, но мне и в голову не пришло тогда, что все может так страшно и быстро кончиться...
– Вопрос последний: где Аркадий Натанович похоронен?
Б.С. – Как он и просил, прах его был развеян над Подмосковьем.
– Все эти телескопы – за счет денег на завтраки?
Б.С. – Вы и представить себе не можете, какие в те времена были в Ленинграде богатые «блошиные рынки»! Там можно было за сущие гроши купить и объектив, и окуляр, а тубус Аркадий делал сам – клеил из старых газет с удивительным искусством и терпением!
– Вы сказали, что на формирование его мировоззрения оказали влияние отец и друзья. Кто были эти друзья?
Б.С. – Это были замечательные ребята! Они пускали меня иногда – присутствовать. У Аркаши была своя собственная комната – шесть квадратных метров, круглая печка, кровать и стол. Окно – в серую стену. Мне разрешалось сидеть на кровати, смотреть и слушать. Они философствовали, делали литературный журнал, рисовали иллюстрации к разным книжкам, ставили химические опыты... Был удивительно славный и добрый мальчик, лучший Аркашин друг, Саша Пашковский – он умер от голода в блокаду. Был Игорь Ашмарин – он жил на одной лестничной площадке с нами, именно до его мамы дошло единственное отчаянное письмо Аркадия из Ташлы – он стал впоследствии крупным ученым, военным, ужасно засекреченным... Какие это были замечательные ребятишки, сколько таланта, энтузиазма, чистоты! Проклятая война.
– Слушаю вас и думаю: это единственное время, когда вы жили вместе. А после войны у вас не было желания или потребности соединиться в одном населенном пункте?
Б.С. – Раз или два мы делали такую попытку, но уж очень это было сложно. И потом вы знаете, мы очень любили друг друга, но нам никогда особенно не мешало то обстоятельство, что один жил в Москве, а другой в Ленинграде. Даже, наоборот: тем сильнее было ощущение праздника, когда мы встречались. К приезду Аркадия мы, особенно мама, конечно, готовились заранее, это было – СЧАСТЬЕ!.. И потом, если люди «связаны одной целью, скованы одной цепью», расстояние между ними ничему не мешает и ничего не решает. Когда работа того требовала, мы проводили пять-семь-девять недель в году в одной точке пространства, в остальное время активно переписывались, а в последние годы – перезванивались. Но уж когда встречались, то общались плотно, чуть ли ни круглые сутки...
– У вас сохранялся общий интерес к литературе?
Б.С. – Точнее сказать, – общее представление о том, что в литературе хорошо, что плохо. Вкусы совпадали далеко не полностью. Я, например, всегда высоко ценил Фолкнера, Аркадий относился к нему с прохладцей. Зато Аркадий всегда любил и регулярно перечитывал, скажем, Чехова. Оба любили Грэма Грина, Хемингуэя, Сэлинджера. Оба сначала высоко ценили, а потом как-то разом охладели к Ремарку. Оба восторгались Салтыковым-Щедриным и Булгаковым. А вот Лема Аркадий разлюбил уже давно, а я до сих пер восторгаюсь его «Солярисом»... Пожалуй, главным образом в литературе мы ценили достоверность. Это определило и стиль нашей работы, и вообще нашу писательскую манеру.
– А в чем же вы разнились?
Б.С. – Аркадий был человек чрезвычайно эмоциональный, а я – рациональный. Аркадием всегда правили чувства, я же старался все взвешивать и просчитывать на пару ходов вперед. Когда мы писали письма начальству, Аркадий постоянно норовил обложить это начальство последними словами, а я все выруливал в скучно-казенный стиль... А вообще-то вся работа наша представляла собою по сути непрерывный спор.
– Мы часто наблюдаем, что в спорах не только рождается, но и вырождается истина. Чем вы спасались от подобного вырождения?
Б.С. – На самом деле истина ВЫРОЖДАЕТСЯ только в тех спорах, где аргументы заменяют силовыми приемами. Нам это не грозило. Мы очень быстро сформулировали для себя некоторые правила, без которых никакая совместная работа не была бы возможна. Например: возражаешь против варианта соавтора – предложи свой. Неспособен предложить – не критикуй. Результат всегда важнее спора, поэтому спор только тогда полезен, когда его выигрывают оба...
– Кто обычно сидел за машинкой?
Б.С. – Вначале сиживали оба. Особенно в те времена, когда сам процесс печатания был еще внове. Потом АН объявил, что я неряха, печатаю грязно и вообще делаю массу ошибок. И я был от этого процесса отстранен. За редкими исключениями печатал АН. И тогда настало мое время: «Ну разумеется! – произносил я, нисколько не скрывая торжества, – Б. Стругацкий у нас печатает безграмотно. То ли дело А. Стругацкий: «КАРОВА...» – «Врешь! » – восклицал А. Стругацкий, и ошибка тут же ему со злорадством предъявлялась.
– Кому принадлежала первая фраза новой рукописи?
Б.С. – Боюсь, теперь это уже невозможно установить. Дело в том, что, насколько я помню, ни одна из первых фраз не была у нас «гвоздевой». Мы стремились на каждой странице забивать два-три «гвоздика» – это могли быть какие-нибудь хохмы или редкие обороты речи, или, скажем, неожиданные эпитеты, – словом, нечто такое, за что цепляется внимание читателя. Вот персональное авторство таких «гвоздиков» установить иногда можно. Скажем, замечательное восклицание «...И животноводство!» (из «Хромой судьбы») придумал АН.
– Ваша работа делалась вдвоем. Но у Аркадия Натановича была еще своя «делянка» – он много переводил. У него был особый писательский распорядок?
Б.С. – Да, безусловно. Он был очень педантичен, когда речь шла о работе. Вставал рано, садился за рукопись и не прекращал работы, пока не заканчивал дневной нормы.
– Нравилась ли ему зарубежная фантастика? Какая?
Б. С. – Он читал по-английски свободно, и было время, когда Аркадий с удовольствием прочитывал всю англоязычную литературу, которая попадала ему в руки. Однако довольно рано он понял то, что большинству из нас становится ясно только сейчас, – когда на наши прилавки хлынул могучий поток самой разнообразной фантастики. Знаменитый закон Старджона: «Девяносто процентов всего на свете – дерьмо» – прекрасно применим к западной фантастике. В 60-70-е годы у нас переводилось лишь самое лучшее – лучшие вещи лучших авторов, а Аркадий Натанович уже тогда читал в подлиннике ВСЕ и уже тогда начал разочаровываться в западной фантастике, да и в детективе тоже, пожалуй. И уже много лет назад Аркадий Натанович перестал читать фантастику совсем – и зарубежную, и нашу. Читал только, так сказать, по долгу службы – рукописи молодых или – на предмет рецензирования... Хотя, разумеется, оставались авторы, которых он читал всегда, если новые их книги попадались ему под руку: из зарубежных – Шекли, Уиндема, Брэдбери, из наших – Савченко, Лукодьянова-Войскунского, Кира Булычева, Севера Гансовского...
– Как он относился к материальным ценностям и деньгам?
Б.С. – Все это его мало интересовало. «Денег у человека должно быть столько, чтобы не надо было о них думать». Он любил хорошо выпить, вкусно закусить, посидеть в доброй компании, посмотреть забойный фильм по видику... А более всего любил он почитать хорошую книжку – и даже не почитать, а перечитать: он был высоко квалифицированным читателем.
– ...А к людям?
Б.С. – Он был, повторяю, человеком эмоциональным, с удовольствием (особенно в молодости) и легко сходился с людьми. Если угодно – увлекался новыми людьми. Но у него очень многое зависело от настроения. Если Аркадий Натанович в хорошем настроении, – трудно представить себе человека более веселого, обаятельного, доброжелательного, терпимого, остроумного, легкого, жизнерадостного. Но если настроения нет, если хандра навалилась, – тогда лучше под руку ему не подворачиваться, он становился совсем другим человеком и в эти минуты рекомендовалось держаться от него подальше. И вообще он как-то уставал от людей. Редко кто из его знакомых может похвастаться, что ТЕСНО общался с ним больше пяти-шести лет. Потом обычно наступало известное охлаждение...
– О чем вы беседовали с Аркадием Натановичем в последнее время? Наверное, о том же, что и все мы: политика, цены, проблемы?
Б.С. – Да, конечно, первые годы перестройки мы много говорили о политике, о ближайшем будущем, пытались проанализировать происходящее и понять, что там «за поворотом, в глубине»... Разумеется, ждали путча – в той или иной форме. Написали «Жиды города Питера»... Правда, в последний год болезнь уже давала о себе знать – Аркадий Натанович стал гораздо меньше интересоваться политикой, сделался к ней почти равнодушен... В августовские дни я звонил ему, поздравлял с днем рождения, мы говорили о провале переворота... Он чувствовал себя неважно, но мне и в голову не пришло тогда, что все может так страшно и быстро кончиться...
– Вопрос последний: где Аркадий Натанович похоронен?
Б.С. – Как он и просил, прах его был развеян над Подмосковьем.
Показать спойлер
© Интервью с Б. Н. Стругацким
19 сентября 1992 года
Под окнами парк, в парке гуляют пациенты соседней больницы. Кто-то хохочет, кто-то играет с детьми, кто-то разговаривает в кустах.
- Ты меня слышишь? Я хотел тебе рассказать. Ты меня точно слышишь? Я очень хотел тебе рассказать! Я люблю тебя. Слышишь? У нас тут такое... Ты знаешь, да? Но это не главное. Главное - я люблю тебя! Ты меня точно слышишь?
Носится по дорожке - то ли мальчик, то ли девочка, бесполый, хрупкий, лохматый, в джинсах. Без собеседника, без телефона. Один.
- Ты меня слышишь? Я люблю тебя.
Когда раздается сирена, их уводят в дом, под защиту лестничной клетки. И оттуда, под взрывы, под детский плач:
- Ты меня слышишь? Ты меня точно слышишь?
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Бат Ям. Есть гостевая комната с двухспальной кроватью и кошка. Можем принять семью с двумя детьми и каким-нибудь животным.
Кирьят-Оно, есть свободная комната, можем принять пару с ребенком.
Кармиэль, две свободные комнаты и три двуспальные кровати. Домик с садом, идеальные условия для курящих.
(из объявлений в сетевом сообществе "Самооборона")
Домой.
Хуже всего - когда сирена застает в дороге. Надо остановиться, вылезти из машины на пустое шоссе, лечь на землю и ждать.
Бум! Далеко.
Радио говорит, что прозвучала сирена в Иерусалиме. Там дети дома одни.
- Ханочка, ты меня слышишь? Не надо плакать, бегите в папин кабинет. Закройте дверь, Астру возьмите с собой. Что значит "не хочет"? Тащите силой.
Собачий лай, вой сирен. Далекие взрывы. Вернуться в машину - уже все равно. Домой, быстрее домой.
Ты меня слышишь?
Не надо плакать.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Ты меня точно слышишь?
Домой.
© Виктория Райхер. С собаками, кошками, птичками и хомячками.
- Ты меня слышишь? Я хотел тебе рассказать. Ты меня точно слышишь? Я очень хотел тебе рассказать! Я люблю тебя. Слышишь? У нас тут такое... Ты знаешь, да? Но это не главное. Главное - я люблю тебя! Ты меня точно слышишь?
Носится по дорожке - то ли мальчик, то ли девочка, бесполый, хрупкий, лохматый, в джинсах. Без собеседника, без телефона. Один.
- Ты меня слышишь? Я люблю тебя.
Когда раздается сирена, их уводят в дом, под защиту лестничной клетки. И оттуда, под взрывы, под детский плач:
- Ты меня слышишь? Ты меня точно слышишь?
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Бат Ям. Есть гостевая комната с двухспальной кроватью и кошка. Можем принять семью с двумя детьми и каким-нибудь животным.
Кирьят-Оно, есть свободная комната, можем принять пару с ребенком.
Кармиэль, две свободные комнаты и три двуспальные кровати. Домик с садом, идеальные условия для курящих.
(из объявлений в сетевом сообществе "Самооборона")
Показать спойлер
- Всем шалом, начинаем девятое совещание по разработке вспомогательных тестов для боевых частей. Ханан, оторвись от телефона, я тебе сейчас голову оторву. Нурит, ты не смотришь в окно, ты ведешь протокол. По исследованиям, которые провела наша группа, стало очевидно (сирена) блин, опять не дают работать. Быстро все в убежище, что значит "соберу бумажки", какие бумажки, бегом в комнату номер восемнадцать. Кто спросил "а насколько она защищена"? Черт знает, вообще-то, но вот инструкция командования: "В случае сирены все перемещаются в комнату номер восемнадцать". Неважно, насколько она защищена, важно, что она - номер восемнадцать. Все прибежали? Сели на корточки у стены, руки на голову, голову пригнуть к коленям. Считаем десять минут.
Бум.
Бум.
БУМ.
- У нас дома обычно тише, да. Хотя чаще.
Это Нурит, она живет в Сдероте. С десяти лет под сирены над головой.
- Нет, это не попали. (Бум!) И это не попали, звук другой. (БУМ!) А вот это попали.
Со стены мягко сыплется штукатурка. Десять минут истекли. Пошли обратно.
Живу в Ришоне. Могу предоставить свою кровать, сама перейду в салон.
Ариэль. Гостевая комната с диваном, там же на полу можно положить матрас.
Комната в Тель-Авиве. Одна кровать для двоих человек.
- В этом исследовании мы хотели подчеркнуть важность тех качеств солдат, которые позволяют нам прогнозировать (сирена). Побежали!
Комната номер восемнадцать, сели на корточки у стены, руки на голову, голову к коленям. Считаем десять минут.
Свист. Бум. Бум. Свист. Вой скорой помощи. Еще одна сирена.
- Слушайте, давайте прямо тут продолжим, у меня ноги устали бегать туда-сюда.
- Тебе хорошо, а мы еще спускаемся три этажа!
- Ничего, похудеешь... Так вот, те характеристики солдат, которые являются свидетельством (сирена) сели на корточки, руки на голову, пригнули голову. Бум!
Ронен негромко молится, Ханан негромко матерится.
Нурит хихикает.
- Моя мама не разрешает мне слушать такие слова.
- А ездить сюда на службу тебе мама разрешает?
- Да. Тут безопасней, чем у нас.
Бум. Бум. БУМ. Стена трясется. Руки на голову, голову пригнуть.
- У меня уже шея болит!
- Сделать тебе массаж?
- Убери руки. Нахал.
- Ну а чего, я только массаж, я же не предлагаю тебе...
БУМ!!! Ого, хватит трепаться, быстро всем лечь у стены.
- О, а вот теперь предлагаю.
- Пошляк. Мне мама не разрешает...
БУМ!
Черт, черт, черт. Нельзя показывать им, что я боюсь. Они же дети.
- Лена, у тебя дома есть животные?
Руки трясутся. Нельзя, нельзя, нельзя.
- Есть. Собака.
- А как вы затаскиваете её в убежище?
- Нурит, Лена в Иерусалиме живет!
- Ой, верно. Хорошо вам в Иерусалиме. С собакой никаких проблем.
Это точно. Куда пошли? Какие "десять минут"? Кому сказали, здесь и сидеть!
- Лена, мы на минуточку. Мы сейчас.
Мы в Араде, до нас не достреливают. Можем принять пожилую пару или двух женщин. Желательно - некурящих (мой ребенок - астматик).
Петах-Тиква. Можем принять семью с ребенком и собакой.
Хайфа. Есть отдельная комната с двуспальным диваном. Будем рады принять женщину с ребёнком или двумя.
Нурит хихикает, Ханан и Ронен увлекают ее в коридор. Лена осторожно выглядывает наружу: там солнце, пыль и тишина. Может, выйти? Сирена. Вот зараза, а эти герои где?
Бегут обратно. Что-то тащат.
- Вы с ума сошли, где вы шляетесь, я же сказала...
Бум!
Быстро под стену, руки на голову... это еще что?
Огромный кремовый торт.
- Лена, у тебя же сегодня день рождения!
- Оу. Да.
- Мы хотели тебя поздравить!
Гуш Эцион, поселение Элазар. Есть комната для взрослых и комната для детей.
Хайфа, одна небольшая комната. Могу принять одного-двух человек.
Мы живём в Самарии, в поселение Римоним. Готовы принять семью с детьми. Есть диван в салоне, раскладушка, раскладывающееся кресло, маленький диванчик... как-нибудь разместимся.
Достают коробку свечей и начинают втыкать свечи в торт. Сорок штук. Воткнули десять, опять сирена.
- Легли, быстро! Руки на голову, голову пригнуть!
Бум.
Тишина.
Встали.
Еще десять свечей. Двадцать одна, двадцать две. Тридцать девять.
- Ханан, почему ты купил такой маленький торт?
- Это был самый большой торт в магазине! Я не виноват, что ей так много лет!
- Я тебя убью "много лет"!
Сирена.
- Без тебя убьют...
Легли. Встали. Запасливый Ронен вынул спички, зажгли свечи. Сорок штук.
Есть комната в Тель-Авиве с одной кроватью.
Живу севернее Явне, у нас уже нет сирен. Могу положить пару человек на полу на матрасах.
Клиль, деревушка в Западной Галилее. В доме есть ещё две гостевые спальни. Семью-две можно принять с комфортом, человек десять - вповалку.
- Дорогая Лена, ты лучший в мире командир, мы поздравляем тебя с днем рожденья! Давай, загадывай желание!
Сирена.
- Может, хрен с ней?
- Я тебе дам хрен с ней! Быстро лечь!
Упали под стену. Руки на голову, голову вниз. Бум! Стена трясется. На столе торт, на торте горят праздничные свечи. Сорок штук.
Какое бы мне желание загадать, вот уж действительно.
Живу одна, есть место для женщины с ребёнком.
Натания, свободен салон с раздвигающимся диваном.
Мы тоже с юга, но в Эйлате пока не бомбят. Примем людей, можно с собаками, кошками, птичками и хомячками.
- В пятницу утром в отделе должен дежурить один офицер и один солдат. Из офицеров приеду я. Кто из солдат?
Нурит дожевывает торт и облизывает пальцы.
- Давайте я. Мне все равно, я привыкла. У нас все равно сирены чаще, чем здесь
Бум!
- ...раньше были.
- Нурит, тебя мама не отпустит!
- Отпустит, если я скажу, что ты уехал домой.
Иерусалим, семья с двумя детьми и собакой, можем разместить еще одну семью.
Бум.
Бум.
БУМ.
- У нас дома обычно тише, да. Хотя чаще.
Это Нурит, она живет в Сдероте. С десяти лет под сирены над головой.
- Нет, это не попали. (Бум!) И это не попали, звук другой. (БУМ!) А вот это попали.
Со стены мягко сыплется штукатурка. Десять минут истекли. Пошли обратно.
Живу в Ришоне. Могу предоставить свою кровать, сама перейду в салон.
Ариэль. Гостевая комната с диваном, там же на полу можно положить матрас.
Комната в Тель-Авиве. Одна кровать для двоих человек.
- В этом исследовании мы хотели подчеркнуть важность тех качеств солдат, которые позволяют нам прогнозировать (сирена). Побежали!
Комната номер восемнадцать, сели на корточки у стены, руки на голову, голову к коленям. Считаем десять минут.
Свист. Бум. Бум. Свист. Вой скорой помощи. Еще одна сирена.
- Слушайте, давайте прямо тут продолжим, у меня ноги устали бегать туда-сюда.
- Тебе хорошо, а мы еще спускаемся три этажа!
- Ничего, похудеешь... Так вот, те характеристики солдат, которые являются свидетельством (сирена) сели на корточки, руки на голову, пригнули голову. Бум!
Ронен негромко молится, Ханан негромко матерится.
Нурит хихикает.
- Моя мама не разрешает мне слушать такие слова.
- А ездить сюда на службу тебе мама разрешает?
- Да. Тут безопасней, чем у нас.
Бум. Бум. БУМ. Стена трясется. Руки на голову, голову пригнуть.
- У меня уже шея болит!
- Сделать тебе массаж?
- Убери руки. Нахал.
- Ну а чего, я только массаж, я же не предлагаю тебе...
БУМ!!! Ого, хватит трепаться, быстро всем лечь у стены.
- О, а вот теперь предлагаю.
- Пошляк. Мне мама не разрешает...
БУМ!
Черт, черт, черт. Нельзя показывать им, что я боюсь. Они же дети.
- Лена, у тебя дома есть животные?
Руки трясутся. Нельзя, нельзя, нельзя.
- Есть. Собака.
- А как вы затаскиваете её в убежище?
- Нурит, Лена в Иерусалиме живет!
- Ой, верно. Хорошо вам в Иерусалиме. С собакой никаких проблем.
Это точно. Куда пошли? Какие "десять минут"? Кому сказали, здесь и сидеть!
- Лена, мы на минуточку. Мы сейчас.
Мы в Араде, до нас не достреливают. Можем принять пожилую пару или двух женщин. Желательно - некурящих (мой ребенок - астматик).
Петах-Тиква. Можем принять семью с ребенком и собакой.
Хайфа. Есть отдельная комната с двуспальным диваном. Будем рады принять женщину с ребёнком или двумя.
Нурит хихикает, Ханан и Ронен увлекают ее в коридор. Лена осторожно выглядывает наружу: там солнце, пыль и тишина. Может, выйти? Сирена. Вот зараза, а эти герои где?
Бегут обратно. Что-то тащат.
- Вы с ума сошли, где вы шляетесь, я же сказала...
Бум!
Быстро под стену, руки на голову... это еще что?
Огромный кремовый торт.
- Лена, у тебя же сегодня день рождения!
- Оу. Да.
- Мы хотели тебя поздравить!
Гуш Эцион, поселение Элазар. Есть комната для взрослых и комната для детей.
Хайфа, одна небольшая комната. Могу принять одного-двух человек.
Мы живём в Самарии, в поселение Римоним. Готовы принять семью с детьми. Есть диван в салоне, раскладушка, раскладывающееся кресло, маленький диванчик... как-нибудь разместимся.
Достают коробку свечей и начинают втыкать свечи в торт. Сорок штук. Воткнули десять, опять сирена.
- Легли, быстро! Руки на голову, голову пригнуть!
Бум.
Тишина.
Встали.
Еще десять свечей. Двадцать одна, двадцать две. Тридцать девять.
- Ханан, почему ты купил такой маленький торт?
- Это был самый большой торт в магазине! Я не виноват, что ей так много лет!
- Я тебя убью "много лет"!
Сирена.
- Без тебя убьют...
Легли. Встали. Запасливый Ронен вынул спички, зажгли свечи. Сорок штук.
Есть комната в Тель-Авиве с одной кроватью.
Живу севернее Явне, у нас уже нет сирен. Могу положить пару человек на полу на матрасах.
Клиль, деревушка в Западной Галилее. В доме есть ещё две гостевые спальни. Семью-две можно принять с комфортом, человек десять - вповалку.
- Дорогая Лена, ты лучший в мире командир, мы поздравляем тебя с днем рожденья! Давай, загадывай желание!
Сирена.
- Может, хрен с ней?
- Я тебе дам хрен с ней! Быстро лечь!
Упали под стену. Руки на голову, голову вниз. Бум! Стена трясется. На столе торт, на торте горят праздничные свечи. Сорок штук.
Какое бы мне желание загадать, вот уж действительно.
Живу одна, есть место для женщины с ребёнком.
Натания, свободен салон с раздвигающимся диваном.
Мы тоже с юга, но в Эйлате пока не бомбят. Примем людей, можно с собаками, кошками, птичками и хомячками.
- В пятницу утром в отделе должен дежурить один офицер и один солдат. Из офицеров приеду я. Кто из солдат?
Нурит дожевывает торт и облизывает пальцы.
- Давайте я. Мне все равно, я привыкла. У нас все равно сирены чаще, чем здесь
Бум!
- ...раньше были.
- Нурит, тебя мама не отпустит!
- Отпустит, если я скажу, что ты уехал домой.
Иерусалим, семья с двумя детьми и собакой, можем разместить еще одну семью.
Показать спойлер
Домой.
Хуже всего - когда сирена застает в дороге. Надо остановиться, вылезти из машины на пустое шоссе, лечь на землю и ждать.
Бум! Далеко.
Радио говорит, что прозвучала сирена в Иерусалиме. Там дети дома одни.
- Ханочка, ты меня слышишь? Не надо плакать, бегите в папин кабинет. Закройте дверь, Астру возьмите с собой. Что значит "не хочет"? Тащите силой.
Собачий лай, вой сирен. Далекие взрывы. Вернуться в машину - уже все равно. Домой, быстрее домой.
Ты меня слышишь?
Не надо плакать.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Ты меня точно слышишь?
Домой.
© Виктория Райхер. С собаками, кошками, птичками и хомячками.
Hа кpыше
Ахиллес смотpел в оптический пpицел, зажмypив один глаз, и даже высyнyв язык от yсеpдия.
В пеpекpестье пpицела была Чеpепаха, неспешно бегyщая по тpассе.
- Hy, я тебя, - сказал Ахиллес, и нажал на кypок.
Hичего не пpоизошло.
- Hy, я тебя! - yже пpосительно пpоизнес Ахиллес, снова нажимая на кypок.
- Hичего не выйдет, - сказал голос.
- Пpостите? Кто говоpит? - спpосил Ахиллес, оглядываясь.
- Это я, Пyля, - сказала Пyля, - Видите ли, пока долечy до места, где сейчас Чеpепаха, она пpойдет какое-то pасстояние...
- Hет, - сказал Ахиллес, - Hет, только не это.
- а если на полпyти междy нами была бы еще Чеpепаха, то ее тоже не догнать. В итоге, мне пpосто не сдвинyться с места - пожаловалась Пyля.
- Да и нет там никакой Чеpепахи, - пpиятным баpитоном вдpyг сказал Оптический Пpицел, - Ведь светy ее тоже не догнать, а, следовательно, - и не отpазиться. У Ахиллеса галлюцинации.
- Позвольте, - возмyтилась Пyля, - Hо я тоже ее видела! Кpоме того, говоpя о свете, мы можем обpатиться в дpyгyю область физики, и тогда...
Ахиллес тихонько отложил винтовкy, и пошел к лестнице с кpыши. Когда до него доносились отголоски споpа, он вздpагивал.
Банк
- Может, еще мешочек? - спpосила Чеpепаха.
- Ты yвеpена? Тyт и так очень много. Ты бyдешь очень медленно...
- Ахиллес, - yкоpизненно сказала Чеpепаха. Ахиллес осекся, потом пожал плечами.
- Хоpошо, еще один мешок.
Когда он закpепил еще мешок, Чеpепаха сдвинyлась с места:
- Вpоде все ноpмально. Hy, я пошла.
- Бывай, - сказал Ахиллес, пpисаживаясь на остатки мебели. Hаблюдая, как Чеpепаха пpоползает чеpез pазлом в стене, он мечтательно бyбнил себе под нос:
- Скажy им "Это Чеpепаха! Она заставила меня! Вы еще можете ее догнать!". Или нет.Лyчше "Вот она, ловите ее!""Чеpепаха - воp, деpжите ее!".
С yлицы доносились сиpены полицейских машин, подъезжавших к банкy.
Сyвениpы из Тpои
- А вот это мы Одиссеем на фоне тpоянской стены, - сказал Ахиллес.
Чеpепаха пpисмотpелась:
- Как интеpесно. Что это там на ней напи...
- А это, - поспешно пеpебил Ахиллес, показывая новyю фотогpафию, - Та самая Елена Тpоянская.
- Да нy?!
Где-то с минyтy Чеpепаха пpистально всматpивалась в фотогpафию. Потом подняла взгляд на Ахиллеса. Взгляд был очень выpазительным.
- Знаешь, - сказал Ахиллес, - Hе я начал тpоянскyю войнy. Hечего на меня так смотpеть.
- Все в поpядке, - сказала Чеpепаха, - Она действительно пpекpасна. Сто тысяч гpеков не могyт ошибаться.
Ахиллес недовеpчиво хмыкнyл, и пpодолжил:
- Ладно, а на этой я.- Ох.
- Удачная фотогpафия, - оживилась Чеpепаха - Hадо же было так момент поймать.
- Hе может быть, - с отчаянием сказал Ахиллес, - Я дyмал, я ее выкинyл.
- А ты ничего полyчился, - сказала Чеpепаха, - Эта стpела в пятке пpидает тебе очень сеpьезный вид.
- Мне не стоило знакомить Паpиса с Зеноном, - сказал Ахиллес, - Я стал жеpтвой их pасхождения во взглядах.
- А на заднем плане что?
- Конь, - бypкнyл Ахиллес, - Тpоянский.
- Вот это? - спpосила Чеpепаха.
- Что тебе на этот pаз не нpавится?
- Hичего. Hичего. У вас была веселая осада. И тепеpь становится понятно, откyда pастyт ноги y мифа пpо Годзиллy.
Чеpепаха пошаpила на дне коpобки с фотогpафиями и сyвениpами.
- Ого. Что это такое?
- Ключ от гоpода, - сказал Ахиллес.
- А зачем он?
- Победители после осады полyчают ключ от гоpода. Это тpадиция.
- Hет, я спpашиваю, зачем нyжен ключ от гоpода?
- Hy, ты даешь, - изyмился Ахиллес, - Ты, когда из дома выходишь, pазве двеpи не запиpаешь? А тyт - целый гоpод. Еще влезет кто, натопчет. Когда все кончилось, мы его запеpли, и pазошлись по своим делам.
- Здоpово, - сказала Чеpепаха, - Вот это, я понимаю, сyвениp. А можно, я его себе оставлю?
- Да, пожалyйста, - пожал плечами Ахиллес, - Hе отдавай только никомy. Заглянем как-нибyдь.
- Что ты, - изyмилась Чеpепаха, - Hикомy-никомy. Скоpее со мной полено заговоpит, чем я комy-нибyдь его отдам.
Пока она беpежно пpятала изящный золотой ключ в каpман, Ахиллес пытался понять, что же его так настоpожило.
...
...
источник:
http://www.netslova.ru/matveev/aich.html
Ахиллес смотpел в оптический пpицел, зажмypив один глаз, и даже высyнyв язык от yсеpдия.
В пеpекpестье пpицела была Чеpепаха, неспешно бегyщая по тpассе.
- Hy, я тебя, - сказал Ахиллес, и нажал на кypок.
Hичего не пpоизошло.
- Hy, я тебя! - yже пpосительно пpоизнес Ахиллес, снова нажимая на кypок.
- Hичего не выйдет, - сказал голос.
- Пpостите? Кто говоpит? - спpосил Ахиллес, оглядываясь.
- Это я, Пyля, - сказала Пyля, - Видите ли, пока долечy до места, где сейчас Чеpепаха, она пpойдет какое-то pасстояние...
- Hет, - сказал Ахиллес, - Hет, только не это.
- а если на полпyти междy нами была бы еще Чеpепаха, то ее тоже не догнать. В итоге, мне пpосто не сдвинyться с места - пожаловалась Пyля.
- Да и нет там никакой Чеpепахи, - пpиятным баpитоном вдpyг сказал Оптический Пpицел, - Ведь светy ее тоже не догнать, а, следовательно, - и не отpазиться. У Ахиллеса галлюцинации.
- Позвольте, - возмyтилась Пyля, - Hо я тоже ее видела! Кpоме того, говоpя о свете, мы можем обpатиться в дpyгyю область физики, и тогда...
Ахиллес тихонько отложил винтовкy, и пошел к лестнице с кpыши. Когда до него доносились отголоски споpа, он вздpагивал.
Банк
- Может, еще мешочек? - спpосила Чеpепаха.
- Ты yвеpена? Тyт и так очень много. Ты бyдешь очень медленно...
- Ахиллес, - yкоpизненно сказала Чеpепаха. Ахиллес осекся, потом пожал плечами.
- Хоpошо, еще один мешок.
Когда он закpепил еще мешок, Чеpепаха сдвинyлась с места:
- Вpоде все ноpмально. Hy, я пошла.
- Бывай, - сказал Ахиллес, пpисаживаясь на остатки мебели. Hаблюдая, как Чеpепаха пpоползает чеpез pазлом в стене, он мечтательно бyбнил себе под нос:
- Скажy им "Это Чеpепаха! Она заставила меня! Вы еще можете ее догнать!". Или нет.Лyчше "Вот она, ловите ее!""Чеpепаха - воp, деpжите ее!".
С yлицы доносились сиpены полицейских машин, подъезжавших к банкy.
Сyвениpы из Тpои
- А вот это мы Одиссеем на фоне тpоянской стены, - сказал Ахиллес.
Чеpепаха пpисмотpелась:
- Как интеpесно. Что это там на ней напи...
- А это, - поспешно пеpебил Ахиллес, показывая новyю фотогpафию, - Та самая Елена Тpоянская.
- Да нy?!
Где-то с минyтy Чеpепаха пpистально всматpивалась в фотогpафию. Потом подняла взгляд на Ахиллеса. Взгляд был очень выpазительным.
- Знаешь, - сказал Ахиллес, - Hе я начал тpоянскyю войнy. Hечего на меня так смотpеть.
- Все в поpядке, - сказала Чеpепаха, - Она действительно пpекpасна. Сто тысяч гpеков не могyт ошибаться.
Ахиллес недовеpчиво хмыкнyл, и пpодолжил:
- Ладно, а на этой я.- Ох.
- Удачная фотогpафия, - оживилась Чеpепаха - Hадо же было так момент поймать.
- Hе может быть, - с отчаянием сказал Ахиллес, - Я дyмал, я ее выкинyл.
- А ты ничего полyчился, - сказала Чеpепаха, - Эта стpела в пятке пpидает тебе очень сеpьезный вид.
- Мне не стоило знакомить Паpиса с Зеноном, - сказал Ахиллес, - Я стал жеpтвой их pасхождения во взглядах.
- А на заднем плане что?
- Конь, - бypкнyл Ахиллес, - Тpоянский.
- Вот это? - спpосила Чеpепаха.
- Что тебе на этот pаз не нpавится?
- Hичего. Hичего. У вас была веселая осада. И тепеpь становится понятно, откyда pастyт ноги y мифа пpо Годзиллy.
Чеpепаха пошаpила на дне коpобки с фотогpафиями и сyвениpами.
- Ого. Что это такое?
- Ключ от гоpода, - сказал Ахиллес.
- А зачем он?
- Победители после осады полyчают ключ от гоpода. Это тpадиция.
- Hет, я спpашиваю, зачем нyжен ключ от гоpода?
- Hy, ты даешь, - изyмился Ахиллес, - Ты, когда из дома выходишь, pазве двеpи не запиpаешь? А тyт - целый гоpод. Еще влезет кто, натопчет. Когда все кончилось, мы его запеpли, и pазошлись по своим делам.
- Здоpово, - сказала Чеpепаха, - Вот это, я понимаю, сyвениp. А можно, я его себе оставлю?
- Да, пожалyйста, - пожал плечами Ахиллес, - Hе отдавай только никомy. Заглянем как-нибyдь.
- Что ты, - изyмилась Чеpепаха, - Hикомy-никомy. Скоpее со мной полено заговоpит, чем я комy-нибyдь его отдам.
Пока она беpежно пpятала изящный золотой ключ в каpман, Ахиллес пытался понять, что же его так настоpожило.
...
...
источник:
http://www.netslova.ru/matveev/aich.html
1.
…Вот, скажем, в вагоне поезда Москва — Магнитогорск маленький стриженый мальчик хорошо себя ведет на радость своей строгой, но ласковой бабушке. Мальчик тихо рисует звездочки по трафарету, потом тихо ест печенье, потом тихо смотрит в окно, потом учится писать под бабушкиным руководством. Мальчик пишет «маму», потом «папу», потом, после некоторых усилий, связанных с буквой «Ф», — «бабу Фиру», потом «бабу Таню». Наступает творческая пауза.
— Я хочу написать Настю! — говорит мальчик.
— Зачем Настю? — говорит бабушка. — Давай напишем Катю.
— Нет, Настю! — настаивает мальчик.
— Ты так хорошо с Катей играл! — говорит бабушка. — Катя тебе зайчика подарила. Пиши лучше Катю!
— Настю! — говорит мальчик и начинает медленно выдвигать обиженную нижнюю губку.
— Одни нервы от твоей Насти, — со вздохом говорит бабушка. — Ладно, пиши свою Настю.
2.
…Вот, скажем, очень пожилой, очень чисто выбритый человек умывает первым снегом очень молодого, очень бородатого щенка терьера, сильно перемазанного селедкой из ближайшего мусорного бака, и строго выговаривает: «Василий! Кто из нас бывший боцман — вы или я?»
3.
...Вот, скажем, приехавшая в гости к своей израильской подруге молодая дама, наслышанная про чудеса здешней спа-индустрии, выбирает, куда бы сходить в выходной. Находит профильный сайт на английском, читает отзывы, гуглит, то-се.
— О, — говорит она наконец, — вот это прямо отлично звучит. Полный день, бонусный маникюр, халатики такие красивые. И дешево, реально. Прямо сильно дешево. Это где находится?
Израильская подруга заглядывает даме через плечо.
— Это, котик, палестинские территории, — говорит она.
— Эх, — говорит дама со вздохом. — То-то здесь написано: «Массаж горячими камнями»...
4.
...Вот, скажем, продавщица очень элитного гастронома тихо говорит другой продавщице очень элитного гастронома в довольно оживленном полуночном торговом зале: «Утром жрут, днем жрут, ночью вон тоже жрут... Сильно, видно, нервничают, богатенькие-то».
5.
...Вот, скажем, в ходе очередной кухонной беседы про пораужевалитьиличто московская творческая интеллигенция интересуется друг у друга, какие конкретно гонения со стороны кровавого режима могли бы давать творческим людям право на политическое убежище. Ну, скажем, обмахивание выставки казацким кадилом — это уже да или еще нет? Непринятие статьи в региональную режимную газету — это уже нет или еще да? Ну, и другие важные примеры. И главное, интересуется друг у друга московская творческая интеллигенция, как в наши времена просят политического убежища? Не вопят же «Остановите самолет и т.д.», пролетая над территорией ФРГ? А что делают? Идут в посольство? И тут художник М. говорит, что у него есть история про успешный запрос политубежища, очень воодушевляющая. Про одного кота.
Кот, как положено в среде собравшихся на этой кухне, шакалил у посольства одной европейской страны. Последовательно так шакалил, каждый день. Сначала вокруг забора отирался. Потом проник в калитку, стал по двору ходить. Потом, пару месяцев спустя, стал припадать к ступеням иностранного государства. С достоинством, но страдальчески мяучил про режим и прочее — не дали ему поставить в Большом балет «Как мыши стерха хоронили» или что. Ну, его сначала не очень замечали, а потом начали подкармливать, как он про балет-то заговорил («Грантоед», — понимающе говорят сидящие у холодильника). И в результате один посольский иностранный чиновник, ласковая душа, решил этого кота взять к себе. То есть дать ему политическое убежище окончательно и официально. И получилось очень хорошо: коту, во-первых, предоставили небольшое, но персональное жилье на территории иностранного государства, то есть коробку от принтера с детским одеяльцем. Вылечили ему за счет новой родины зубы. Сделали прививки. Приняли у него экзамен на знание местных законов — то есть убедились, что он ходит в лоток. И, наконец, выдали, реально, иностранный ветеринарный паспорт.
— И стал кот порядочным европейским гражданином, — заканчивает художник М. со значением.
Московская творческая интеллигенция под впечатлением и даже готова прямо сейчас начать приучаться к лотку. Но чувствуется, что художник М. хочет что-то добавить, однако смущается.
— Понимаете, — говорит он наконец, — есть нюанс.
— Ну? — спрашивает московская творческая интеллигенция.
Художник М. вздыхает и честно говорит:
— Кота кастрировали.
© Линор Горалик. Пять историй про планы на будущее.
…Вот, скажем, в вагоне поезда Москва — Магнитогорск маленький стриженый мальчик хорошо себя ведет на радость своей строгой, но ласковой бабушке. Мальчик тихо рисует звездочки по трафарету, потом тихо ест печенье, потом тихо смотрит в окно, потом учится писать под бабушкиным руководством. Мальчик пишет «маму», потом «папу», потом, после некоторых усилий, связанных с буквой «Ф», — «бабу Фиру», потом «бабу Таню». Наступает творческая пауза.
— Я хочу написать Настю! — говорит мальчик.
— Зачем Настю? — говорит бабушка. — Давай напишем Катю.
— Нет, Настю! — настаивает мальчик.
— Ты так хорошо с Катей играл! — говорит бабушка. — Катя тебе зайчика подарила. Пиши лучше Катю!
— Настю! — говорит мальчик и начинает медленно выдвигать обиженную нижнюю губку.
— Одни нервы от твоей Насти, — со вздохом говорит бабушка. — Ладно, пиши свою Настю.
2.
…Вот, скажем, очень пожилой, очень чисто выбритый человек умывает первым снегом очень молодого, очень бородатого щенка терьера, сильно перемазанного селедкой из ближайшего мусорного бака, и строго выговаривает: «Василий! Кто из нас бывший боцман — вы или я?»
3.
...Вот, скажем, приехавшая в гости к своей израильской подруге молодая дама, наслышанная про чудеса здешней спа-индустрии, выбирает, куда бы сходить в выходной. Находит профильный сайт на английском, читает отзывы, гуглит, то-се.
— О, — говорит она наконец, — вот это прямо отлично звучит. Полный день, бонусный маникюр, халатики такие красивые. И дешево, реально. Прямо сильно дешево. Это где находится?
Израильская подруга заглядывает даме через плечо.
— Это, котик, палестинские территории, — говорит она.
— Эх, — говорит дама со вздохом. — То-то здесь написано: «Массаж горячими камнями»...
4.
...Вот, скажем, продавщица очень элитного гастронома тихо говорит другой продавщице очень элитного гастронома в довольно оживленном полуночном торговом зале: «Утром жрут, днем жрут, ночью вон тоже жрут... Сильно, видно, нервничают, богатенькие-то».
5.
...Вот, скажем, в ходе очередной кухонной беседы про пораужевалитьиличто московская творческая интеллигенция интересуется друг у друга, какие конкретно гонения со стороны кровавого режима могли бы давать творческим людям право на политическое убежище. Ну, скажем, обмахивание выставки казацким кадилом — это уже да или еще нет? Непринятие статьи в региональную режимную газету — это уже нет или еще да? Ну, и другие важные примеры. И главное, интересуется друг у друга московская творческая интеллигенция, как в наши времена просят политического убежища? Не вопят же «Остановите самолет и т.д.», пролетая над территорией ФРГ? А что делают? Идут в посольство? И тут художник М. говорит, что у него есть история про успешный запрос политубежища, очень воодушевляющая. Про одного кота.
Кот, как положено в среде собравшихся на этой кухне, шакалил у посольства одной европейской страны. Последовательно так шакалил, каждый день. Сначала вокруг забора отирался. Потом проник в калитку, стал по двору ходить. Потом, пару месяцев спустя, стал припадать к ступеням иностранного государства. С достоинством, но страдальчески мяучил про режим и прочее — не дали ему поставить в Большом балет «Как мыши стерха хоронили» или что. Ну, его сначала не очень замечали, а потом начали подкармливать, как он про балет-то заговорил («Грантоед», — понимающе говорят сидящие у холодильника). И в результате один посольский иностранный чиновник, ласковая душа, решил этого кота взять к себе. То есть дать ему политическое убежище окончательно и официально. И получилось очень хорошо: коту, во-первых, предоставили небольшое, но персональное жилье на территории иностранного государства, то есть коробку от принтера с детским одеяльцем. Вылечили ему за счет новой родины зубы. Сделали прививки. Приняли у него экзамен на знание местных законов — то есть убедились, что он ходит в лоток. И, наконец, выдали, реально, иностранный ветеринарный паспорт.
— И стал кот порядочным европейским гражданином, — заканчивает художник М. со значением.
Московская творческая интеллигенция под впечатлением и даже готова прямо сейчас начать приучаться к лотку. Но чувствуется, что художник М. хочет что-то добавить, однако смущается.
— Понимаете, — говорит он наконец, — есть нюанс.
— Ну? — спрашивает московская творческая интеллигенция.
Художник М. вздыхает и честно говорит:
— Кота кастрировали.
© Линор Горалик. Пять историй про планы на будущее.
Катя, как сложно сохранять внутренний баланс. Какие там тонкие настройки, как хрупко равновесие… Заглядываешь в себя, как боязливый хозяин на стук извне – через глазок, будто через дырочку от пули. Там ещё столько тёмных углов, Катя. Туда хочется заходить, вооружённым до зубов, но понимаешь, что даже это не даст ощущения безопасности.
Так ребёнку всё кажется страшным в тёмной комнате. Но не самой темноты он боится, а того что рождается у него в голове. Мы населяем свой мир сами, и он совершенно не тождествен любому другому. Некоторые люди тратят огромное количество энергии, Катя, чтобы просто оставаться нормальными.
Зимой темнеет, как в театре. В этой темноте снег падает – и разбивается насмерть.
До тех пор, пока не получится высветлить всё внутреннее пространство, приходится снова двигаться по приборам. Человек сам себе - и дорога и дурак. Потому что все пути бесполезны, когда ты их знаешь, но не идешь к цели.
Обязательно, но не сейчас… непременно, но не сегодня… Катя, люди лгут, полагая, что лгут другим. Проблема в том, что все мы думаем, будто у нас есть время. Время на другой шанс, время на подготовку, время на выбор, время на поиски смысла.
А жизнь – это не поиск смысла. Жизнь – это его создание. Сейчас. Постоянно. И быть или не быть – это даже не вопрос, Катя. Это просто нерешительность.
Решать за себя иногда труднее, чем за других. А воплощать решения в жизнь – труднее вдвойне. Ибо «каждому воздастся по деяниям его». Люди простодушные вообразили, что это произойдет после смерти…
Временами чувствуешь свою уязвимость так остро, что звук падающего на пол волоска оглушает тебя.
Некоторые думают, что это так легко – быть смешным и влюблённым в 17:30 зимним вечером вторника, стоя под мокрым снегом на автобусной остановке… когда у тебя отрастают корни и крылья одновременно, и тебя разрывает от противоречивого желания – прочно стоять на земле и немедленно взмыть к небу.
Всё возможно, Катя. Но ничего не получается.
Просто потому, что долгие годы нас учили, что «ложка есть».
Когда мы были детьми, мы помнили всё, случалось оно или нет. Теперь мы забываем даже самые очевидные факты. Когда мы считали себя бессмертными, мы не жалели сил и времени на самые бесполезные занятия. Теперь мы не знаем, сколько у нас в запасе, поэтому пытаемся экономить и выбирать только самое целесообразное. Иногда я думаю, Катя, что смерть это не самое страшное в жизни. Самая большая утрата, это то, что умирает в нас, пока мы живы.
Со мной случилось ещё одно небольшое открытие. Оказывается, прошлое отпускает нас, когда становится позапрошлым. Катя, воспоминания похожи на консервацию жизни. И нужно уже научиться выгребать из памяти то, что непригодно ни для настоящего, ни для будущего. Это заблуждение, что любой опыт считается хорошим. Даже из воздушных замков стоит выбирать только те, которым ты сможешь дать хоть какой-то фундамент. Иначе твой мир наполнится миражами.
Я ещё пока не знаю, в чём смысл жизни. Я знаю только, в чём его нет. По-моему, это немало.
У нас опять идёт снег.
Из окон видно, как ветер качает деревья, и под фонарями на снегу прорисованы тени от веток. Отличная декорация для драмы или комедии. Ты замечала, Катя, что иногда это одно и то же кино?
Как бы там ни было, мы все встретимся в титрах к этому фильму.
И вот ещё что. Часто нам кажется, что стоит чуточку подправить ход своей жизни, чтобы всё было так, как надо. Не хватает только маленького чуда. Уже всё так, как надо, Катя.
Иногда не нужно быть волшебником. Нужно быть волшебством.
© Елена Касьян
Так ребёнку всё кажется страшным в тёмной комнате. Но не самой темноты он боится, а того что рождается у него в голове. Мы населяем свой мир сами, и он совершенно не тождествен любому другому. Некоторые люди тратят огромное количество энергии, Катя, чтобы просто оставаться нормальными.
Зимой темнеет, как в театре. В этой темноте снег падает – и разбивается насмерть.
До тех пор, пока не получится высветлить всё внутреннее пространство, приходится снова двигаться по приборам. Человек сам себе - и дорога и дурак. Потому что все пути бесполезны, когда ты их знаешь, но не идешь к цели.
Обязательно, но не сейчас… непременно, но не сегодня… Катя, люди лгут, полагая, что лгут другим. Проблема в том, что все мы думаем, будто у нас есть время. Время на другой шанс, время на подготовку, время на выбор, время на поиски смысла.
А жизнь – это не поиск смысла. Жизнь – это его создание. Сейчас. Постоянно. И быть или не быть – это даже не вопрос, Катя. Это просто нерешительность.
Решать за себя иногда труднее, чем за других. А воплощать решения в жизнь – труднее вдвойне. Ибо «каждому воздастся по деяниям его». Люди простодушные вообразили, что это произойдет после смерти…
Временами чувствуешь свою уязвимость так остро, что звук падающего на пол волоска оглушает тебя.
Некоторые думают, что это так легко – быть смешным и влюблённым в 17:30 зимним вечером вторника, стоя под мокрым снегом на автобусной остановке… когда у тебя отрастают корни и крылья одновременно, и тебя разрывает от противоречивого желания – прочно стоять на земле и немедленно взмыть к небу.
Всё возможно, Катя. Но ничего не получается.
Просто потому, что долгие годы нас учили, что «ложка есть».
Когда мы были детьми, мы помнили всё, случалось оно или нет. Теперь мы забываем даже самые очевидные факты. Когда мы считали себя бессмертными, мы не жалели сил и времени на самые бесполезные занятия. Теперь мы не знаем, сколько у нас в запасе, поэтому пытаемся экономить и выбирать только самое целесообразное. Иногда я думаю, Катя, что смерть это не самое страшное в жизни. Самая большая утрата, это то, что умирает в нас, пока мы живы.
Со мной случилось ещё одно небольшое открытие. Оказывается, прошлое отпускает нас, когда становится позапрошлым. Катя, воспоминания похожи на консервацию жизни. И нужно уже научиться выгребать из памяти то, что непригодно ни для настоящего, ни для будущего. Это заблуждение, что любой опыт считается хорошим. Даже из воздушных замков стоит выбирать только те, которым ты сможешь дать хоть какой-то фундамент. Иначе твой мир наполнится миражами.
Я ещё пока не знаю, в чём смысл жизни. Я знаю только, в чём его нет. По-моему, это немало.
У нас опять идёт снег.
Из окон видно, как ветер качает деревья, и под фонарями на снегу прорисованы тени от веток. Отличная декорация для драмы или комедии. Ты замечала, Катя, что иногда это одно и то же кино?
Как бы там ни было, мы все встретимся в титрах к этому фильму.
И вот ещё что. Часто нам кажется, что стоит чуточку подправить ход своей жизни, чтобы всё было так, как надо. Не хватает только маленького чуда. Уже всё так, как надо, Катя.
Иногда не нужно быть волшебником. Нужно быть волшебством.
© Елена Касьян
Когда в декабре внезапно, ни с того, ни с сего выпадает снег, ты ходишь по нему, объятый туповатым восторгом, как какой-нибудь негр преклонных годов, а он лежит, млея от самодовольства, и пытается искриться под фонарями, как настоящий. На чёрном костлявом сарае висит прилетевшее откуда-то из космических глубин объявление: «Внимание! Возможно падение сосулек! Просим извинить за причинённые неудобства!»
***
По обледенелой тропинке скрежещут хрустальными копытцами волоокие девы, укутанные в собственные белоснежные крылья с песцовой оторочкой.
- Прикинь, она мне говорит: «Выпишите первую строфу». Блин, да? Дура какая-то…
- Урра-а! Наполеон! – кричит, обгоняя их, толстый каракулевый мальчик, с разбега набрасывается на столб и деловито, с оттяжкой, лупит его автоматом
- Я ей говорю: «Елизавета Дмитриевна, а может, строку?» А она мне: «Нет, строфу!» Прикинь, да? Как их пускают преподавать с такими фефектами фикции?
- Урра-а! Наполеон! – слышится впереди, в снежно-звёздных далях, пахнущих оттепелью и свежим арбузом. Вдоль дороги стоят и обалдело моргают фонарями столбы, которых только что под горячую руку отлупили вместо Наполеона.
***
Парень в скверике посреди сугробов битый час играет с лабрадором в мячик. Оба устали, у обоих бессильно висят покрасневшие уши и дрожат обледенелые животы. На лицах обоих сквозь терпеливую, с героической ноткой, скуку читается: вот, смотрите, какие муки я принимаю, чтобы развлечь любимое животное!
***
Из смутно сияющего окна третьего этажа высовывается старческая, вся в барашковых буклях, головка и кричит, перегибаясь вместе с плечами через подоконник:
- Фима! Помни каждую минуту, что ты в новых сапогах! И не смей пинать калмышки, слышишь?
Фима выпячивает грудь, увешенную седой карломарксовской бородой, хмурит кустистые брови и мелко смеётся. А калмышки впереди, на асфальте, сверкают так остро и соблазнительно, что я не удерживаюсь и даю ему лёгкий пас, незаметно поддев сапогом одну из них, самую шайбообразную и навязчивую. Он ловко отбивает её тростью, так что она, вращаясь и нестерпимо сверкая, уходит в кусты, и оттуда немедленно раздаётся всплеск воробьиной матерной ругани.
***
Возле песочницы стоит снежная баба в шляпе Фредди Крюгера, наполовину скрывающей почти аутентичное лицо. У её подножия размашисто написано палкой на снегу: «Наташа (дура!)» Крупная щекастая девочка останавливается, заинтересовавшись сложной пунктуацией, довольно долго это изучает, видимо, проводя навскидку, на глазок почерковедческую экспертизу, потом поднимает голову и грозно спрашивает у прыгающей на площадке мелюзги:
- Это кто написал?!
- Пушкин! – дружно, с хорошо отрепетированной убедительностью отвечает мелюзга.
- А-а, - почти успокоено говорит девочка и, не тронув ни чудовища, ни надписи, идёт дальше, с усилием выдирая ноги из сугробов.
***
Ещё одну снежную бабу лепят сгрудившиеся во дворе взрослые мужики и тётеньки. Лепят сосредоточенно и усердно, не забывая по ходу дела похохатывать, дышать на руки и материться. Подойдя поближе, я слышу, что снежная баба тоже похохатывает и матерится тоненьким, полным счастья голоском. Подхожу ещё ближе – и вижу, что на самом деле это не снежная и не баба, а практически живая невеста в свадебном платье и фате. А собравшаяся вокруг неё публика это платье и эту фату расправляет и приводит в красивый фотогеничный вид. Судя по всему, они все собираются фотографироваться на фоне торчащего рядом кожно-венерологического диспансера. Диспансер, между прочим, очень красивый. Старинный и с колоннами.
© Сестра Нибенимеда
***
По обледенелой тропинке скрежещут хрустальными копытцами волоокие девы, укутанные в собственные белоснежные крылья с песцовой оторочкой.
- Прикинь, она мне говорит: «Выпишите первую строфу». Блин, да? Дура какая-то…
- Урра-а! Наполеон! – кричит, обгоняя их, толстый каракулевый мальчик, с разбега набрасывается на столб и деловито, с оттяжкой, лупит его автоматом
- Я ей говорю: «Елизавета Дмитриевна, а может, строку?» А она мне: «Нет, строфу!» Прикинь, да? Как их пускают преподавать с такими фефектами фикции?
- Урра-а! Наполеон! – слышится впереди, в снежно-звёздных далях, пахнущих оттепелью и свежим арбузом. Вдоль дороги стоят и обалдело моргают фонарями столбы, которых только что под горячую руку отлупили вместо Наполеона.
***
Парень в скверике посреди сугробов битый час играет с лабрадором в мячик. Оба устали, у обоих бессильно висят покрасневшие уши и дрожат обледенелые животы. На лицах обоих сквозь терпеливую, с героической ноткой, скуку читается: вот, смотрите, какие муки я принимаю, чтобы развлечь любимое животное!
***
Из смутно сияющего окна третьего этажа высовывается старческая, вся в барашковых буклях, головка и кричит, перегибаясь вместе с плечами через подоконник:
- Фима! Помни каждую минуту, что ты в новых сапогах! И не смей пинать калмышки, слышишь?
Фима выпячивает грудь, увешенную седой карломарксовской бородой, хмурит кустистые брови и мелко смеётся. А калмышки впереди, на асфальте, сверкают так остро и соблазнительно, что я не удерживаюсь и даю ему лёгкий пас, незаметно поддев сапогом одну из них, самую шайбообразную и навязчивую. Он ловко отбивает её тростью, так что она, вращаясь и нестерпимо сверкая, уходит в кусты, и оттуда немедленно раздаётся всплеск воробьиной матерной ругани.
***
Возле песочницы стоит снежная баба в шляпе Фредди Крюгера, наполовину скрывающей почти аутентичное лицо. У её подножия размашисто написано палкой на снегу: «Наташа (дура!)» Крупная щекастая девочка останавливается, заинтересовавшись сложной пунктуацией, довольно долго это изучает, видимо, проводя навскидку, на глазок почерковедческую экспертизу, потом поднимает голову и грозно спрашивает у прыгающей на площадке мелюзги:
- Это кто написал?!
- Пушкин! – дружно, с хорошо отрепетированной убедительностью отвечает мелюзга.
- А-а, - почти успокоено говорит девочка и, не тронув ни чудовища, ни надписи, идёт дальше, с усилием выдирая ноги из сугробов.
***
Ещё одну снежную бабу лепят сгрудившиеся во дворе взрослые мужики и тётеньки. Лепят сосредоточенно и усердно, не забывая по ходу дела похохатывать, дышать на руки и материться. Подойдя поближе, я слышу, что снежная баба тоже похохатывает и матерится тоненьким, полным счастья голоском. Подхожу ещё ближе – и вижу, что на самом деле это не снежная и не баба, а практически живая невеста в свадебном платье и фате. А собравшаяся вокруг неё публика это платье и эту фату расправляет и приводит в красивый фотогеничный вид. Судя по всему, они все собираются фотографироваться на фоне торчащего рядом кожно-венерологического диспансера. Диспансер, между прочим, очень красивый. Старинный и с колоннами.
© Сестра Нибенимеда
Пускай в камине прогорят
Дубовые дрова!
Пришла двенадцатая ночь
С начала Рождества.
В дому тепло. И в яслях спит
Родившийся Христос.
Уходит праздник. На дворе
Ветер, снег и мороз.
Давайте нынче пить вино,
Пускай на дорогах мрак...
И все не то, и все не так,
Но что есть "то" и "так"?
Пусть все сегодня за вином
Не ту играют роль,
И шут пусть станет королем,
И будет шутом король.
Сегодня умный будет глуп,
И будет умен дурак.
И все не то, и все не так,
Но что есть "то" и "так"?
Хей-хо! Веселье! Скуку прочь!
На все дает права
Одна двенадцатая ночь
С начала Рождества!
А завтра - что ж! - придет конец
Веселью и вину.
Конец шуту и королю,
И глупости, и уму.
Король отправится во дворец,
А пьяный к себе в кабак,
Ведь все не то, и все не так.
Но что есть "то" и "так"?
© У. Шекспир. перевод Д. Самойлова
Дубовые дрова!
Пришла двенадцатая ночь
С начала Рождества.
В дому тепло. И в яслях спит
Родившийся Христос.
Уходит праздник. На дворе
Ветер, снег и мороз.
Давайте нынче пить вино,
Пускай на дорогах мрак...
И все не то, и все не так,
Но что есть "то" и "так"?
Пусть все сегодня за вином
Не ту играют роль,
И шут пусть станет королем,
И будет шутом король.
Сегодня умный будет глуп,
И будет умен дурак.
И все не то, и все не так,
Но что есть "то" и "так"?
Хей-хо! Веселье! Скуку прочь!
На все дает права
Одна двенадцатая ночь
С начала Рождества!
А завтра - что ж! - придет конец
Веселью и вину.
Конец шуту и королю,
И глупости, и уму.
Король отправится во дворец,
А пьяный к себе в кабак,
Ведь все не то, и все не так.
Но что есть "то" и "так"?
© У. Шекспир. перевод Д. Самойлова
— Дорогие сограждане! — прокричал с трибуны бургомистр. — Позвольте представить вам нашего дорогого гостя. Это Дракон!
Дракон сделал шажок вперёд и застенчиво раскланялся.
— Как вы все можете убедиться, он велик, грозен и ужасен. Со следующего понедельника Дракон начнёт терроризировать наш город. Просьба отнестись к этому с пониманием.
Бургомистр развернул длинный свиток с печатью.
— А это — наш договор, заверенный у нотариуса. Сейчас зачитаю... Нет, целиком, пожалуй, зачитывать не буду, только отдельные моменты. Нижеподписавшийся Дракон обязуется поселиться в окрестностях нашего города на срок не менее ста сорока лет и ежечасно угрожать нашей безопасности самим фактом своего существования. Горожане, со своей стороны, обязаны еженедельно избирать и доставлять к пещере Дракона самую прекрасную тык... — бургомистр запнулся и вгляделся в текст, — тыкву..? да, тыкву города. Самую прекрасную. И два мешка ов... овса. Овса. Вот.
— Я вегетарианец, — пояснил Дракон.
© Бормор
Дракон сделал шажок вперёд и застенчиво раскланялся.
— Как вы все можете убедиться, он велик, грозен и ужасен. Со следующего понедельника Дракон начнёт терроризировать наш город. Просьба отнестись к этому с пониманием.
Бургомистр развернул длинный свиток с печатью.
— А это — наш договор, заверенный у нотариуса. Сейчас зачитаю... Нет, целиком, пожалуй, зачитывать не буду, только отдельные моменты. Нижеподписавшийся Дракон обязуется поселиться в окрестностях нашего города на срок не менее ста сорока лет и ежечасно угрожать нашей безопасности самим фактом своего существования. Горожане, со своей стороны, обязаны еженедельно избирать и доставлять к пещере Дракона самую прекрасную тык... — бургомистр запнулся и вгляделся в текст, — тыкву..? да, тыкву города. Самую прекрасную. И два мешка ов... овса. Овса. Вот.
— Я вегетарианец, — пояснил Дракон.
© Бормор
Прочитал «Драму на охоте» А.П.Чехова.
Это – посильнее, чем Шерлок Холмс Конан-Дойля, прочитанный в юности. Можно сказать, открыл для себя Чехова.
web-страница
Это – посильнее, чем Шерлок Холмс Конан-Дойля, прочитанный в юности. Можно сказать, открыл для себя Чехова.
web-страница
Когда долго не видишь никого или почти никого из тех, с кем привык говорить, начинает казаться, что все происходящее вокруг - либо несущественно, либо невербализуемо. Поэтому приходится делать усилие, чтобы вербализовывать - и несущественное в том числе, сбывать его, вылепливать, тщательно, как произведение искусства, постоянно помня, что оно - несущественно, и это не мое субъективное мнение, а реальность, вполне объективная, на кокетство не спишешь. Множество вещей в этом мире несущественны, пока не начинаешь заниматься ими вплотную, вдыхая в них жизнь, историю, слово и цвет.
Я думаю, что таким образом и создается душа.
Дело в том, что ее нет. Вот какой-то такой, особенной и единственной - нет ее. И в то же время есть - как особенна и единственна каждая капля воды в общем водовороте. Что дух веет, где хочет, и его всегда одно и то же количество в отсутствии пределов вселенной, как всегда одно и то же количество воды в пределах нашего мира. Что точно так же, как вода наполняет здесь все, даже песок в пустыне, дух наполняет свои территории, не умаляясь и не увеличиваясь, - проникая.
А у человека есть некая точка, может быть, невероятно малая, которая отзывчива на эти веянья и круговороты духа; некая полость, дыра, нечто, что постоянно сквозит, и тянет, и заставляет наполнять смыслом любое действие - не ради результата, ради процесса. И что дух течет через человека, как вода через почву, и можно отдавать ей все, что у тебя есть, а можно превратиться в глину - и закрыться, или по крайней мере думать, что закрылся. И что любое действие сквозь эту дыру, даже очень малое, двигает так много, что часто его, это малое действие, невозможно отследить и невозможно в него поверить, как невозможно поверить в то, что война была проиграна из-за единственного гвоздя, выпавшего из подковы.
Можно воспринимать себя как инструмент - и настраивать себя, и отлаживать, и учить отзываться на сквозняк музыкой. И это будет называться взращиванием души, хотя на самом деле - это способ передать из себя-почвы что-то для роста кому-то еще. Можно воспринимать эту точку как точку боли (и только боли) - и просто чувствовать ее и говорить "душа болит", и это будет так же правдиво, хотя не будет музыкой или передачей или вообще участием в круговороте. Можно ее вообще не воспринимать. А любой процесс мерять только результатом, отмахиваясь от всех напоминаний, где именно будет этот результат лет эдак через двести.
(Хотя, кажется, придти к тому, чтобы она совсем не болела - невозможно, да и не нужно.)
Но всегда вопрос будет упираться даже не в "есть что-то кроме меня", а в "есть что-то, кроме смерти". Потому что именно эта точка, малая, крохотная настолько, что при желании ею можно пренебречь, - и есть точка отсутствия смерти, та самая точка, где смерти нет и быть не может, потому что дух слишком занят, слишком в работе, слишком никогда не перестает, чтобы смерть хоть сколько-нибудь удерживалась там. Она вообще не выносит и чахнет, когда на нее не обращают внимания.
К чему я это все. К тому, что если удается именно в эту точку поместить собственное внимание или хотя бы его часть, начинается та самая вечная жизнь, которая есть, здесь, сейчас, всегда.
Правда, при этом регулярно кажется, что все, происходящее вокруг - существенно одинаково (или одинаково несущественно) либо невербализуемо.
Но это именно кажется. При должном усилии можно действовать вопреки этому мороку.
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Я думаю, что таким образом и создается душа.
Дело в том, что ее нет. Вот какой-то такой, особенной и единственной - нет ее. И в то же время есть - как особенна и единственна каждая капля воды в общем водовороте. Что дух веет, где хочет, и его всегда одно и то же количество в отсутствии пределов вселенной, как всегда одно и то же количество воды в пределах нашего мира. Что точно так же, как вода наполняет здесь все, даже песок в пустыне, дух наполняет свои территории, не умаляясь и не увеличиваясь, - проникая.
А у человека есть некая точка, может быть, невероятно малая, которая отзывчива на эти веянья и круговороты духа; некая полость, дыра, нечто, что постоянно сквозит, и тянет, и заставляет наполнять смыслом любое действие - не ради результата, ради процесса. И что дух течет через человека, как вода через почву, и можно отдавать ей все, что у тебя есть, а можно превратиться в глину - и закрыться, или по крайней мере думать, что закрылся. И что любое действие сквозь эту дыру, даже очень малое, двигает так много, что часто его, это малое действие, невозможно отследить и невозможно в него поверить, как невозможно поверить в то, что война была проиграна из-за единственного гвоздя, выпавшего из подковы.
Можно воспринимать себя как инструмент - и настраивать себя, и отлаживать, и учить отзываться на сквозняк музыкой. И это будет называться взращиванием души, хотя на самом деле - это способ передать из себя-почвы что-то для роста кому-то еще. Можно воспринимать эту точку как точку боли (и только боли) - и просто чувствовать ее и говорить "душа болит", и это будет так же правдиво, хотя не будет музыкой или передачей или вообще участием в круговороте. Можно ее вообще не воспринимать. А любой процесс мерять только результатом, отмахиваясь от всех напоминаний, где именно будет этот результат лет эдак через двести.
(Хотя, кажется, придти к тому, чтобы она совсем не болела - невозможно, да и не нужно.)
Но всегда вопрос будет упираться даже не в "есть что-то кроме меня", а в "есть что-то, кроме смерти". Потому что именно эта точка, малая, крохотная настолько, что при желании ею можно пренебречь, - и есть точка отсутствия смерти, та самая точка, где смерти нет и быть не может, потому что дух слишком занят, слишком в работе, слишком никогда не перестает, чтобы смерть хоть сколько-нибудь удерживалась там. Она вообще не выносит и чахнет, когда на нее не обращают внимания.
К чему я это все. К тому, что если удается именно в эту точку поместить собственное внимание или хотя бы его часть, начинается та самая вечная жизнь, которая есть, здесь, сейчас, всегда.
Правда, при этом регулярно кажется, что все, происходящее вокруг - существенно одинаково (или одинаково несущественно) либо невербализуемо.
Но это именно кажется. При должном усилии можно действовать вопреки этому мороку.
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Владимир, по обыкновению терзал неживое, белое тело бумаги черными ранами строк. За спиной вдруг что-то упало, выругалось и кашлянуло.
— Наконец-то, – не оборачиваясь, буркнул Владимир. – Где шатаемся-то?
— Корпоратив у нас, – хихикнула Муза, усаживаясь на полу. – Молодых поэтов вызывали.
— И что поэты? – совершенно без интереса поинтересовался Владимир. – Краснеют и заикаются?
— Вдохновляются. На раз, – засмеялась Муза. – Представляешь, какую ахинею несут, когда их пятьдесят муз вдохновляет. А потом надо было угадать – кем вдохновлена именно эта строчка. Посмеялись, в общем.
— Рад за тебя, – поджал губы Владимир. – Молодец. Развлекаешься себе в удовольствие. С поэтами. Молодец.
Муза встала с пола и подошла к столу. Она погладила Владимира по лысине и засюсюкала:
— А кто это у нас такой обииииженный тут? У кого тут мысли не текут вообще? Кто это у нас по три глагола подряд лепит?
— Где три глагола? – вскинулся Владимир.
— Шучу! — расхохоталась Муза и влепила подзатыльник – За Испуг! Кстати... А есть у нас что-то более человечное, чем подзатыльник? Ну, например, я могла бы поднять бокал за Испуг, а не прибегать к первобытному насилию.
— Шампанское на кухне возьми, – отмахнулся Владимир. – Бокал сполосни – он из-под водки.
На кухне хлопнула пробка, послышалось громкое «Ой! Куда, куда?!», булканье, раскатистая отрыжка и, наконец, звон бокала. Муза появилась с бокалом шампанского.
— А чем стену вытереть можно? – невинно поинтересовалась она. – А то там... Ну, в общем...
— Высохнет, – отмахнулся Владимир. – Ты не могла бы подойти?
— Что у нас там? — Муза отхлебнула и подошла к столу. – Хммм. Итоги года?
— Ну а чего? Положено же так, – смутился Владимир. – Все так делают.
— Нажми триста шестьдесят пять раз на пробел, Владимир, – посоветовала Муза. – Будет символично. Триста шестьдесят пять пустых дней.
— Злая ты! – обиделся Владимир . – А между прочим я... ну... например...
— Вот-вот, – кивнула Муза. – Давай структурно – сначала бизнес. Деньги!
— Какие деньги? – привычно ощетинился Владимир.
— Вот-вот, – кивнула Муза. – Денег не случилось.
— А стратегические знакомства и заделы на долгосрочную перспективу? – возразил Владимир. – Я же ведь в этом году...
— Талантлив ты все-таки, Вова, – уважительно протянула Муза. – Пьянки заделами на перспективу называть – это, я тебе скажу, нерядовое что-то. Молодец.
— Ну знаешь! – задохнулся Владимир. – Друзей стало больше у меня. В разы.
— Это да, – закивала Муза. – И килограмм в тебе. Это, пожалуй, достижение.
— Рассказы еще, – сказал Владимир.
— Ну, это вот заделы на перспективу, по-моему, – хихикнула Муза. – Ни одного ж не закончил.
— Угу. Точно. Я потом закончу, – кивнул Владимир и показал на фотографию на стене. – Нашел, наконец, ту единственную. Вот!
— Так и напиши – три единственные за год, – Муза взглядом показала на ящик стола.
Владимир открыл ящик стола и полюбовался на фотографии бывших единственных.
— Все это было не то, – твердо сказал он.
— Безусловно, – ехидно согласилась Муза. – Когда ж по-другому было-то. Будешь шампанского? Я принесу.
— Мне коньяку, – попросил Владимир. – Там в шкафчике.
На кухне хлопнула дверь шкафчика, вопль «Заррраза!!», звон бокала и бульканье. Муза появилась с бокалом коньяка и с бокалом шампанского. Владимир заметил, что шампанское в бокале несколько потемнело.
— Коньяк с шампанским – это сильный коктейль, – хмыкнул Владимир. – Ты б застелила себе на всякий случай.
— Ты не знаешь, чем поломанный ноготь можно склеить? – хмуро спросила Муза. – Сломала себе. Шкафчики твои...
— Ничем, – покачал головой Владимир. – Ну, насколько я знаю.
— Весь прогресс – напрасная ерунда! – вывела Муза и приложилась к бокалу.
— Воистину, — согласился Владимир и отхлебнул коньяка. – Теперь к итогам.
— Брось, мой тебе совет, – посоветовала Муза. – Расстроишься только.
— Я настолько ничего... и никто? – моментально расстроился Владимир.
— Ты прожил год, – успокоила Муза. – В основном, в хорошем настроении. Не голодал. В больнице не лежал. Каких тебе еще итогов, конь траншейный?
— Нууу. Свершений может, – замялся Владимир.
— Чтоб все ахнули ? – хмыкнула Муза. – Зачем?
— Ну для себя тоже неплохо. Уверенности добавляет, – не согласился Владимир и отхлебнул еще.
— Посуду вымыл, например. И прибрался. Это ли не подвиг по нынешним временам? – хихикнула Муза.
— Елку поставил! – подхватил Владимир.
— Старушку еще переведи через дорогу – и в новую жизнь героем, – посоветовала Муза.
Владимир быстро оделся и выскочил из дома. Муза приложилась к бокалу, закурила и принялась смотреть куда-то внутрь себя, изредка улыбаясь. Через полчаса вернулся взбешенный Владимир.
— Что со старушками происходит, а?! Это сволочи не все равно по какой стороне идти? Нет – сразу в крик, милицию вызывать. Задушили все порывы!
— Коньяку выпей, – посоветовала Муза. – Это успокаивает.
Они пили, курили, со смехом обсуждали творчество начинающего литератора Бантова, болтали о том, что импрессионизм в литературе – это ширма, а не жанр.
— Нет уж праздника, понимаешь? – надрывно кричал Владимир. – Праздник Нового года умирает вместе с верой в Деда Мороза.
— Ну глупости же, Вова! – возражала Муза. – Что за потребительство? В детстве ты ждал елку, подарок и каникулы. Потом это было праздником. Помнишь в общежитии?
Они смеялись и в лицах показывали друг другу кто как напился тогда в общежитии.
— Всего лишь еще одно годовое кольцо! – вещал Владимир.
— Этот редкий дятел окольцован тридцать пять раз, – смеялась Муза. – У меня для тебя подарок.
— Ты мой лучший подарок! – выдохнул почти счастливый Владимир.
— Ну да. Но я еще принесла оливье, – улыбнулась Муза.
— Вау! – воскликнул полностью счастливый Владимир. – Подожди.
Он подошел к блокноту и написал «Итоги года». Чуть ниже дописал «К черту итоги! Я счастлив. Чего и вам желаю. С Новым Годом всех!».
— Круто, – похвалила Муза. – Уходи в миниатюры. А еще лучше в слоганы. Твое это.
© Сергей Узун. Итоги года.
— Наконец-то, – не оборачиваясь, буркнул Владимир. – Где шатаемся-то?
— Корпоратив у нас, – хихикнула Муза, усаживаясь на полу. – Молодых поэтов вызывали.
— И что поэты? – совершенно без интереса поинтересовался Владимир. – Краснеют и заикаются?
— Вдохновляются. На раз, – засмеялась Муза. – Представляешь, какую ахинею несут, когда их пятьдесят муз вдохновляет. А потом надо было угадать – кем вдохновлена именно эта строчка. Посмеялись, в общем.
— Рад за тебя, – поджал губы Владимир. – Молодец. Развлекаешься себе в удовольствие. С поэтами. Молодец.
Муза встала с пола и подошла к столу. Она погладила Владимира по лысине и засюсюкала:
— А кто это у нас такой обииииженный тут? У кого тут мысли не текут вообще? Кто это у нас по три глагола подряд лепит?
— Где три глагола? – вскинулся Владимир.
— Шучу! — расхохоталась Муза и влепила подзатыльник – За Испуг! Кстати... А есть у нас что-то более человечное, чем подзатыльник? Ну, например, я могла бы поднять бокал за Испуг, а не прибегать к первобытному насилию.
— Шампанское на кухне возьми, – отмахнулся Владимир. – Бокал сполосни – он из-под водки.
На кухне хлопнула пробка, послышалось громкое «Ой! Куда, куда?!», булканье, раскатистая отрыжка и, наконец, звон бокала. Муза появилась с бокалом шампанского.
— А чем стену вытереть можно? – невинно поинтересовалась она. – А то там... Ну, в общем...
— Высохнет, – отмахнулся Владимир. – Ты не могла бы подойти?
— Что у нас там? — Муза отхлебнула и подошла к столу. – Хммм. Итоги года?
— Ну а чего? Положено же так, – смутился Владимир. – Все так делают.
— Нажми триста шестьдесят пять раз на пробел, Владимир, – посоветовала Муза. – Будет символично. Триста шестьдесят пять пустых дней.
— Злая ты! – обиделся Владимир . – А между прочим я... ну... например...
— Вот-вот, – кивнула Муза. – Давай структурно – сначала бизнес. Деньги!
— Какие деньги? – привычно ощетинился Владимир.
— Вот-вот, – кивнула Муза. – Денег не случилось.
— А стратегические знакомства и заделы на долгосрочную перспективу? – возразил Владимир. – Я же ведь в этом году...
— Талантлив ты все-таки, Вова, – уважительно протянула Муза. – Пьянки заделами на перспективу называть – это, я тебе скажу, нерядовое что-то. Молодец.
— Ну знаешь! – задохнулся Владимир. – Друзей стало больше у меня. В разы.
— Это да, – закивала Муза. – И килограмм в тебе. Это, пожалуй, достижение.
— Рассказы еще, – сказал Владимир.
— Ну, это вот заделы на перспективу, по-моему, – хихикнула Муза. – Ни одного ж не закончил.
— Угу. Точно. Я потом закончу, – кивнул Владимир и показал на фотографию на стене. – Нашел, наконец, ту единственную. Вот!
— Так и напиши – три единственные за год, – Муза взглядом показала на ящик стола.
Владимир открыл ящик стола и полюбовался на фотографии бывших единственных.
— Все это было не то, – твердо сказал он.
— Безусловно, – ехидно согласилась Муза. – Когда ж по-другому было-то. Будешь шампанского? Я принесу.
— Мне коньяку, – попросил Владимир. – Там в шкафчике.
На кухне хлопнула дверь шкафчика, вопль «Заррраза!!», звон бокала и бульканье. Муза появилась с бокалом коньяка и с бокалом шампанского. Владимир заметил, что шампанское в бокале несколько потемнело.
— Коньяк с шампанским – это сильный коктейль, – хмыкнул Владимир. – Ты б застелила себе на всякий случай.
— Ты не знаешь, чем поломанный ноготь можно склеить? – хмуро спросила Муза. – Сломала себе. Шкафчики твои...
— Ничем, – покачал головой Владимир. – Ну, насколько я знаю.
— Весь прогресс – напрасная ерунда! – вывела Муза и приложилась к бокалу.
— Воистину, — согласился Владимир и отхлебнул коньяка. – Теперь к итогам.
— Брось, мой тебе совет, – посоветовала Муза. – Расстроишься только.
— Я настолько ничего... и никто? – моментально расстроился Владимир.
— Ты прожил год, – успокоила Муза. – В основном, в хорошем настроении. Не голодал. В больнице не лежал. Каких тебе еще итогов, конь траншейный?
— Нууу. Свершений может, – замялся Владимир.
— Чтоб все ахнули ? – хмыкнула Муза. – Зачем?
— Ну для себя тоже неплохо. Уверенности добавляет, – не согласился Владимир и отхлебнул еще.
— Посуду вымыл, например. И прибрался. Это ли не подвиг по нынешним временам? – хихикнула Муза.
— Елку поставил! – подхватил Владимир.
— Старушку еще переведи через дорогу – и в новую жизнь героем, – посоветовала Муза.
Владимир быстро оделся и выскочил из дома. Муза приложилась к бокалу, закурила и принялась смотреть куда-то внутрь себя, изредка улыбаясь. Через полчаса вернулся взбешенный Владимир.
— Что со старушками происходит, а?! Это сволочи не все равно по какой стороне идти? Нет – сразу в крик, милицию вызывать. Задушили все порывы!
— Коньяку выпей, – посоветовала Муза. – Это успокаивает.
Они пили, курили, со смехом обсуждали творчество начинающего литератора Бантова, болтали о том, что импрессионизм в литературе – это ширма, а не жанр.
— Нет уж праздника, понимаешь? – надрывно кричал Владимир. – Праздник Нового года умирает вместе с верой в Деда Мороза.
— Ну глупости же, Вова! – возражала Муза. – Что за потребительство? В детстве ты ждал елку, подарок и каникулы. Потом это было праздником. Помнишь в общежитии?
Они смеялись и в лицах показывали друг другу кто как напился тогда в общежитии.
— Всего лишь еще одно годовое кольцо! – вещал Владимир.
— Этот редкий дятел окольцован тридцать пять раз, – смеялась Муза. – У меня для тебя подарок.
— Ты мой лучший подарок! – выдохнул почти счастливый Владимир.
— Ну да. Но я еще принесла оливье, – улыбнулась Муза.
— Вау! – воскликнул полностью счастливый Владимир. – Подожди.
Он подошел к блокноту и написал «Итоги года». Чуть ниже дописал «К черту итоги! Я счастлив. Чего и вам желаю. С Новым Годом всех!».
— Круто, – похвалила Муза. – Уходи в миниатюры. А еще лучше в слоганы. Твое это.
© Сергей Узун. Итоги года.
Тревожьтесь обо мне
пристрастно и глубоко.
Не стойте в стороне,
когда мне одиноко.
В усердии пустом
на мелком не ловите.
За все мое «потом»
мое «сейчас» любите.
Когда я в чем спешу,
прошу вас — не серчайте,
а если вам пишу,
на письма отвечайте.
Твердите, что «пора!»
всегдашним братским взглядом.
Желайте мне добра
и рядом и не рядом.
Надейтесь высоко
и сердцем и глазами...
Спасибо вам за то,
что будете друзьями!
© Евгений Евтушенко
пристрастно и глубоко.
Не стойте в стороне,
когда мне одиноко.
В усердии пустом
на мелком не ловите.
За все мое «потом»
мое «сейчас» любите.
Когда я в чем спешу,
прошу вас — не серчайте,
а если вам пишу,
на письма отвечайте.
Твердите, что «пора!»
всегдашним братским взглядом.
Желайте мне добра
и рядом и не рядом.
Надейтесь высоко
и сердцем и глазами...
Спасибо вам за то,
что будете друзьями!
© Евгений Евтушенко
Большинство слышанных мною интеллигентных московских разговоров последнего времени имеют четкую единую повестку: "1) Замыслил я побег; 2) Обмыслил я побег; 3) Осмыслил я побег - прилёг и не побёг".
© Линор Горалик
© Линор Горалик
Нужно было отдать последний долг покойному, сказав ему: «здравствуй и прощай!»
Гости изумлённо притихли, когда я появился в зале не просто под руку с дамой, но ещё и в мужском костюме.
Его светлость поздоровался с нами самым радостным, до неприличия веселым способом.
Пустоту гостиной красиво оттеняли залитые солнцем большие окна.
От усталости у меня ноги буквально ходили ходуном!
Это был тот самый браконьер, осмелившийся подстрелить фазана – (бедняга после этого попал в больницу)!
Мимолетные встречи с растворявшимися на моих глазах в неизвестности людьми меня слегка огорчали.
Ройстон занимался своей работой, всё больше и больше удаляясь при этом от дел.
Я прошёл через обшитый деревянными панелями дверной проход и очутился лицом к лицу с Форрестом.
Лифт поднял нас на три яруса только после обильного ужина и десерта.
Помидорам на его столе предшествовали утиный суп и череда устриц.
Детектив Снейб предпочитал, чтобы его дела касались только особо опасных преступников.
Словно почувствовав, что мы говорим о нем, старик повернулся к нам и ухмыльнулся, обнажив два единственных зуба, торчащих между десной и челюстью.
Наш подопечный облокотился на стол с задумчивым видом, и его массивная, уставленная тарелками поверхность прогнулась и затрещала.
Его глаза были серыми и проникновенными, как у гадюки, а острые скулы свидетельствовали об артистических наклонностях
Сидевший рядом со мной в ложе баронет вздрогнул и весь покрылся мурашками.
На какой-то момент гримаса отвращения стерла гримасу ненависти с ее лица, но то, что скрывалось под всем этим, оказалось еще страшнее.
Творение Кристофера Рена, когда мы вбежали внутрь, спасаясь от погони, несмотря на нашу спешку, неустанно продолжало нас восхищать своим величием.
Оторвав доски от ящика, мы обнаружили, что часовой механизм уже приведен в действие. – Думаю, нам следует отнести это в Скотланд-Ярд, – сказал мой друг.
Поколебавшись, Холмс взялся за крышку и с усилием попытался открыть ее. Она приподнялась на четверть дюйма и опять упала назад.. Он снова и снова предпринимал попытки, пока не заметил ключ, все еще торчащий в замке сундука
Огромная ветка дуба летала снаружи и царапала стекло.
Колеблющееся пламя свечи отражалось в простынях.
- Самое время бежать! – воскликнул я. – Может быть, воспользуемся дверью?
© Ещё чуть-чуть из серии «он славно пишет-переводит»
Гости изумлённо притихли, когда я появился в зале не просто под руку с дамой, но ещё и в мужском костюме.
Его светлость поздоровался с нами самым радостным, до неприличия веселым способом.
Пустоту гостиной красиво оттеняли залитые солнцем большие окна.
От усталости у меня ноги буквально ходили ходуном!
Это был тот самый браконьер, осмелившийся подстрелить фазана – (бедняга после этого попал в больницу)!
Мимолетные встречи с растворявшимися на моих глазах в неизвестности людьми меня слегка огорчали.
Ройстон занимался своей работой, всё больше и больше удаляясь при этом от дел.
Я прошёл через обшитый деревянными панелями дверной проход и очутился лицом к лицу с Форрестом.
Лифт поднял нас на три яруса только после обильного ужина и десерта.
Помидорам на его столе предшествовали утиный суп и череда устриц.
Детектив Снейб предпочитал, чтобы его дела касались только особо опасных преступников.
Словно почувствовав, что мы говорим о нем, старик повернулся к нам и ухмыльнулся, обнажив два единственных зуба, торчащих между десной и челюстью.
Наш подопечный облокотился на стол с задумчивым видом, и его массивная, уставленная тарелками поверхность прогнулась и затрещала.
Его глаза были серыми и проникновенными, как у гадюки, а острые скулы свидетельствовали об артистических наклонностях
Сидевший рядом со мной в ложе баронет вздрогнул и весь покрылся мурашками.
На какой-то момент гримаса отвращения стерла гримасу ненависти с ее лица, но то, что скрывалось под всем этим, оказалось еще страшнее.
Творение Кристофера Рена, когда мы вбежали внутрь, спасаясь от погони, несмотря на нашу спешку, неустанно продолжало нас восхищать своим величием.
Оторвав доски от ящика, мы обнаружили, что часовой механизм уже приведен в действие. – Думаю, нам следует отнести это в Скотланд-Ярд, – сказал мой друг.
Поколебавшись, Холмс взялся за крышку и с усилием попытался открыть ее. Она приподнялась на четверть дюйма и опять упала назад.. Он снова и снова предпринимал попытки, пока не заметил ключ, все еще торчащий в замке сундука
Огромная ветка дуба летала снаружи и царапала стекло.
Колеблющееся пламя свечи отражалось в простынях.
- Самое время бежать! – воскликнул я. – Может быть, воспользуемся дверью?
© Ещё чуть-чуть из серии «он славно пишет-переводит»
МОЛИТВА СТАРЕЮЩЕГО ЧЕЛОВЕКА
Эту молитву, которую должен знать каждый, сотворила Тереза Авильская (Donna Teresa Maria Sanches de Cepeda y Ahumada (1515-1582)
Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь.
Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать…
Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить.
Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.
Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности.
Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели.
Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них – все слаще.
Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие,
Усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.
Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок,
доказав, что и я могу ошибаться.
Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава – вершинные творения самого дьявола.
Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях.
Взято отсюда.
По ссылкам дальше есть ещё такой текст:
Вот цитата из беседы Валерия Выжутовича с Алексеем Германом в канун 70-летия писателя.
"- Вы сами это написали?
– Нет, получил в наследство от моего отца.
– Это он написал?
– Нет, «Молитву человека пожилого возраста» папе прислал писатель и ученый Даниил Данин, блестящий во всех отношениях человек. Он легко окончил два университетских факультета, а когда начались все эти сталинские штучки с разбором, кто хороший, кто плохой, и развернулась борьба с «безродными космополитами», он просто уехал в экспедицию, подальше от глаз, и какое-то время, пока не умер Сталин, работал в этой экспедиции. Потом, с наступлением «оттепели», его начали приглашать за границу, и он решил выучить английский язык. Он учил английский по «Трем поросятам». Выучил. Стал читать английские журналы и однажды в одном из них обнаружил вот эту молитву. Он ее перевел и прислал папе. С тех пор эта молитва в нашей семье. Она висела над столом моего отца, который человеком пожилого возраста никогда, в общем-то, и не был, умер молодым.
- А вы эту молитву над своим столом когда повесили? На каком возрастном рубеже?
– Я ее повесил, как только умер папа. Папа умер в 67-м году. Вот примерно тогда я ее и повесил.
– А когда вы ее стали адресовать себе?
– Я ее адресовал себе всегда."
Эту молитву, которую должен знать каждый, сотворила Тереза Авильская (Donna Teresa Maria Sanches de Cepeda y Ahumada (1515-1582)
Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь.
Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать…
Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить.
Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.
Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности.
Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели.
Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них – все слаще.
Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие,
Усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.
Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок,
доказав, что и я могу ошибаться.
Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава – вершинные творения самого дьявола.
Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях.
Взято отсюда.
По ссылкам дальше есть ещё такой текст:
Вот цитата из беседы Валерия Выжутовича с Алексеем Германом в канун 70-летия писателя.
"- Вы сами это написали?
– Нет, получил в наследство от моего отца.
– Это он написал?
– Нет, «Молитву человека пожилого возраста» папе прислал писатель и ученый Даниил Данин, блестящий во всех отношениях человек. Он легко окончил два университетских факультета, а когда начались все эти сталинские штучки с разбором, кто хороший, кто плохой, и развернулась борьба с «безродными космополитами», он просто уехал в экспедицию, подальше от глаз, и какое-то время, пока не умер Сталин, работал в этой экспедиции. Потом, с наступлением «оттепели», его начали приглашать за границу, и он решил выучить английский язык. Он учил английский по «Трем поросятам». Выучил. Стал читать английские журналы и однажды в одном из них обнаружил вот эту молитву. Он ее перевел и прислал папе. С тех пор эта молитва в нашей семье. Она висела над столом моего отца, который человеком пожилого возраста никогда, в общем-то, и не был, умер молодым.
- А вы эту молитву над своим столом когда повесили? На каком возрастном рубеже?
– Я ее повесил, как только умер папа. Папа умер в 67-м году. Вот примерно тогда я ее и повесил.
– А когда вы ее стали адресовать себе?
– Я ее адресовал себе всегда."
***
Телефонный разговор
- Да. Да, я прекрасно понимаю, что этой книги у вас нет. Но скажите – вы всё хорошо проверили?
- Конечно. Проверили по всем каталогам.
- И что, её действительно нет?
- Действительно нет, поверьте. Но это и неудивительно – в наших фондах нет изданий по автомобилестроению. У нас гуманитарный профиль.
- Ну, да, да… Я понимаю. Но скажите - если я сама к вам сейчас приеду, вы мне её сразу дадите, или мне придётся минут десять подождать?
***
Хрупкая дева – судя по лицу, первый курс и уже не первая пересдача.
- А вот эту книгу я завтра смогу взять?
- Конечно. Вы запомнили фамилию автора и заглавие?
- А что, надо?
- Увы.
- А что мне делать? У меня телефон с фотоаппаратом в гардеробе остался!
- Ничего страшного – вот ручка, вот листок. Перепишите автора с обложки.
С сомнением вертит ручку в руках, заглядывая ей в противоположный конец, как под хвост. Потом со вздохом кладёт её на кафедру.
- Нет, вы знаете, вы книжку не убирайте, а я пойду, схожу за телефоном…
***
Дедушка. Не в валенках и не в зипуне, но как бы немножко и в них. По бороде видно, что только что вдумчиво исследовал пирожки в нашем буфете. По библиотеке ходит с лицом «я Ленина видел!» Моё любимое выражение лица.
- Я вот тут…. для внучки книжки беру. В компьютер будет переводить! – Гордо улыбается, потом вдруг спохватывается и омрачается лицом - Скажите, а они у вас чистые? Вы их проверяете? Они ей никакой вирус в компьютер не занесут?
***
Едва приняв книгу из моих рук, барышня хватается за поющий карман:
- Ой, привет! Не, я громко не могу, я в библиотеке. Ну, как твой бутуз? Кушает хорошо? Что? Орёт всё время? Ну, это они все в таком возрасте… А имя-то какое выбрали? Да ты что?! Нет, я понимаю, что хотели оригинальное, но надо же такое, чтобы он мог потом с этим жить… Ой, - смотрит на книгу в свободной руке, - а назови его Шанский. Шан-ский. Нет, это не из фильма про Афоню, это лингвист такой, очень знаменитый. Классное имя – сразу дашь ребёнку шанс… Ой. Всё, я заканчиваю, а то тут на меня уже смотрят. Тут вообще по телефону, оказывается, нельзя…
- Кот, что ли? – говорю я в мгновенном озарении.
- Лапулька, - расплывается она в улыбке. – В полосочку. Я же говорю – Шанский.
© Улов одного дня
Телефонный разговор
- Да. Да, я прекрасно понимаю, что этой книги у вас нет. Но скажите – вы всё хорошо проверили?
- Конечно. Проверили по всем каталогам.
- И что, её действительно нет?
- Действительно нет, поверьте. Но это и неудивительно – в наших фондах нет изданий по автомобилестроению. У нас гуманитарный профиль.
- Ну, да, да… Я понимаю. Но скажите - если я сама к вам сейчас приеду, вы мне её сразу дадите, или мне придётся минут десять подождать?
***
Хрупкая дева – судя по лицу, первый курс и уже не первая пересдача.
- А вот эту книгу я завтра смогу взять?
- Конечно. Вы запомнили фамилию автора и заглавие?
- А что, надо?
- Увы.
- А что мне делать? У меня телефон с фотоаппаратом в гардеробе остался!
- Ничего страшного – вот ручка, вот листок. Перепишите автора с обложки.
С сомнением вертит ручку в руках, заглядывая ей в противоположный конец, как под хвост. Потом со вздохом кладёт её на кафедру.
- Нет, вы знаете, вы книжку не убирайте, а я пойду, схожу за телефоном…
***
Дедушка. Не в валенках и не в зипуне, но как бы немножко и в них. По бороде видно, что только что вдумчиво исследовал пирожки в нашем буфете. По библиотеке ходит с лицом «я Ленина видел!» Моё любимое выражение лица.
- Я вот тут…. для внучки книжки беру. В компьютер будет переводить! – Гордо улыбается, потом вдруг спохватывается и омрачается лицом - Скажите, а они у вас чистые? Вы их проверяете? Они ей никакой вирус в компьютер не занесут?
***
Едва приняв книгу из моих рук, барышня хватается за поющий карман:
- Ой, привет! Не, я громко не могу, я в библиотеке. Ну, как твой бутуз? Кушает хорошо? Что? Орёт всё время? Ну, это они все в таком возрасте… А имя-то какое выбрали? Да ты что?! Нет, я понимаю, что хотели оригинальное, но надо же такое, чтобы он мог потом с этим жить… Ой, - смотрит на книгу в свободной руке, - а назови его Шанский. Шан-ский. Нет, это не из фильма про Афоню, это лингвист такой, очень знаменитый. Классное имя – сразу дашь ребёнку шанс… Ой. Всё, я заканчиваю, а то тут на меня уже смотрят. Тут вообще по телефону, оказывается, нельзя…
- Кот, что ли? – говорю я в мгновенном озарении.
- Лапулька, - расплывается она в улыбке. – В полосочку. Я же говорю – Шанский.
© Улов одного дня
- А подумай-ка... От сотворения мира зло покушается на добро. Обрати внимание: для того чтобы победить, злу необходимо искоренить добро под корень, а это, надо сказать, позиция очень слабая и проигрышная...
- У добра еще слабее и проигрышней... - печально отозвался Саня.
- Не скажи! Добро не нуждается в уничтожении зла, оно, видишь ли, вообще не совместимо с уничтожением. Это ведь только нынче додумались, что добро должно быть с кулаками...
- А вы разве не согласны? - удивилась Юля.
- Да какое же это добро, ежели оно с кулаками? - пожал плечами Аристотель. - И почему бы уж тогда не с пулеметом? Вот, допустим, взять бы да и уничтожить просто-напросто всех злых, нехороших людей... Добро бы восторжествовало?
- Разве их уничтожишь? - вздохнула Юля.
- Восторжествовало бы или нет, я вас спрашиваю?!
- Теоретически... - ответила Юля.
- Не надо теоретически! - рассердился Аристотель. - Подумай еще... Только не забудь представить горы трупов... Люди эти были, конечно, злые и нехорошие, но оставшиеся добрые и хорошие встретят в этом случае торжество добра по колено в крови...
- Что же делать? Сидеть сложа руки?
- Нет, милые, руки складывать не надо. Просто у добра другие законы. Вспомните историю человечества: война на войне, кровь рекой. Древняя и древнейшая история написаны ею, а наша эра с чего началась? Пришел некто, утверждавший, что он - сын бога, и стал учить людей добру, справедливости, любви. Его распяли, а потом стали убивать во имя его: во имя добра, справедливости, любви... Средние века - кровь, новая история - кровь, я уж не говорю о новейшей... И что же? Истребили? Одолели? Зло торжествует? Нет, милые мои! Люди-то живут, любят, жалеют! Сколько зла - а добро неистребимо! Все стоит оно, держится, не отступает. А раз держится, не сдается - жизнь прекрасна! И не надо выдумывать другую - привыкайте к этой...
© Соломко Наталья. Белая лошадь — горе не моё.
- У добра еще слабее и проигрышней... - печально отозвался Саня.
- Не скажи! Добро не нуждается в уничтожении зла, оно, видишь ли, вообще не совместимо с уничтожением. Это ведь только нынче додумались, что добро должно быть с кулаками...
- А вы разве не согласны? - удивилась Юля.
- Да какое же это добро, ежели оно с кулаками? - пожал плечами Аристотель. - И почему бы уж тогда не с пулеметом? Вот, допустим, взять бы да и уничтожить просто-напросто всех злых, нехороших людей... Добро бы восторжествовало?
- Разве их уничтожишь? - вздохнула Юля.
- Восторжествовало бы или нет, я вас спрашиваю?!
- Теоретически... - ответила Юля.
- Не надо теоретически! - рассердился Аристотель. - Подумай еще... Только не забудь представить горы трупов... Люди эти были, конечно, злые и нехорошие, но оставшиеся добрые и хорошие встретят в этом случае торжество добра по колено в крови...
- Что же делать? Сидеть сложа руки?
- Нет, милые, руки складывать не надо. Просто у добра другие законы. Вспомните историю человечества: война на войне, кровь рекой. Древняя и древнейшая история написаны ею, а наша эра с чего началась? Пришел некто, утверждавший, что он - сын бога, и стал учить людей добру, справедливости, любви. Его распяли, а потом стали убивать во имя его: во имя добра, справедливости, любви... Средние века - кровь, новая история - кровь, я уж не говорю о новейшей... И что же? Истребили? Одолели? Зло торжествует? Нет, милые мои! Люди-то живут, любят, жалеют! Сколько зла - а добро неистребимо! Все стоит оно, держится, не отступает. А раз держится, не сдается - жизнь прекрасна! И не надо выдумывать другую - привыкайте к этой...
© Соломко Наталья. Белая лошадь — горе не моё.
Входишь в тапки, выходя из-под одеяла,
Что-то в этом есть от классических тех деяний,
О которых так много было говорено.
Если рано встаёшь, то в полдень бывает полдник.
То есть речь становится чистой, почти не подлой.
Я встаю в семь утра. И это, конечно, подвиг,
Пусть не подвиг-подвиг, но в общем-то всё равно.
Я встаю в семь утра. Это время начала света,
Бог сказал Адаму: "Придумай, чем будет это",
И Адам, не проснувшись, сказал "это будет слон".
Он придумал слона разнеженными руками,
Так спросонья и нас родители нарекали,
Так случилась вода водой или камнем камень,
Потому что чувство бывает первее слов.
Потому что и слон есть слон, да и роза - роза,
Это не грамматика, это метаморфоза, -
Поджидая рассвет, придумать, как их зовут:
Малыша и слона, асфальт, магазин у дома,
Темный хвостик перезрелого помидора,
Эту девочку с оборками у подола
Имена городов, котят, голубей, зануд.
Если солнце еще не взошло - то остались шансы,
Но уже розовеет небо, пора решаться,
Называть имена - и растаять в себе дневном
Но еще важнее сейчас, до конца недели,
Сделать так, чтобы рельсы звенели, а мы гудели,
Чтобы что-то стало красивее в самом деле,
И чтоб роза осталась розой, а не слоном.
______________
Я встаю в семь утра - и это, конечно, поздно,
За окном февраль пахнет хлебом, бензином, розой,
Пахнет гель для душа - мята и лемонграсс,
Бесконечный будильник заходится нервным тиком
Расступается снег под огромным моим ботинком.
Это час до рассвета, большая земная стирка,
Постирался, отжался от пола двенадцать раз.
Вот двенадцать людей для меня - и часов не боле,
И двенадцать разных названий для слёз и боли
И четырнадцать слов "люблю", и тринадцать "нет".
Просыпается слон, просыпаешься ты, пока что
Не имеющий имени, пахнет горелой кашей,
Просыпается на столе порошок от кашля,
Тает розовый снег на сыром до бровей окне.
Входишь в тапки, потом одеваешься и выходишь,
Думал, всё для тебя придумано, но ведь вот лишь
Тридцать метров пустой дороги, а дальше сам
Сочиняешь, страдаешь, придумываешь, стираешь,
Выжимаешь ненужное, нужных случайно ранишь,
Нужно было всё же вставать хоть немного раньше,
Над тобой расцветает рассветная полоса.
Но единственное, что с Адамом, со мной и с ними -
Это вдруг замереть у двери, придумать имя
Для слона и розы, для тех, кто нами крещен
_____
Вот Адам просыпается. Клен нарекает кленом,
А рябину - рябиной, а лист он зовёт зелёным,
Ну а девочку, конечно, зовут Алёной,
А котенка, конечно, Иосифом, как еще.
© Аля Кудряшева. утреннее ещё
Что-то в этом есть от классических тех деяний,
О которых так много было говорено.
Если рано встаёшь, то в полдень бывает полдник.
То есть речь становится чистой, почти не подлой.
Я встаю в семь утра. И это, конечно, подвиг,
Пусть не подвиг-подвиг, но в общем-то всё равно.
Я встаю в семь утра. Это время начала света,
Бог сказал Адаму: "Придумай, чем будет это",
И Адам, не проснувшись, сказал "это будет слон".
Он придумал слона разнеженными руками,
Так спросонья и нас родители нарекали,
Так случилась вода водой или камнем камень,
Потому что чувство бывает первее слов.
Потому что и слон есть слон, да и роза - роза,
Это не грамматика, это метаморфоза, -
Поджидая рассвет, придумать, как их зовут:
Малыша и слона, асфальт, магазин у дома,
Темный хвостик перезрелого помидора,
Эту девочку с оборками у подола
Имена городов, котят, голубей, зануд.
Если солнце еще не взошло - то остались шансы,
Но уже розовеет небо, пора решаться,
Называть имена - и растаять в себе дневном
Но еще важнее сейчас, до конца недели,
Сделать так, чтобы рельсы звенели, а мы гудели,
Чтобы что-то стало красивее в самом деле,
И чтоб роза осталась розой, а не слоном.
______________
Я встаю в семь утра - и это, конечно, поздно,
За окном февраль пахнет хлебом, бензином, розой,
Пахнет гель для душа - мята и лемонграсс,
Бесконечный будильник заходится нервным тиком
Расступается снег под огромным моим ботинком.
Это час до рассвета, большая земная стирка,
Постирался, отжался от пола двенадцать раз.
Вот двенадцать людей для меня - и часов не боле,
И двенадцать разных названий для слёз и боли
И четырнадцать слов "люблю", и тринадцать "нет".
Просыпается слон, просыпаешься ты, пока что
Не имеющий имени, пахнет горелой кашей,
Просыпается на столе порошок от кашля,
Тает розовый снег на сыром до бровей окне.
Входишь в тапки, потом одеваешься и выходишь,
Думал, всё для тебя придумано, но ведь вот лишь
Тридцать метров пустой дороги, а дальше сам
Сочиняешь, страдаешь, придумываешь, стираешь,
Выжимаешь ненужное, нужных случайно ранишь,
Нужно было всё же вставать хоть немного раньше,
Над тобой расцветает рассветная полоса.
Но единственное, что с Адамом, со мной и с ними -
Это вдруг замереть у двери, придумать имя
Для слона и розы, для тех, кто нами крещен
_____
Вот Адам просыпается. Клен нарекает кленом,
А рябину - рябиной, а лист он зовёт зелёным,
Ну а девочку, конечно, зовут Алёной,
А котенка, конечно, Иосифом, как еще.
© Аля Кудряшева. утреннее ещё
В пору революции Шаляпин пришел к художнику Коровину:
— Меня обязали выступить сегодня перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?
— Не знаю, что такое конные матросы, — сумрачно отвечал Коровин, — но уезжать надо... ©
— Меня обязали выступить сегодня перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?
— Не знаю, что такое конные матросы, — сумрачно отвечал Коровин, — но уезжать надо... ©
В институте сегодня была. Хороший, нормальный институт. Типичный такой, типа Хогвартса. Ничего особенного.
- Тут что, две сто седьмых аудитории? Я по-ража-аюсь!
- Да ладно, чего «поражаюсь?.... Что тут такого?
- Да я не вижу, где тут третья сто седьмая! Мне третья нужна!
- Нет, я понимаю, что тогда ещё не было принтеров. Я случайно «принтер» написала, потому что забыла, как это слово называется, на котором они листовки против царя печатали… Я чего-то вообще уже того… самые простые слова стала забывать… Вчера вообще «десюдепорт» забыла, представляешь?
В узком, совершенно больничном коридоре – огромная белая доска, поставленная туда только затем, чтобы на ней походя рисовали синим фломастером пушкинские профили, фаллические символы и устрашающие в своих подробностях внутренности каких-то неописуемых зданий. «Саша, не жди, я не вернусь, я в параллельном!»…. Видела я и двери в эти «параллельные». Они у них в стенах между этажами, где лестничные пролёты. С первого взгляда и не поймёшь, что это. Вроде бы как куски старой кладки, которые кто-то выковырял из-под побелки и штукатурки. Говорят, что по ночам стены там портят специальные люди. Говорят, что они делают это официально, с ведома и разрешения ректора.
***
В привычных, фактически обжитых переходах, ведущих к родным станциях метро, совершенно особенные киоски. И колокольчики там звенят, как в сказке про Императора и Соловья, и пирожки пахнут домом, печкой и чуть пригоревшей клубничной корочкой, и в сандалово-эзотерических облаках катаются, как звонкие шарики, новорождённые драконы, и среди книг всегда можно выкопать какой-нибудь раритет, а среди бижутерии - точную копию бабушкиной брошки пятьсот девяносто третьей самоварности. С виньетками, голубками и лунным камнем, сквозь который видно детство, счастье и вечерний ужин всей-семьёй-под-абажуром…. Удивительно, почему во всех остальных - чужих, необжитых - переходах торгуют таким унылым дерьмом? Этот маргариновый смрад, это гадостное разноцветье, эти обложки с испуганными голыми задницами… неужели всё это кто-то покупает? И вот за этот кошмар с кривой застёжкой, пошлейшими голубками и мутно-голубой стекляшкой вы хотите двести рублей? А больше вы ничего не хотите?!
***
В ирландской саге о плаванье Брана говорится, между прочим, о том, как Бран плыл по морю, а навстречу ему ехал человек на колеснице. Со своей стороны Бран видел море, волны и лодки, а тот человек со своей стороны – луг, повозки и коней. Обычное дело, между прочим, сплошь и рядом.
Я уже сколько раз так нарывалась. Так вот идёшь в чью-нибудь жизнь на цыпочках, в плюшевых тапочках, с кружевными крыльями за спиной и видишь впереди тихий уют и гостеприимство. А тот-кто-живёт-с-той-стороны видит оттуда, как ты прёшься на танке в его хрустальную келью и вот-вот уже наедешь гусеницей на её святое, хрупкое равновесие. Тебе кажется, что он накрывает на стол, готовясь тебя принять, а он тем временем спешно увязывает в скатерть то, что ещё надеется спасти от натиска. И сам уже оглядывается в поисках какого-нибудь плюшевого рая, куда можно было бы спешно эмигрировать и найти там покой и волю, и в свою очередь не знает, что там, в том раю, при виде его бледнеют, задраивают трюмы и заклеивают окна полосками крест-накрест.
© Сестра Нибенимеда
- Тут что, две сто седьмых аудитории? Я по-ража-аюсь!
- Да ладно, чего «поражаюсь?.... Что тут такого?
- Да я не вижу, где тут третья сто седьмая! Мне третья нужна!
- Нет, я понимаю, что тогда ещё не было принтеров. Я случайно «принтер» написала, потому что забыла, как это слово называется, на котором они листовки против царя печатали… Я чего-то вообще уже того… самые простые слова стала забывать… Вчера вообще «десюдепорт» забыла, представляешь?
В узком, совершенно больничном коридоре – огромная белая доска, поставленная туда только затем, чтобы на ней походя рисовали синим фломастером пушкинские профили, фаллические символы и устрашающие в своих подробностях внутренности каких-то неописуемых зданий. «Саша, не жди, я не вернусь, я в параллельном!»…. Видела я и двери в эти «параллельные». Они у них в стенах между этажами, где лестничные пролёты. С первого взгляда и не поймёшь, что это. Вроде бы как куски старой кладки, которые кто-то выковырял из-под побелки и штукатурки. Говорят, что по ночам стены там портят специальные люди. Говорят, что они делают это официально, с ведома и разрешения ректора.
***
В привычных, фактически обжитых переходах, ведущих к родным станциях метро, совершенно особенные киоски. И колокольчики там звенят, как в сказке про Императора и Соловья, и пирожки пахнут домом, печкой и чуть пригоревшей клубничной корочкой, и в сандалово-эзотерических облаках катаются, как звонкие шарики, новорождённые драконы, и среди книг всегда можно выкопать какой-нибудь раритет, а среди бижутерии - точную копию бабушкиной брошки пятьсот девяносто третьей самоварности. С виньетками, голубками и лунным камнем, сквозь который видно детство, счастье и вечерний ужин всей-семьёй-под-абажуром…. Удивительно, почему во всех остальных - чужих, необжитых - переходах торгуют таким унылым дерьмом? Этот маргариновый смрад, это гадостное разноцветье, эти обложки с испуганными голыми задницами… неужели всё это кто-то покупает? И вот за этот кошмар с кривой застёжкой, пошлейшими голубками и мутно-голубой стекляшкой вы хотите двести рублей? А больше вы ничего не хотите?!
***
В ирландской саге о плаванье Брана говорится, между прочим, о том, как Бран плыл по морю, а навстречу ему ехал человек на колеснице. Со своей стороны Бран видел море, волны и лодки, а тот человек со своей стороны – луг, повозки и коней. Обычное дело, между прочим, сплошь и рядом.
Я уже сколько раз так нарывалась. Так вот идёшь в чью-нибудь жизнь на цыпочках, в плюшевых тапочках, с кружевными крыльями за спиной и видишь впереди тихий уют и гостеприимство. А тот-кто-живёт-с-той-стороны видит оттуда, как ты прёшься на танке в его хрустальную келью и вот-вот уже наедешь гусеницей на её святое, хрупкое равновесие. Тебе кажется, что он накрывает на стол, готовясь тебя принять, а он тем временем спешно увязывает в скатерть то, что ещё надеется спасти от натиска. И сам уже оглядывается в поисках какого-нибудь плюшевого рая, куда можно было бы спешно эмигрировать и найти там покой и волю, и в свою очередь не знает, что там, в том раю, при виде его бледнеют, задраивают трюмы и заклеивают окна полосками крест-накрест.
© Сестра Нибенимеда
Журнал Esquire
9 самых коротких и трогательных рассказов в мире
1. Джейн Орвис. «Окно».
С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна.
Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески.
Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты.
Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон.
2. Лариса Керкленд. «Предложение».
Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах. Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех. Вместе уже два года. Чудесное время! Настоящая любовь, лучший друг, больше никого. Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка.
Как, нет?!
3. Чарльз Энрайт. «Призрак».
Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала. Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор.
В этот момент раздался телефонный звонок. Она подошла и взяла трубку.
Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.
4. Эндрю Э. Хант. «Благодарность».
Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты…
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
«Спасибо тебе, Господи, — подумал он, — жизнь просто восхитительна!»
5. Брайан Ньюэлл. «Чего хочет дьявол».
Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
- Слушай, чего он от тебя хотел?
- Мою душу. А от тебя?
- Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
- Хочешь, пойдём поедим?
- Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
- Ничего страшного. У меня полно.
6. Алан Е. Майер. «Невезение».
Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки.
— Мистер Фуджима, — сказала она, — Вам повезло, Вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад. Но теперь Вы в госпитале, Вам больше ничего не угрожает.
Чуть живой от слабости, я спросил:
— Где я?
— В Нагасаки, — ответила она.
7. Джей Рип. «Судьба».
Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить все как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел — и мы поженимся, решка — и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел.
Мы уставились на нее с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: «Может, еще разок?»
8. Роберт Томпкинс. «В поисках Правды».
Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
— Вы — Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
— Скажи им, что я молода и красива!
9. Август Салеми. «Современная медицина».
Ослепительный свет фар, оглушающий скрежет, пронзительная боль, абсолютная боль, затем теплый, манящий, чистый голубой свет. Джон почувствовал себя удивительно счастливым, молодым, свободным, он двинулся по направлению к лучистому сиянию.
Боль и темнота медленно вернулись. Джон медленно, с трудом открыл опухшие глаза. Бинты, какие-то трубки, гипс. Обеих ног как не бывало. Заплаканная жена.
— Тебя спасли, дорогой!
9 самых коротких и трогательных рассказов в мире
1. Джейн Орвис. «Окно».
С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна.
Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески.
Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты.
Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон.
2. Лариса Керкленд. «Предложение».
Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах. Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех. Вместе уже два года. Чудесное время! Настоящая любовь, лучший друг, больше никого. Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка.
Как, нет?!
3. Чарльз Энрайт. «Призрак».
Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала. Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор.
В этот момент раздался телефонный звонок. Она подошла и взяла трубку.
Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.
4. Эндрю Э. Хант. «Благодарность».
Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты…
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
«Спасибо тебе, Господи, — подумал он, — жизнь просто восхитительна!»
5. Брайан Ньюэлл. «Чего хочет дьявол».
Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
- Слушай, чего он от тебя хотел?
- Мою душу. А от тебя?
- Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
- Хочешь, пойдём поедим?
- Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
- Ничего страшного. У меня полно.
6. Алан Е. Майер. «Невезение».
Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки.
— Мистер Фуджима, — сказала она, — Вам повезло, Вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад. Но теперь Вы в госпитале, Вам больше ничего не угрожает.
Чуть живой от слабости, я спросил:
— Где я?
— В Нагасаки, — ответила она.
7. Джей Рип. «Судьба».
Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить все как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел — и мы поженимся, решка — и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел.
Мы уставились на нее с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: «Может, еще разок?»
8. Роберт Томпкинс. «В поисках Правды».
Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
— Вы — Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
— Скажи им, что я молода и красива!
9. Август Салеми. «Современная медицина».
Ослепительный свет фар, оглушающий скрежет, пронзительная боль, абсолютная боль, затем теплый, манящий, чистый голубой свет. Джон почувствовал себя удивительно счастливым, молодым, свободным, он двинулся по направлению к лучистому сиянию.
Боль и темнота медленно вернулись. Джон медленно, с трудом открыл опухшие глаза. Бинты, какие-то трубки, гипс. Обеих ног как не бывало. Заплаканная жена.
— Тебя спасли, дорогой!
Вот говорят – противоположности притягиваются. Высоким мужчинам нравятся маленькие женщины и наоборот.
У меня, например, всегда было так. Мало того, что все подруги Дюймовочки, так ещё парни у них высоченные, выше меня ростом. Зато мои ухажёры всегда заканчивались в лучшем случае там, где у меня начиналась грудная клетка. Буквально где-то в районе солнечного сплетения они и предпочитали закругляться.
Со временем я смирилась со своей судьбой. Поэтому когда познакомилась с будущим мужем, внимания на него обращать не стала. Высокий – под два метра, да ещё и спортивный. Сразу видно, что не моё. Вот если бы метр пятьдесят, кружевное жабо и нотная папка под мышкой – тогда да, сопротивление бесполезно. Все побитые молью молодые люди мои. А тут прямо Аполлон. С лицом Довлатова. Эх.
Как ни странно, новый знакомый при виде меня подозрительно оживился – тут же полез знакомиться, дарить цветы и выспрашивать номер телефона.
-Ненормальный,- обрадовалась я.
Мы с ним стали встречаться. Через полгода вовсе съехались.
Потом у нас родился сын.
Ему уже 17 лет, взрослый дядька. Мы родители взрослого дядьки, да.
Позавчера муж вернулся с работы навеселе. Отмечали удачную сделку, культурно напились. Если не иностранные партнёры, конкретно бы нажрались. А так пришлось строить из себя аристократов. Коман сава, силь ву пле. Марьяж де колёр.
И муж, расстроенный тем, что сделку пришлось отмечать без привычного русского размаха, стал резко разговорчив. В тот злосчастный вечер.
И принялся рассказывать нам о женщинах, с которыми встречался до меня.
Правда, по ходу разговора быстро трезвел, поэтому рассказал только две истории.
-Они у меня были разные, но объединяло их одно – высоченный рост и обильное телосложение,- заключил он.- Поэтому, когда я познакомился с тобой, тут же решил - надо брать. Где я ещё такую хрупкую найду.
-Мам, похоже ты с твоим ростом в 180 см и 41 размером ноги первая миниатюрная женщина в его жизни,- рассмеялся сын.
Итак, женщины моего мужа.
Женщина № 1.
-Она была высокая, вот такая,- повёл рукой над головой муж.
-В смысле такая?- удивились мы.
-Волейболистка была. Когда сидела в метро, колени упирались в сиденье напротив. Не вставая, дотягивалась рукой до поручней.
-До каких поручней?
-Ну, тех. Верхних. За которые люди держатся, чтобы не упасть.
-А расстались почему?- аккуратно спросил сын.
-Не сошлись характерами.
-В смысле?
-Она захотела замуж, а я оказался не готов лицезреть каждое утро возле своей кровати женские тапки 52 размера. Можете считать меня малодушным. Так и быть, разрешаю.
Женщина №2.
-У неё были золотые зубы,- потупился муж.
-Ггг.
-Погодите смеяться. Мы с ней не встречались. Я сбежал.
-То есть как сбежал?
-Вот если не будете меня перебивать, я вам расскажу.
-Всё-всё, молчим.
-Значит так. Было это в 1993, кажется, году. Собрались мы с Гариком (бывший однокурсник) в Ставропольский край. Он решил заняться бизнесом, поехал туда для разведки. А меня с собой взял. Чтоб не страшно было одному. В общем, приехали мы в Ставрополь, встретились с людьми, поговорили, выяснили всё, что нужно было.
До поезда два часа, решили перекусить. Зашли в какой-то ресторан, сделали заказ, сидим, ждём.
За соседним столом активно жуёт компания – женщина и четыре мужика. Накачанные, плечистые. Грузины.
-В смысле грузины?
-Мужики, говорю, грузины. Охрана её.
-У неё была охрана?
-Ну. Она как увидела меня, сразу оживилась. Давай кокетливо стрелять глазками. А потом улыбнулась. В 32 золотых зуба. Мы с Гариком чуть в осадок не выпали. Уткнулись в тарелки, боимся взглядами встретиться, чтобы не заржать. Мало ли, вдруг она обидится, охрану на нас натравит. У неё четыре бугая, а среди нас с Гариком драться умею только я.
И вдруг в ресторане включают музыку. Что-то типа Михаила Круга.
-Буэ.
-Подождите. От музыки охрана начинает волноваться. Чем дольше звучит шансон, тем сильнее она волнуется. Ну всё, думаю, звездец. Сейчас будет как у Довлатова – "прибежали грузины, стали так жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа".
Но тут встаёт эта тётя. Рост два метра, грудь пятнадцатого размера, химия как у Мордюковой в "Родне". Ручищи словно клинки лопаты. Которая для уборки снега. Подходит она к нашему столу, отодвигает стул с Гариком, шаркает ножкой и протягивает мне руку:
-Разрешите пригласить вас на танец.
-А ты чего?
-Нет, я сначала отнекивался. Но она сделала такой странный жест бровями, словно до упора их растянула, ещё немного – и переносица треснет. Пришлось соглашаться. Она вывела меня в центр зала и повела в танце. Натурально повела!
Муж с невозмутимым видом подождал, пока мы с сыном отсмеёмся, продолжил:
-Вот вы смеётесь. А она меня в фуэте кружила и рассказывала о себе всякие истории. Мол, я директор винного завода, денег столько, хоть жопой жуй. Так и сказала. Давай, говорит, мы с тобой поженимся. Будешь у меня как сыр в масле кататься. Джип тебе куплю, по заграницам буду возить. Я, говорит, потомственная донская казачка, в восьмом колене. Дед мой Василий Евсеич, царствие ему небесное, ударом кулака быка валил. Я в него пошла. Силой, статью и красотой.
И делает бровями так, что у меня под ложечкой ноет.
Я киваю ей и семафорю Гарику лицом – SOS!!!
Гарик делает вид, что ничего не видит. Жуёт, сука.
Тётя меж тем входит в раж и начинает швырять меня на манер спортивных танцав на льду. Двойным акселем и тройным риттбергером.
-Так,- лихорадочно соображаю я, пока она кидается мной в разные стороны,- что-то надо делать! Что-то определённо надо делать! Вот только что???
И тут мне резко везёт. В очередной реттбергер тётя отправляет меня туда, где сидят её охранники.
-Генацвале,- вцепившись в стол, шепчу я им,- гамарджоба, рогораха, тбилисоба. Мимино!
И, тщательней порывшись в памяти, выуживаю наконец нужное:
-Сомехи!
-Так бы и сказал, что армян,- скручивают они меня, и, пока тётя не опомнилась, выводят из ресторана.
А далее было как в "Вожде краснокожих".
-С ней всегда так под шансон,-говорят они мне,- ты беги, мы её как-нибудь задержим.
-Спасибо, калбатоно,- пожимаю я им руки,- век вашей доброты не забуду!
Они изменились в лице, переглянулись, но отвечать ничего не стали.
Уже потом, в поезде, сообразил, что надо было говорить не калбатоно, а батоно.
Калбатоно – обращение к женщине.
© Наринэ Абгарян. Женщины моего мужа.
У меня, например, всегда было так. Мало того, что все подруги Дюймовочки, так ещё парни у них высоченные, выше меня ростом. Зато мои ухажёры всегда заканчивались в лучшем случае там, где у меня начиналась грудная клетка. Буквально где-то в районе солнечного сплетения они и предпочитали закругляться.
Со временем я смирилась со своей судьбой. Поэтому когда познакомилась с будущим мужем, внимания на него обращать не стала. Высокий – под два метра, да ещё и спортивный. Сразу видно, что не моё. Вот если бы метр пятьдесят, кружевное жабо и нотная папка под мышкой – тогда да, сопротивление бесполезно. Все побитые молью молодые люди мои. А тут прямо Аполлон. С лицом Довлатова. Эх.
Как ни странно, новый знакомый при виде меня подозрительно оживился – тут же полез знакомиться, дарить цветы и выспрашивать номер телефона.
-Ненормальный,- обрадовалась я.
Мы с ним стали встречаться. Через полгода вовсе съехались.
Потом у нас родился сын.
Ему уже 17 лет, взрослый дядька. Мы родители взрослого дядьки, да.
Позавчера муж вернулся с работы навеселе. Отмечали удачную сделку, культурно напились. Если не иностранные партнёры, конкретно бы нажрались. А так пришлось строить из себя аристократов. Коман сава, силь ву пле. Марьяж де колёр.
И муж, расстроенный тем, что сделку пришлось отмечать без привычного русского размаха, стал резко разговорчив. В тот злосчастный вечер.
И принялся рассказывать нам о женщинах, с которыми встречался до меня.
Правда, по ходу разговора быстро трезвел, поэтому рассказал только две истории.
-Они у меня были разные, но объединяло их одно – высоченный рост и обильное телосложение,- заключил он.- Поэтому, когда я познакомился с тобой, тут же решил - надо брать. Где я ещё такую хрупкую найду.
-Мам, похоже ты с твоим ростом в 180 см и 41 размером ноги первая миниатюрная женщина в его жизни,- рассмеялся сын.
Итак, женщины моего мужа.
Женщина № 1.
-Она была высокая, вот такая,- повёл рукой над головой муж.
-В смысле такая?- удивились мы.
-Волейболистка была. Когда сидела в метро, колени упирались в сиденье напротив. Не вставая, дотягивалась рукой до поручней.
-До каких поручней?
-Ну, тех. Верхних. За которые люди держатся, чтобы не упасть.
-А расстались почему?- аккуратно спросил сын.
-Не сошлись характерами.
-В смысле?
-Она захотела замуж, а я оказался не готов лицезреть каждое утро возле своей кровати женские тапки 52 размера. Можете считать меня малодушным. Так и быть, разрешаю.
Женщина №2.
-У неё были золотые зубы,- потупился муж.
-Ггг.
-Погодите смеяться. Мы с ней не встречались. Я сбежал.
-То есть как сбежал?
-Вот если не будете меня перебивать, я вам расскажу.
-Всё-всё, молчим.
-Значит так. Было это в 1993, кажется, году. Собрались мы с Гариком (бывший однокурсник) в Ставропольский край. Он решил заняться бизнесом, поехал туда для разведки. А меня с собой взял. Чтоб не страшно было одному. В общем, приехали мы в Ставрополь, встретились с людьми, поговорили, выяснили всё, что нужно было.
До поезда два часа, решили перекусить. Зашли в какой-то ресторан, сделали заказ, сидим, ждём.
За соседним столом активно жуёт компания – женщина и четыре мужика. Накачанные, плечистые. Грузины.
-В смысле грузины?
-Мужики, говорю, грузины. Охрана её.
-У неё была охрана?
-Ну. Она как увидела меня, сразу оживилась. Давай кокетливо стрелять глазками. А потом улыбнулась. В 32 золотых зуба. Мы с Гариком чуть в осадок не выпали. Уткнулись в тарелки, боимся взглядами встретиться, чтобы не заржать. Мало ли, вдруг она обидится, охрану на нас натравит. У неё четыре бугая, а среди нас с Гариком драться умею только я.
И вдруг в ресторане включают музыку. Что-то типа Михаила Круга.
-Буэ.
-Подождите. От музыки охрана начинает волноваться. Чем дольше звучит шансон, тем сильнее она волнуется. Ну всё, думаю, звездец. Сейчас будет как у Довлатова – "прибежали грузины, стали так жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа".
Но тут встаёт эта тётя. Рост два метра, грудь пятнадцатого размера, химия как у Мордюковой в "Родне". Ручищи словно клинки лопаты. Которая для уборки снега. Подходит она к нашему столу, отодвигает стул с Гариком, шаркает ножкой и протягивает мне руку:
-Разрешите пригласить вас на танец.
-А ты чего?
-Нет, я сначала отнекивался. Но она сделала такой странный жест бровями, словно до упора их растянула, ещё немного – и переносица треснет. Пришлось соглашаться. Она вывела меня в центр зала и повела в танце. Натурально повела!
Муж с невозмутимым видом подождал, пока мы с сыном отсмеёмся, продолжил:
-Вот вы смеётесь. А она меня в фуэте кружила и рассказывала о себе всякие истории. Мол, я директор винного завода, денег столько, хоть жопой жуй. Так и сказала. Давай, говорит, мы с тобой поженимся. Будешь у меня как сыр в масле кататься. Джип тебе куплю, по заграницам буду возить. Я, говорит, потомственная донская казачка, в восьмом колене. Дед мой Василий Евсеич, царствие ему небесное, ударом кулака быка валил. Я в него пошла. Силой, статью и красотой.
И делает бровями так, что у меня под ложечкой ноет.
Я киваю ей и семафорю Гарику лицом – SOS!!!
Гарик делает вид, что ничего не видит. Жуёт, сука.
Тётя меж тем входит в раж и начинает швырять меня на манер спортивных танцав на льду. Двойным акселем и тройным риттбергером.
-Так,- лихорадочно соображаю я, пока она кидается мной в разные стороны,- что-то надо делать! Что-то определённо надо делать! Вот только что???
И тут мне резко везёт. В очередной реттбергер тётя отправляет меня туда, где сидят её охранники.
-Генацвале,- вцепившись в стол, шепчу я им,- гамарджоба, рогораха, тбилисоба. Мимино!
И, тщательней порывшись в памяти, выуживаю наконец нужное:
-Сомехи!
-Так бы и сказал, что армян,- скручивают они меня, и, пока тётя не опомнилась, выводят из ресторана.
А далее было как в "Вожде краснокожих".
-С ней всегда так под шансон,-говорят они мне,- ты беги, мы её как-нибудь задержим.
-Спасибо, калбатоно,- пожимаю я им руки,- век вашей доброты не забуду!
Они изменились в лице, переглянулись, но отвечать ничего не стали.
Уже потом, в поезде, сообразил, что надо было говорить не калбатоно, а батоно.
Калбатоно – обращение к женщине.
© Наринэ Абгарян. Женщины моего мужа.
Горе от ума.
Мать привела дочь лет пяти к детскому психологу на контроль развития. (Не спрашивайте меня, зачем она это сделала). Во время приема психолог показывал девочке разные картинки, задавал разные вопросы, среди прочего, показал восковые яблоко и грушу: "Что это?"
И тут девочку замкнуло. Не может сказать, чуть не плачет: "Ну я же знала, как это называется, я же просто забыла и вспомнить не могу!"
В конце приема врач сказал, мол, мамаша, неплохо бы девочке в таком возрасте уже знать про яблоки и груши.
И тут девочка просияла: "Вспомнила, вспомнила, как это называется! Муляжи!!!" ©
Мать привела дочь лет пяти к детскому психологу на контроль развития. (Не спрашивайте меня, зачем она это сделала). Во время приема психолог показывал девочке разные картинки, задавал разные вопросы, среди прочего, показал восковые яблоко и грушу: "Что это?"
И тут девочку замкнуло. Не может сказать, чуть не плачет: "Ну я же знала, как это называется, я же просто забыла и вспомнить не могу!"
В конце приема врач сказал, мол, мамаша, неплохо бы девочке в таком возрасте уже знать про яблоки и груши.
И тут девочка просияла: "Вспомнила, вспомнила, как это называется! Муляжи!!!" ©
Вспомнилось:
(ц)-----------------------------
...Потом он зашел в кладовку, где на стене гирляндой висела низка сухого табака. Выдернув из нее охапку листьев и вернувшись на кухню, он сел верхом на скамью. Беря из вороха табачных листьев по одному листу, он клал его на скамью, разглаживал своей большой ладонью, а затем придавливал растопыренными пальцами, другой же рукой, взявшись за черенок, осторожно, чтобы не повредить лист, отпарывал его вместе со всеми прожилками, вылезающими сквозь его растопыренные пальцы. Отпарывая черенки, он аккуратно складывал листья, как складывают деньги, и, может быть, получал от этого не меньше удовольствия, чем торговец, приводящий в порядок шальную выручку, или удачливый игрок. Потом он перегнул всю пачку, что тоже нередко проделывают владельцы денег, и не только шальных, и, вынув свой нож, с хрустом перерезал ее, что полностью исключает всякое, даже отдаленное сходство с действиями
владельцев денег...
------------------------------------------------------(/ц)
Фазиль Искандер «Сандро из Чегема»
web-страница
(ц)-----------------------------
...Потом он зашел в кладовку, где на стене гирляндой висела низка сухого табака. Выдернув из нее охапку листьев и вернувшись на кухню, он сел верхом на скамью. Беря из вороха табачных листьев по одному листу, он клал его на скамью, разглаживал своей большой ладонью, а затем придавливал растопыренными пальцами, другой же рукой, взявшись за черенок, осторожно, чтобы не повредить лист, отпарывал его вместе со всеми прожилками, вылезающими сквозь его растопыренные пальцы. Отпарывая черенки, он аккуратно складывал листья, как складывают деньги, и, может быть, получал от этого не меньше удовольствия, чем торговец, приводящий в порядок шальную выручку, или удачливый игрок. Потом он перегнул всю пачку, что тоже нередко проделывают владельцы денег, и не только шальных, и, вынув свой нож, с хрустом перерезал ее, что полностью исключает всякое, даже отдаленное сходство с действиями
владельцев денег...
------------------------------------------------------(/ц)
Фазиль Искандер «Сандро из Чегема»
web-страница
На выходе из Пушкинского музея нас остановил веснушчатый мужик лет тридцати, держащий за руку свою собственную, чуть более веснушчатую копию лет шести.
- Женщины, - сказал он нам и тут же спохватился. – Девушки! Голубушки. Красавицы. У вас билеты в музей сохранились? Не могли бы вы…
- А что, вам нужно алиби? – сурово воодушевилась я.
- Да, - покаянно сказал мужик-побольше, у которого веснушек было поменьше.
- Да! – радостно подтвердил его спутник-поменьше, у которого веснушек было побольше
Оба сияли застенчивым греховным счастьем и, переглядываясь, отражались друг в друге одинаковым выражением лиц. У обоих на губах таяли тайна, снежинки и шоколад, причём у того, у которого было больше веснушек, и шоколада на губах было не в пример больше, чем у другого. Смотреть на них было дополнительным бонусом, прилагавшимся к только что испытанному удовольствию от созерцания кондотьера Гаттамелаты.
- Но учтите, у нас оба билета – взрослые, - предупредила моя подруга.
- Это ничего, - согласились они. – Мы скажем, что в кассе перепутали.
В придачу к билетам мы подарили им музейный буклет, рассудив, что алиби должно быть убедительным, а, стало быть, развёрнутым и качественным. В благодарность они попытались нам всучить пятьдесят рублей и жвачку со вкусом арбуза. Арбуз мы взяли, а деньги – нет.
***
А возле троллейбусной остановки стоял ещё один мужик и сообщал всем, проходящим мимо:
- Не хватает два рубля
на постройку корабля!
- А что мы троллейбуса-то ждём? – сказала мне подруга, глядя на разлившееся по всему шоссе талое клочковатое море, посреди которого мы на своей остановке торчали, как Мазаевы зайцы на островке. – Разве ж троллейбус тут проедет? Давай дадим этому типу два рубля – он нас на корабле подвезёт.
Мы дали ему целых сто рублей, потому что других рублей у нас всё равно с собой не было. Задумчиво матерясь, он похватал на по очереди за уши, покидал в свой корабль, оттолкнулся шестом и поплыл по сияющему на вечернем солнце паводку, напевая что-то про матушку-Волгу, и, если бы не подвернувшийся по дороге айсберг, то непременно довёз бы по назначению. А так нам пришлось остаток пути проделать по колено в ледяной, пузырящейся смехом весне, из которой мы выбрались уже только ближе к Пятницкой.
***
А на Пятницкой две интеллигентные тётеньки, стоя посреди уличного наводнения, обсуждали какое-то своё, сугубо личное наводнение и способы его преодоления.
- А он говорит: «Вы так и будете соседей заливать, если всю сантехнику не поменяете. Тут другой материал нужен. Тут нужен этот… как его… палантин!
- Палантин?
- Нет, погоди, не палантин. Этот… родонит!
- Родонит?
- Ну, да. Фактически как родонит, только на «полироль» похоже.
- Погоди… Может, этот… паранит?
- Точно. А как ты запомнила?
- По аналогии. Потому что похоже на «паразит».
- Ага, тебе хорошо запоминать! Он у тебя есть и сам всё делает! А у меня….
***
- Аццкая погода, - говорю я подруге, хотя и не люблю говорить на этом языке.
- Не то слово, - соглашается она, созерцая свой стремительно отклеивающийся каблук, явно нацеленный на то, чтобы утопиться, не добравшись до калошницы.
- Кричат грачи! Ворчат хрычи! – поёт проезжающий мимо нас на подошве подросток, и им обоим – и ему, и подошве – всё нипочём, всё только в одну сплошную радость.
http://christa-eselin.livejournal.com/95417.html
- Женщины, - сказал он нам и тут же спохватился. – Девушки! Голубушки. Красавицы. У вас билеты в музей сохранились? Не могли бы вы…
- А что, вам нужно алиби? – сурово воодушевилась я.
- Да, - покаянно сказал мужик-побольше, у которого веснушек было поменьше.
- Да! – радостно подтвердил его спутник-поменьше, у которого веснушек было побольше
Оба сияли застенчивым греховным счастьем и, переглядываясь, отражались друг в друге одинаковым выражением лиц. У обоих на губах таяли тайна, снежинки и шоколад, причём у того, у которого было больше веснушек, и шоколада на губах было не в пример больше, чем у другого. Смотреть на них было дополнительным бонусом, прилагавшимся к только что испытанному удовольствию от созерцания кондотьера Гаттамелаты.
- Но учтите, у нас оба билета – взрослые, - предупредила моя подруга.
- Это ничего, - согласились они. – Мы скажем, что в кассе перепутали.
В придачу к билетам мы подарили им музейный буклет, рассудив, что алиби должно быть убедительным, а, стало быть, развёрнутым и качественным. В благодарность они попытались нам всучить пятьдесят рублей и жвачку со вкусом арбуза. Арбуз мы взяли, а деньги – нет.
***
А возле троллейбусной остановки стоял ещё один мужик и сообщал всем, проходящим мимо:
- Не хватает два рубля
на постройку корабля!
- А что мы троллейбуса-то ждём? – сказала мне подруга, глядя на разлившееся по всему шоссе талое клочковатое море, посреди которого мы на своей остановке торчали, как Мазаевы зайцы на островке. – Разве ж троллейбус тут проедет? Давай дадим этому типу два рубля – он нас на корабле подвезёт.
Мы дали ему целых сто рублей, потому что других рублей у нас всё равно с собой не было. Задумчиво матерясь, он похватал на по очереди за уши, покидал в свой корабль, оттолкнулся шестом и поплыл по сияющему на вечернем солнце паводку, напевая что-то про матушку-Волгу, и, если бы не подвернувшийся по дороге айсберг, то непременно довёз бы по назначению. А так нам пришлось остаток пути проделать по колено в ледяной, пузырящейся смехом весне, из которой мы выбрались уже только ближе к Пятницкой.
***
А на Пятницкой две интеллигентные тётеньки, стоя посреди уличного наводнения, обсуждали какое-то своё, сугубо личное наводнение и способы его преодоления.
- А он говорит: «Вы так и будете соседей заливать, если всю сантехнику не поменяете. Тут другой материал нужен. Тут нужен этот… как его… палантин!
- Палантин?
- Нет, погоди, не палантин. Этот… родонит!
- Родонит?
- Ну, да. Фактически как родонит, только на «полироль» похоже.
- Погоди… Может, этот… паранит?
- Точно. А как ты запомнила?
- По аналогии. Потому что похоже на «паразит».
- Ага, тебе хорошо запоминать! Он у тебя есть и сам всё делает! А у меня….
***
- Аццкая погода, - говорю я подруге, хотя и не люблю говорить на этом языке.
- Не то слово, - соглашается она, созерцая свой стремительно отклеивающийся каблук, явно нацеленный на то, чтобы утопиться, не добравшись до калошницы.
- Кричат грачи! Ворчат хрычи! – поёт проезжающий мимо нас на подошве подросток, и им обоим – и ему, и подошве – всё нипочём, всё только в одну сплошную радость.
http://christa-eselin.livejournal.com/95417.html
Джонатану Свифту
Декан седой,
декан немой,
он онемел от цели,
а метрополия
грозит войной
упрямой непокорной цитадели
А цитадель то
из лугов,
равнин,
из зелени ирландской
Декан немой
от дураков,
от дури великанской,
от лилипутов поседел,
ушёл с ума
и не вернулся,
и лишь для Стеллы немо пел
(а кажется к Ванессе обернулся)
Ах, смелый ум
Ах, острый слог
Комету отменял, как службу!
А против йеху вот не смог
Вокруг психушки лужи
блестят зелёною водой,
в ней отражается Лапута,
декан седой,
декан немой,
и то же дерево,
и снова лилипуты
© Джок(zestanoyjoker) 4 января 2011 года
Декан седой,
декан немой,
он онемел от цели,
а метрополия
грозит войной
упрямой непокорной цитадели
А цитадель то
из лугов,
равнин,
из зелени ирландской
Декан немой
от дураков,
от дури великанской,
от лилипутов поседел,
ушёл с ума
и не вернулся,
и лишь для Стеллы немо пел
(а кажется к Ванессе обернулся)
Ах, смелый ум
Ах, острый слог
Комету отменял, как службу!
А против йеху вот не смог
Вокруг психушки лужи
блестят зелёною водой,
в ней отражается Лапута,
декан седой,
декан немой,
и то же дерево,
и снова лилипуты
© Джок(zestanoyjoker) 4 января 2011 года
Недавно говорили, обозначая состояния жизни рядом с кем-то: похоже, я не различаю состояний влюбленности и любви. Это вот острое, всегда не столько болезненное, а... с ощущением близкого отказа по всем значимым точкам, не знаю, как это объяснить, "сердце пропускает удар", но ведь не только оно. Очень горячо за глазами и в затылке, в животе - тягучий, обморочный узел, сердце - да, сердце стоит, как будто думает, что ему делать дальше. Острое состояние, очень живое, огромный приток энергии, хотя выглядит - как сильнейший расход. "Счастье мое было так велико, что ослабляло меня, как рана" - самое точное из всех определений, какое я знаю. Что-то близкое к экстазу, наверное. Никогда в нем не был, всегда в нем нахожусь.
Вот это и только это у меня есть к тем, кто вообще способен вызывать во мне сильный и захватывающий интерес. При этом я не могу сказать, что кто-то (стоп, здесь нужно внести поправку: и что-то тоже) вызывает у меня слабый интерес, ощущения всегда близки к предельным, вопрос в продолжительности.
Очень легко вызвать мой интерес, очень тяжело его удержать.
Говорить о людях очень сложно, о городах проще. У меня роман с Венецией, это источник - всегда - невероятной силы и невероятной слабости, каждый день к вечеру я падаю совершенно опустошенным, каждое утро подскакиваю в непривычную для себя рань и снова несусь по узким улицам и мостам, моя влюбленность больше похожа на одержимость, но по-другому я все равно не умею.
Когда я последний раз сидел на набережной и смотрел на закат, не в силах оторваться от зарева, звука, запаха - я думал о том, что понимаю, почему в этом городе изначально было столько казино, публичных домов и очень быстрых смертей. Потому что каким-то образом нужно отвлекаться от закатов, куда-то стравливать это невыносимое чувство - в азарт, в похоть, в эрос и танатос, хоть куда-нибудь, не то взорвешься. Люди на самом деле куда чувствительнее, чем они сами о себе готовы думать.
Считается, что нечто подобное - это влюбленность, а потом она проходит, либо бесследно, либо переходит в любовь. И во влюбленности ты не видишь партнера, а видишь свое чувство к нему, тогда как любовь - это умение слушать, впитывать, молчать вместе.
Слушать, впитывать, молчать вместе - с острой, почти непереносимой нежностью, с бесконечной радостью от того, что вот это, ужасное, невыносимое, со всеми своими кошмарными недостатками и не менее кошмарными достоинствами, существует в мире, - бьется, грустит, радуется, болеет, носится под синим небом, спит в лунном свете, впитывает весьмир - и разбрызгивает его обратно миллионами отражений, все тот же мир, но пропущенный через уникальное, до чертиков интересное "я", и тем меняет реальность, и еще эта реальность несомненно меняется тем, что я за всем этим наблюдаю и точно так же раскидываю отражения, они множатся и пересекаются, сами с собой, друг с другом, - с бесконечной радостью от всего этого. И за глазами и в затылке горячо, в животе - узел, а в грудной клетке так тесно, что сердцу не повернуться.
Я не знаю, как это называется. Все равно ничего другого у меня нет. Всегда предел, всегда бесконечная сила и бесконечная слабость, и вряд ли я смогу что-нибудь с этим сделать. Да и захочу вряд ли - мне нравится.
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Вот это и только это у меня есть к тем, кто вообще способен вызывать во мне сильный и захватывающий интерес. При этом я не могу сказать, что кто-то (стоп, здесь нужно внести поправку: и что-то тоже) вызывает у меня слабый интерес, ощущения всегда близки к предельным, вопрос в продолжительности.
Очень легко вызвать мой интерес, очень тяжело его удержать.
Говорить о людях очень сложно, о городах проще. У меня роман с Венецией, это источник - всегда - невероятной силы и невероятной слабости, каждый день к вечеру я падаю совершенно опустошенным, каждое утро подскакиваю в непривычную для себя рань и снова несусь по узким улицам и мостам, моя влюбленность больше похожа на одержимость, но по-другому я все равно не умею.
Когда я последний раз сидел на набережной и смотрел на закат, не в силах оторваться от зарева, звука, запаха - я думал о том, что понимаю, почему в этом городе изначально было столько казино, публичных домов и очень быстрых смертей. Потому что каким-то образом нужно отвлекаться от закатов, куда-то стравливать это невыносимое чувство - в азарт, в похоть, в эрос и танатос, хоть куда-нибудь, не то взорвешься. Люди на самом деле куда чувствительнее, чем они сами о себе готовы думать.
Считается, что нечто подобное - это влюбленность, а потом она проходит, либо бесследно, либо переходит в любовь. И во влюбленности ты не видишь партнера, а видишь свое чувство к нему, тогда как любовь - это умение слушать, впитывать, молчать вместе.
Слушать, впитывать, молчать вместе - с острой, почти непереносимой нежностью, с бесконечной радостью от того, что вот это, ужасное, невыносимое, со всеми своими кошмарными недостатками и не менее кошмарными достоинствами, существует в мире, - бьется, грустит, радуется, болеет, носится под синим небом, спит в лунном свете, впитывает весьмир - и разбрызгивает его обратно миллионами отражений, все тот же мир, но пропущенный через уникальное, до чертиков интересное "я", и тем меняет реальность, и еще эта реальность несомненно меняется тем, что я за всем этим наблюдаю и точно так же раскидываю отражения, они множатся и пересекаются, сами с собой, друг с другом, - с бесконечной радостью от всего этого. И за глазами и в затылке горячо, в животе - узел, а в грудной клетке так тесно, что сердцу не повернуться.
Я не знаю, как это называется. Все равно ничего другого у меня нет. Всегда предел, всегда бесконечная сила и бесконечная слабость, и вряд ли я смогу что-нибудь с этим сделать. Да и захочу вряд ли - мне нравится.
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
1.
Говорят, на свете живет дракон, говорят, страшней его не найти, мол, он враг человеческий испокон, искушает людей, сбивает с пути. Говорят, что кожа его - гранит, говорят, в глаза ему не смотри - мол, завертит, закрутит, заворожит, заморозит каждого изнутри.
У дракона шкура темна, сера, а еще он быстрее любой змеи. Пролетают мимо века, ветра, он - почти скалою во тьме стоит.
Есть принцесса, дворец ее далеко, косы рыжие, порванные штаны. Она знает, что где-то живет дракон (выдох пламенный, зубищи жестяны). Королеве нужен хороший зять, и король на дочку опять сердит, но принцесса мечтает однажды взять и дракона
самостоятельно победить.
Горизонт серебрян, необозрим, поднимаются горы в неровный ряд.
То ли это мы легенды творим,
то ли это легенды тебя творят.
Песня сложится за твоей спиной, золотое солнце войдет в зенит, и принцесса едет на смертный бой, и копье о щит жестяной звенит. И влетает, как рыжая стрекоза (правда, что ль, он пламя рождает ртом?)...
Но они замирают глаза в глаза,
и становится сказка вдруг не о том.
2.
Всех, кто сегодня счастлив - боже благослови,
где-то в душе рассказчика мерзко скребутся черти.
Понимаешь. Любая сказка - она всегда о любви,
даже если кажется, что о смерти.
Просто законы - справедливы, хотя и злы.
Тот, кто горяч - никогда не сможет согреться.
Это неправда, что драконы умирают от старости или стрелы.
Они умирают от любви,
что не помещается в сердце.
3.
Входит ночь во дворец, темноглаза, тепла, боса,
затихают шаги, умолкают все голоса,
и в свои покои идет королева,
и никто не хочет попадаться ей на глаза.
Да, она не любит празднества и балы.
Молчалива, спокойна. Идет. Прямее стрелы.
Ее косы рыжи и руки ее теплы.
Говорят, что она смотрела в глаза дракону
и осталась жива, величайшей из дев прослыв.
Может, кто-то еще б добавил чего, но кто же будет так глуп?
Королева раздевается у зеркала и всматривается вглубь.
И отчетливо видит, как белая кожа становится чешуей,
такой, что не пробьет ни одно копье,
как в чертах лица проступает - уже не вполне свое.
Как становится неуязвимым и нелюдским -
потому что любивший дракона
сам становится им.
И она сползает по стенке, нищим завидуя и калекам,
шепчет: "Господи боже,
как я устала быть человеком".
© Лемерт (Анна Долгарева). Сказка о драконе
Говорят, на свете живет дракон, говорят, страшней его не найти, мол, он враг человеческий испокон, искушает людей, сбивает с пути. Говорят, что кожа его - гранит, говорят, в глаза ему не смотри - мол, завертит, закрутит, заворожит, заморозит каждого изнутри.
У дракона шкура темна, сера, а еще он быстрее любой змеи. Пролетают мимо века, ветра, он - почти скалою во тьме стоит.
Есть принцесса, дворец ее далеко, косы рыжие, порванные штаны. Она знает, что где-то живет дракон (выдох пламенный, зубищи жестяны). Королеве нужен хороший зять, и король на дочку опять сердит, но принцесса мечтает однажды взять и дракона
самостоятельно победить.
Горизонт серебрян, необозрим, поднимаются горы в неровный ряд.
То ли это мы легенды творим,
то ли это легенды тебя творят.
Песня сложится за твоей спиной, золотое солнце войдет в зенит, и принцесса едет на смертный бой, и копье о щит жестяной звенит. И влетает, как рыжая стрекоза (правда, что ль, он пламя рождает ртом?)...
Но они замирают глаза в глаза,
и становится сказка вдруг не о том.
2.
Всех, кто сегодня счастлив - боже благослови,
где-то в душе рассказчика мерзко скребутся черти.
Понимаешь. Любая сказка - она всегда о любви,
даже если кажется, что о смерти.
Просто законы - справедливы, хотя и злы.
Тот, кто горяч - никогда не сможет согреться.
Это неправда, что драконы умирают от старости или стрелы.
Они умирают от любви,
что не помещается в сердце.
3.
Входит ночь во дворец, темноглаза, тепла, боса,
затихают шаги, умолкают все голоса,
и в свои покои идет королева,
и никто не хочет попадаться ей на глаза.
Да, она не любит празднества и балы.
Молчалива, спокойна. Идет. Прямее стрелы.
Ее косы рыжи и руки ее теплы.
Говорят, что она смотрела в глаза дракону
и осталась жива, величайшей из дев прослыв.
Может, кто-то еще б добавил чего, но кто же будет так глуп?
Королева раздевается у зеркала и всматривается вглубь.
И отчетливо видит, как белая кожа становится чешуей,
такой, что не пробьет ни одно копье,
как в чертах лица проступает - уже не вполне свое.
Как становится неуязвимым и нелюдским -
потому что любивший дракона
сам становится им.
И она сползает по стенке, нищим завидуя и калекам,
шепчет: "Господи боже,
как я устала быть человеком".
© Лемерт (Анна Долгарева). Сказка о драконе
Она приходит под вечер, когда читальный зал уже тих, гулок и пахнет хмельной деревянной затхлостью, как бочонок из-под бурбона. Всё в её облике дышит нежной, только что вылупившейся на свет первозданностью – от выражения лица до нежнейшей пасхальной желтизны кофточки с едва оперившимся пухом на рукавах и у горловины.
- Мне нужны индейцы. – (Задумывается) – Много. Разных.
Я вздрагиваю. Я с детства побаиваюсь индейцев. Я не хочу, чтобы много разных индейцев сейчас, под закрытие, ввалилось в зал, окружило мою кафедру и стало с молчаливым бесстрастным упрёком смотреть на меня своими дикими монгольскими глазами, как будто это я виновата в их бедах и утеснениях.
Но девушка в пасхальной цыплячьей кофточке непреклонна.
- Понимаете, мне руководительница сказала: побольше заимствований в нормальный английский язык из ненормальных… Ой, нет. Сначала не так. Сначала – в американский северный английский из американских северных индейских. А для этого, она говорит, обязательно нужны писатели.
- Какие писатели?
- Вот! Девушка, в том-то и дело! Она говорит: ищите писателей, это ваша работа! А кого искать – не сказала… Главное, говорит, чтобы у них были диалоги.
- Диалоги? Что за диалоги?
- Да в том-то и дело, что я не знаю! Диалоги белых с этими…
- С красными? .. Э-э-э…, в смысле – с индейцами?
- Да! Чтобы белые с ними говорили и оттуда у них что-нибудь такое … заимствовали. А я буду это отражать в курсовой.
- Ага… Ну, возьмите тогда что-нибудь известное. Купера, допустим.
- Подождите, я запишу… Вы сказали – Купер? А как его фамилия, не подскажете?
Вот тут ни в коем случае нельзя делать библиотечное лицо и тянуть сквозь нос: «Деееевушка! Как вам не стыыыыдно?» Их так просто спугнуть, этих пасхальных птенчиков.
Можно сделать медицинское лицо с лёгкими психоаналитическими складками в уголках губ. Но тут тоже важно не перестараться, иначе она решит, что ей угрожают госпитализацией.
- Купер – это и есть фамилия. А имя – Фенимор.
- Что, серьёзно? Такое имя?
Чёрт возьми, а ведь действительно забавное имя – как я раньше не замечала?
- Записывайте «Фенимор Купер»…. Потом - Майн Рид вот тоже иногда об индейцах писал.
- Погодите, я сейчас того и другого запишу… Как вы думаете, они просто так писали или что-нибудь по ходу заимствовали? Мне вот тут преподавательница сказала… - (Читает из тетрадки) – «Брать авторов, но только не заезженных».
- О-о-о! Тогда Купер и Майн Рид не подойдут.
- А что – они заезженные?
- Да не то слово. Тавро уж негде ставить. Не потянут вашу курсовую – свалятся на полпути, однозначно. Нужно искать Боливаров пооригинальнее.
- Какая, какая фамилия? Боливаров? Можно, я запишу?
- Ни в коем случае! Вы вообще не слушайте, что я тут бормочу, а то в два счёта наберётесь дурного… совсем как белые от индейцев. Садитесь к каталогу, сейчас будем вместе искать.
Монитор мигает и пахнет жёлтой сухой прерией и девственным лесом. Фенимор Купер, обиженный в лучших чувствах, тихо ржёт над нами, сидя в развилке между веткой и стволом какого-то дерева, про которое мы с девушкой знаем только то, что оно откуда-то заимствовано. Сзади нас бесшумно собираются смуглые невидимые люди с впалыми животами и бахромой на вытертых штанах и с молчаливым бесстрастным интересом щурятся в наши напряжённые затылки. Меня так и подмывает обернуться и сказать им что-нибудь библиотечное: типа того, что, мол, в таких грязных мокасинах в читальный зал не ходят….
Стоп. Мокасины. Грязные ноги. Племя черноногих!
Что-то такое, безумно знакомое с детства. Какой-то одинокий бизон на опасной тропе…
Шульц. Джеймс Виллард Шульц. Сумасшедший американец, всю жизнь проживший в племени каких-то черноногих. Женившийся на индианке и написавший кучу книг из индейской жизни. «Ошибка Одинокого Бизона», «На опасной тропе»…. Я точно читала их в детстве! И помню этого Шульца, чудака и байронического красавца в мексиканской шляпе и русской шубе на фоне каких-то роскошных задумчивых снегов!
- Это то, что вам нужно, - говорю я девушке и мысленно показываю язык тем, кто мысленно стоит у нас за спиной.
- Это то, что мне нужно! – послушно повторяет она и прижимает к себе книги с такой силой, что одна из них, крякнув, деликатно высвобождается из объятий и оседает на стол, едва не утратив по пути переплёт.
А потом она читает их, подпершись кулачком, и с каждой прочитанной страницей становится всё менее цыплячьей и пушистой. Я не знаю, что там будет отражаться в её курсовой, когда дойдёт до дела, но уже сейчас в её глазах отражаются дивные, как отблески дальних костров у вигвама, отблески мыслей, делающие эти глаза до изумления детскими и бездонными.
- Зал закрывается, - со вздохом напоминаю я ей.
- Хау! – отвечает она (или мне это только кажется?) и смотрит мимо меня с напряжённой, почти исследовательской улыбкой.
«Широко раскинувшиеся побуревшие прерии; далекие крутые холмы с плоским верхом; за ними огромные горы с синими склонами и острыми вершинами, покрытыми снеговыми шапками; запах полыни и дыма костров лагеря; гром десятков тысяч копыт бизонов, бегущих по твердой сухой земле; протяжный тоскливый вой волков в ночной тишине, — как я любил все это!»
© Сестра Нибенимеда
- Мне нужны индейцы. – (Задумывается) – Много. Разных.
Я вздрагиваю. Я с детства побаиваюсь индейцев. Я не хочу, чтобы много разных индейцев сейчас, под закрытие, ввалилось в зал, окружило мою кафедру и стало с молчаливым бесстрастным упрёком смотреть на меня своими дикими монгольскими глазами, как будто это я виновата в их бедах и утеснениях.
Но девушка в пасхальной цыплячьей кофточке непреклонна.
- Понимаете, мне руководительница сказала: побольше заимствований в нормальный английский язык из ненормальных… Ой, нет. Сначала не так. Сначала – в американский северный английский из американских северных индейских. А для этого, она говорит, обязательно нужны писатели.
- Какие писатели?
- Вот! Девушка, в том-то и дело! Она говорит: ищите писателей, это ваша работа! А кого искать – не сказала… Главное, говорит, чтобы у них были диалоги.
- Диалоги? Что за диалоги?
- Да в том-то и дело, что я не знаю! Диалоги белых с этими…
- С красными? .. Э-э-э…, в смысле – с индейцами?
- Да! Чтобы белые с ними говорили и оттуда у них что-нибудь такое … заимствовали. А я буду это отражать в курсовой.
- Ага… Ну, возьмите тогда что-нибудь известное. Купера, допустим.
- Подождите, я запишу… Вы сказали – Купер? А как его фамилия, не подскажете?
Вот тут ни в коем случае нельзя делать библиотечное лицо и тянуть сквозь нос: «Деееевушка! Как вам не стыыыыдно?» Их так просто спугнуть, этих пасхальных птенчиков.
Можно сделать медицинское лицо с лёгкими психоаналитическими складками в уголках губ. Но тут тоже важно не перестараться, иначе она решит, что ей угрожают госпитализацией.
- Купер – это и есть фамилия. А имя – Фенимор.
- Что, серьёзно? Такое имя?
Чёрт возьми, а ведь действительно забавное имя – как я раньше не замечала?
- Записывайте «Фенимор Купер»…. Потом - Майн Рид вот тоже иногда об индейцах писал.
- Погодите, я сейчас того и другого запишу… Как вы думаете, они просто так писали или что-нибудь по ходу заимствовали? Мне вот тут преподавательница сказала… - (Читает из тетрадки) – «Брать авторов, но только не заезженных».
- О-о-о! Тогда Купер и Майн Рид не подойдут.
- А что – они заезженные?
- Да не то слово. Тавро уж негде ставить. Не потянут вашу курсовую – свалятся на полпути, однозначно. Нужно искать Боливаров пооригинальнее.
- Какая, какая фамилия? Боливаров? Можно, я запишу?
- Ни в коем случае! Вы вообще не слушайте, что я тут бормочу, а то в два счёта наберётесь дурного… совсем как белые от индейцев. Садитесь к каталогу, сейчас будем вместе искать.
Монитор мигает и пахнет жёлтой сухой прерией и девственным лесом. Фенимор Купер, обиженный в лучших чувствах, тихо ржёт над нами, сидя в развилке между веткой и стволом какого-то дерева, про которое мы с девушкой знаем только то, что оно откуда-то заимствовано. Сзади нас бесшумно собираются смуглые невидимые люди с впалыми животами и бахромой на вытертых штанах и с молчаливым бесстрастным интересом щурятся в наши напряжённые затылки. Меня так и подмывает обернуться и сказать им что-нибудь библиотечное: типа того, что, мол, в таких грязных мокасинах в читальный зал не ходят….
Стоп. Мокасины. Грязные ноги. Племя черноногих!
Что-то такое, безумно знакомое с детства. Какой-то одинокий бизон на опасной тропе…
Шульц. Джеймс Виллард Шульц. Сумасшедший американец, всю жизнь проживший в племени каких-то черноногих. Женившийся на индианке и написавший кучу книг из индейской жизни. «Ошибка Одинокого Бизона», «На опасной тропе»…. Я точно читала их в детстве! И помню этого Шульца, чудака и байронического красавца в мексиканской шляпе и русской шубе на фоне каких-то роскошных задумчивых снегов!
- Это то, что вам нужно, - говорю я девушке и мысленно показываю язык тем, кто мысленно стоит у нас за спиной.
- Это то, что мне нужно! – послушно повторяет она и прижимает к себе книги с такой силой, что одна из них, крякнув, деликатно высвобождается из объятий и оседает на стол, едва не утратив по пути переплёт.
А потом она читает их, подпершись кулачком, и с каждой прочитанной страницей становится всё менее цыплячьей и пушистой. Я не знаю, что там будет отражаться в её курсовой, когда дойдёт до дела, но уже сейчас в её глазах отражаются дивные, как отблески дальних костров у вигвама, отблески мыслей, делающие эти глаза до изумления детскими и бездонными.
- Зал закрывается, - со вздохом напоминаю я ей.
- Хау! – отвечает она (или мне это только кажется?) и смотрит мимо меня с напряжённой, почти исследовательской улыбкой.
«Широко раскинувшиеся побуревшие прерии; далекие крутые холмы с плоским верхом; за ними огромные горы с синими склонами и острыми вершинами, покрытыми снеговыми шапками; запах полыни и дыма костров лагеря; гром десятков тысяч копыт бизонов, бегущих по твердой сухой земле; протяжный тоскливый вой волков в ночной тишине, — как я любил все это!»
© Сестра Нибенимеда
Листва потихоньку высовывает носы из зимних квартир и, поперхнувшись ледяным воздухом, тотчас убирается обратно. По всему двору слышны тихие щелчки – это, едва приоткрывшись, захлопываются почки на ветках.
А внизу, под деревьями, дивная толстая тётенька в расписанных под питона лосинах возит по своей антикварной «девятке» какой-то фиговиной на длинной ручке и поёт, глядясь в лобовое стекло:
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь -
Раскрасавец барин снился мне всю ночь….
- Пейзанство в кокошнике, - ворчит моя Собака, косясь на полосатый хвост, торчащий из подвального лаза. – Не выношу этих подделок под народное творчество. Народ никогда в жизни так не скажет: «та же удаль, тот же блеск в его очах». Маскарад и литературщина, больше ничего.
Нет, - думаю я. – Никакой это не маскарад. Просто не все знают, где лежат правильные слова. А кто знает, тот специально извлекает их на божий свет и кладёт на видное место, чтобы те, кто не знает, подобрал их, приручил и сделал своими. Как выразить без слов то несбывшееся, у которого не было ни начала, ни конца – вообще ничего?
Ну, шла себе какая-то конница через село, а она стояла у ворот, смотрела и думала: вот, кабы тот статный молодец подъехал и попросил воды напиться! А я б ему подала, а он бы наклонился и меня поцеловал…
И так она и жила до седых волос со смутной, тающей сладостью на губах от того поцелуя, которого на самом деле не было, пока из тёмного потустороннего небытия не приехал какой-то неведомый генерал, и тотчас, от одного взгляда на него несбывшееся стало былым, а невозможное – возможным. И тотчас вспомнилось, что он и вправду тогда подъехал, попросил воды, долго, с наслаждением пил, проливая на грудь воду, а потом перегнулся через седло, глянул ей в глаза и по-мальчишечьи фыркнул… Никак невозможно было это придумать, потому что это БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ, да и как не быть, если плечи ещё помнят прикосновение его рук, а губам по-прежнему сладко, стыдно и слегка щекотно.
И так ведь оно всегда и бывает.
Изнывающие посреди счастливых дистилированных будней дети придумывают себе самую странную на свете няню, которая умеет расколдовывать повседневность и возвращать миру его истинную, сказочную сущность.
И необъяснимо, непозволительно несчастная жена молодого, обожающего её красавца ходит мимо дома с вросшими в землю окнами и воображает, что там, за этими окнами гениальный писатель пишет гениальный роман, а она – та единственная, кто может его понять и защитить.
И в меру неприкаянный, хотя и, в общем, вполне благополучный военный врач в отставке придумывает себе необыкновенного соседа по квартире, с которым он пускается в увлекательнейшие в мире приключения, позволяющие всякий раз благополучно возвращаться домой, к камину, тапочкам и персидскому ковру.
Но няня улетела на зонтике и не обещала вернуться.
Писатель исчез без следа – то ли умер, то ли повредился в уме, кинув перед тем в огонь свой гениальный роман.
А необыкновенный сосед погиб в безнадёжной схватке со злом, и ничего от него не осталось, кроме рассказов в журнале «Стрэнд», да и те – выдумка от начала до конца.
И всем, конечно, ясно, как божий день, что не было никогда на свете ни няни, ни писателя с его романом, ни удивительного соседа с его трубкой, талантом и невозможным характером. Да и Понтия Пилата, скорее всего, не было, не говоря уже о…. хм.
И когда мы окончательно смиряемся с мыслью, что ничего не было, нет и не будет, что-то вдруг неуловимо сдвигается в атмосфере.
Мы вдруг чувствуем, что ветер переменился.
Двери и окна открываются сами собой, и сами собой разглаживаются морщины на лбу, и Бог посылает нам на выручку дьявола, и старый генерал заходит к нам в горницу, кряхтя и картинно припадая на раненную ногу, и пепел вылетает из камина на персидский ковёр и обращается на наших глазах в мятые, испещрённые помарками листы, и сосед, вернувшийся с того света, садится напротив и закуривает сигарету знакомым небрежным жестом.
И мы с обрывающимся ко всем чертям сердцем понимаем – ВСЁ ЭТО ВЗАПРАВДУ.
Мы ничего не придумали. Всё это было с нами НА САМОМ ДЕЛЕ. Просто мы так долго жили БЕЗ этого, что вообразили, будто его не было вовсе. А оно – было, просто долго отсутствовало. Зато теперь вернулось и больше не денется от нас никуда и никогда.
И мы молча выходим в сад, и слышим, как за спиной нас тихо окликают по имени, и знаем, что можно уже не плакать, потому что мы – не одни.
Хотя тот, кто нас придумал от одиночества, видимо, сам настолько одинок, что и мы в этом отношении, похоже, тоже абсолютно неисправимы.
© Сестра Нибенимеда
А внизу, под деревьями, дивная толстая тётенька в расписанных под питона лосинах возит по своей антикварной «девятке» какой-то фиговиной на длинной ручке и поёт, глядясь в лобовое стекло:
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь -
Раскрасавец барин снился мне всю ночь….
- Пейзанство в кокошнике, - ворчит моя Собака, косясь на полосатый хвост, торчащий из подвального лаза. – Не выношу этих подделок под народное творчество. Народ никогда в жизни так не скажет: «та же удаль, тот же блеск в его очах». Маскарад и литературщина, больше ничего.
Нет, - думаю я. – Никакой это не маскарад. Просто не все знают, где лежат правильные слова. А кто знает, тот специально извлекает их на божий свет и кладёт на видное место, чтобы те, кто не знает, подобрал их, приручил и сделал своими. Как выразить без слов то несбывшееся, у которого не было ни начала, ни конца – вообще ничего?
Ну, шла себе какая-то конница через село, а она стояла у ворот, смотрела и думала: вот, кабы тот статный молодец подъехал и попросил воды напиться! А я б ему подала, а он бы наклонился и меня поцеловал…
И так она и жила до седых волос со смутной, тающей сладостью на губах от того поцелуя, которого на самом деле не было, пока из тёмного потустороннего небытия не приехал какой-то неведомый генерал, и тотчас, от одного взгляда на него несбывшееся стало былым, а невозможное – возможным. И тотчас вспомнилось, что он и вправду тогда подъехал, попросил воды, долго, с наслаждением пил, проливая на грудь воду, а потом перегнулся через седло, глянул ей в глаза и по-мальчишечьи фыркнул… Никак невозможно было это придумать, потому что это БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ, да и как не быть, если плечи ещё помнят прикосновение его рук, а губам по-прежнему сладко, стыдно и слегка щекотно.
И так ведь оно всегда и бывает.
Изнывающие посреди счастливых дистилированных будней дети придумывают себе самую странную на свете няню, которая умеет расколдовывать повседневность и возвращать миру его истинную, сказочную сущность.
И необъяснимо, непозволительно несчастная жена молодого, обожающего её красавца ходит мимо дома с вросшими в землю окнами и воображает, что там, за этими окнами гениальный писатель пишет гениальный роман, а она – та единственная, кто может его понять и защитить.
И в меру неприкаянный, хотя и, в общем, вполне благополучный военный врач в отставке придумывает себе необыкновенного соседа по квартире, с которым он пускается в увлекательнейшие в мире приключения, позволяющие всякий раз благополучно возвращаться домой, к камину, тапочкам и персидскому ковру.
Но няня улетела на зонтике и не обещала вернуться.
Писатель исчез без следа – то ли умер, то ли повредился в уме, кинув перед тем в огонь свой гениальный роман.
А необыкновенный сосед погиб в безнадёжной схватке со злом, и ничего от него не осталось, кроме рассказов в журнале «Стрэнд», да и те – выдумка от начала до конца.
И всем, конечно, ясно, как божий день, что не было никогда на свете ни няни, ни писателя с его романом, ни удивительного соседа с его трубкой, талантом и невозможным характером. Да и Понтия Пилата, скорее всего, не было, не говоря уже о…. хм.
И когда мы окончательно смиряемся с мыслью, что ничего не было, нет и не будет, что-то вдруг неуловимо сдвигается в атмосфере.
Мы вдруг чувствуем, что ветер переменился.
Двери и окна открываются сами собой, и сами собой разглаживаются морщины на лбу, и Бог посылает нам на выручку дьявола, и старый генерал заходит к нам в горницу, кряхтя и картинно припадая на раненную ногу, и пепел вылетает из камина на персидский ковёр и обращается на наших глазах в мятые, испещрённые помарками листы, и сосед, вернувшийся с того света, садится напротив и закуривает сигарету знакомым небрежным жестом.
И мы с обрывающимся ко всем чертям сердцем понимаем – ВСЁ ЭТО ВЗАПРАВДУ.
Мы ничего не придумали. Всё это было с нами НА САМОМ ДЕЛЕ. Просто мы так долго жили БЕЗ этого, что вообразили, будто его не было вовсе. А оно – было, просто долго отсутствовало. Зато теперь вернулось и больше не денется от нас никуда и никогда.
И мы молча выходим в сад, и слышим, как за спиной нас тихо окликают по имени, и знаем, что можно уже не плакать, потому что мы – не одни.
Хотя тот, кто нас придумал от одиночества, видимо, сам настолько одинок, что и мы в этом отношении, похоже, тоже абсолютно неисправимы.
© Сестра Нибенимеда
Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.
— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.
В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?
© Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.
— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.
В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?
Показать спойлер
Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.
Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.
В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.
«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.
Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.
— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.
— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.
Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…
— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.
— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.
Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.
День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.
Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.
Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.
Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?
Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.
Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.
«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».
Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.
Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.
Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.
Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.
Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…
— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.
— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.
Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.
В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.
«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.
Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.
— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.
— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.
Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…
— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.
— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.
Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.
День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.
Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.
Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.
Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?
Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.
Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.
«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».
Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.
Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.
Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.
Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.
Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…
— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.
— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.
Показать спойлер
© Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)
Правила речи
В доспехах своих картонных,
Один, но за всех горой,
Чем больше в тебе патронов –
Тем более ты герой.
Сплошь плюсы зеленой мили
И черных, как смоль, небес:
Чем хуже тебя убили –
Тем более ты воскрес.
Иди, практикуй приятие,
Вертящее время вспять.
Чем шире твои объятия –
Тем проще тебя распять.
Но сколько борьбе не длиться,
Запомнят навечно лишь,
Как будут меняться лица,
Когда ты их всех простишь.
К слову
Если будет война, то он пойдет на войну.
Потому что он сын героя и внук героя.
Потому что отец на крейсере шел ко дну,
Потому что дед не вернулся живым из боя.
Потому что растили бабушка, брат и мать,
И на стенах несколько фотографий.
Нет, совсем не хочется умирать,
Но еще важнее – не предавать их.
И пока в нем бьется крепко живая нить,
И пока портретна схожесть зеленых глаз,
Никому нас, милый, не победить.
Никому не выстоять против нас.
© Катерина Сокрута
В доспехах своих картонных,
Один, но за всех горой,
Чем больше в тебе патронов –
Тем более ты герой.
Сплошь плюсы зеленой мили
И черных, как смоль, небес:
Чем хуже тебя убили –
Тем более ты воскрес.
Иди, практикуй приятие,
Вертящее время вспять.
Чем шире твои объятия –
Тем проще тебя распять.
Но сколько борьбе не длиться,
Запомнят навечно лишь,
Как будут меняться лица,
Когда ты их всех простишь.
К слову
Если будет война, то он пойдет на войну.
Потому что он сын героя и внук героя.
Потому что отец на крейсере шел ко дну,
Потому что дед не вернулся живым из боя.
Потому что растили бабушка, брат и мать,
И на стенах несколько фотографий.
Нет, совсем не хочется умирать,
Но еще важнее – не предавать их.
И пока в нем бьется крепко живая нить,
И пока портретна схожесть зеленых глаз,
Никому нас, милый, не победить.
Никому не выстоять против нас.
© Катерина Сокрута
У Кащея Бессмертного три внебрачные дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой.
Все они учатся в заморских странах,
красят волосы и ресницы, говорят не по-русски.
Старшая вся в мать (и коня на скаку, и в избу, и далее),
к средней сватается Джон-царевич
(видать, какой-то из ихних),
младшая хочет быть танцовщицей,
у неё змеиная гибкость и папины глаза.
Шлёт им письма с гонцами Кащей, умоляет:
«Дочери мои, приезжайте, обниму вас хоть по разочку.
Жизнь моя на конце иглы, игла в яйце,
яйцо уже снесла утка…
Долго ли мне чахнуть над златом
(по утрам мучает кашель, по вечерам изжога,
по ночам бессонница),
всё до монеточки для вас берегу-стараюсь…»
Три внебрачных Кащеевых дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой –
не отвечают на письма. Думают:
папка-то у нас бессмертный!
Успеется ещё…
© Елена Касьян. Не в рифму
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой.
Все они учатся в заморских странах,
красят волосы и ресницы, говорят не по-русски.
Старшая вся в мать (и коня на скаку, и в избу, и далее),
к средней сватается Джон-царевич
(видать, какой-то из ихних),
младшая хочет быть танцовщицей,
у неё змеиная гибкость и папины глаза.
Шлёт им письма с гонцами Кащей, умоляет:
«Дочери мои, приезжайте, обниму вас хоть по разочку.
Жизнь моя на конце иглы, игла в яйце,
яйцо уже снесла утка…
Долго ли мне чахнуть над златом
(по утрам мучает кашель, по вечерам изжога,
по ночам бессонница),
всё до монеточки для вас берегу-стараюсь…»
Три внебрачных Кащеевых дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой –
не отвечают на письма. Думают:
папка-то у нас бессмертный!
Успеется ещё…
© Елена Касьян. Не в рифму
У клана всех тех, кто когда-нибудь ожидал и носил ребенка,
В радости и тревоге, что вдруг порвется, где очень тонко,
Лежа на сохранении, на все надеясь, всего боясь,
Цепляясь как за канат за самую хрупкую в мире связь;
У клана всех тех, кто был вынужден убегать от любой напасти,
Спасая себя и младших своих от чьей-то злости и власти,
Крутиться как бешеный, успевать на поезд, паром, пакетбот,
Искать подработок в чужой земле, стучать у чужих ворот;
У клана всех тех, кто когда-нибудь хоронил любимых,
Кто возле кладбища на скамейке смотрел сквозь идущих мимо,
Кто, имя в звательном падеже едва поймав на конце языка,
Сгибался, скрючивался, давился - потом пройдет, не прошло пока -
И тех, кто любил хоть кого-нибудь - открыто и просто ли, или немо, -
У них у всех с Пресвятою Девой всегда найдутся общие темы.
© Алан Кристиан. Un Ave Maria
В радости и тревоге, что вдруг порвется, где очень тонко,
Лежа на сохранении, на все надеясь, всего боясь,
Цепляясь как за канат за самую хрупкую в мире связь;
У клана всех тех, кто был вынужден убегать от любой напасти,
Спасая себя и младших своих от чьей-то злости и власти,
Крутиться как бешеный, успевать на поезд, паром, пакетбот,
Искать подработок в чужой земле, стучать у чужих ворот;
У клана всех тех, кто когда-нибудь хоронил любимых,
Кто возле кладбища на скамейке смотрел сквозь идущих мимо,
Кто, имя в звательном падеже едва поймав на конце языка,
Сгибался, скрючивался, давился - потом пройдет, не прошло пока -
И тех, кто любил хоть кого-нибудь - открыто и просто ли, или немо, -
У них у всех с Пресвятою Девой всегда найдутся общие темы.
© Алан Кристиан. Un Ave Maria
Богач Семён строил маленькую дачу, но всё равно получился дворцово-парковый ансамбль с замком, речкой и французским садом. Устроил новоселье, тоже маленькое, для своих. В зелёной беседке джазовый оркестр без которого пикник - не пикник. Официанты носят шампанское. Жаровня огромная, серебряная, вся в манометрах и трубках. Капитан с грузинским носом смотрит на приборы и крутит штурвал. В роли шашлыка выступает цельномаринованная свинья. Периметр охраняют пылесосы-убийцы. Стоят в кустах, всасывают мух, комаров, и если какой кролик подпрыгнет, то и его. Удивительно, как преображается простая мухобойка, попав в руки японских инженеров. В пузике у монстров вентилятор, провода и молнии. Насекомые сгорают мгновенно, не успев понять откуда в родных кустах эта чёрная пропасть.
У меня нет таких роботов. Защищать людей от природы вынуждены мы с котом. Женщины лишь визжат неконструктивно на ос, тарантулов, стрекоз и слепней. Будто вся эта палитра одинаково опасна. Кот специализируется на мухах. Они весёлые и богаты белком. Я заведую комарами. Не потому что комары диетичней, просто исторически сложилось.
Ос мы когда-то ловили вместе, до одного несчастного случая. Кот прыгал вверх элегантно, хватал добычу так чтоб не ужалила. У меня другой подход. Я не против делить с гостями фрукты мои насущные. Но если они всю мою черешню объявляют своей собственной, я вылезаю из кресла и требую поднять мне веки. У меня прекрасный замах и резкий, с выдохом удар. Я многому научился, вожделея Марию Шарапову на канале евроспорт. Если точно рассчитать, оса не успевает понять, откуда в небе тапок.
Как-то раз мы с котом погнались за одной целью. Он прыгнул, я взмахнул, и - хрясь! Прямо в бедную кошачью морду. В тот день котик впервые сказал матерное слово при детях. С тех пор он ловит только мух. На тапки и жужжание у него идиосинкразия.
Теперь про комаров. Сетки на окнах и генераторы зелёного дыма - это всё для простаков, умеющих вспомнить в магазине зачем они сюда припёрлись. Настоящие мужчины ложатся голыми поверх одеяла лицом к опасности и ждут. Я к тому же выставляю перед собой ладони как Буратино. Моя поза не означает что я дурак, хотя и не отрицает этого. Комары видят во мне еду. Но страшно заблуждаются. Я - смертельная ловушка. У меня тысячи побед нокаутом. Мне известны все вампирские повадки. Я умею притворяться дохлым и тёплым одновременно.
У комаров тоже разные характеры. Большинство - опрометчивые нахалы. Но встречаются и тревожные подлецы. Когда приближается такой подлец, мало выглядеть равнодушным. Нужно стать бревном, дышать как бревно и думать как бревно. Мне всё это прекрасно удаётся. Внешне сонный и вялый, я могу молниеносно шлёпнуть себя по морде.
С последним комаром война не заканчивается. Осязание и слух принимаются меня дурачить, транслируя вражеский писк и касания хищных лап. Все давно сдохли, а я всё хлещу себя по лицу и по плечам, не могу уняться. Индейцы Гондураса называют такое расстройство "юпутка", что значит "бежать по лесу, ощущая прикосновения призраков". Так вот, после войны меня мучает юпутка. С другой стороны осы по ночам не летают, это ли не счастье. Засыпать, всласть нашлёпавшись ос было бы труднее.
Меж тем Даша спит, свернувшись как ёж. Из-под одеяла только нос виден. Зато какой нос! Обгоревший, с веснушками. Воссоздать по нему всё скрытое под одеялом проще, чем по пятке донны Анны**. Хотел положить ей на подушку немножко убитых комаров, чтобы поутру гордилась мной. Но передумал.
© Слава Сэ. Про свежий воздух и бессонницу
У меня нет таких роботов. Защищать людей от природы вынуждены мы с котом. Женщины лишь визжат неконструктивно на ос, тарантулов, стрекоз и слепней. Будто вся эта палитра одинаково опасна. Кот специализируется на мухах. Они весёлые и богаты белком. Я заведую комарами. Не потому что комары диетичней, просто исторически сложилось.
Ос мы когда-то ловили вместе, до одного несчастного случая. Кот прыгал вверх элегантно, хватал добычу так чтоб не ужалила. У меня другой подход. Я не против делить с гостями фрукты мои насущные. Но если они всю мою черешню объявляют своей собственной, я вылезаю из кресла и требую поднять мне веки. У меня прекрасный замах и резкий, с выдохом удар. Я многому научился, вожделея Марию Шарапову на канале евроспорт. Если точно рассчитать, оса не успевает понять, откуда в небе тапок.
Как-то раз мы с котом погнались за одной целью. Он прыгнул, я взмахнул, и - хрясь! Прямо в бедную кошачью морду. В тот день котик впервые сказал матерное слово при детях. С тех пор он ловит только мух. На тапки и жужжание у него идиосинкразия.
Теперь про комаров. Сетки на окнах и генераторы зелёного дыма - это всё для простаков, умеющих вспомнить в магазине зачем они сюда припёрлись. Настоящие мужчины ложатся голыми поверх одеяла лицом к опасности и ждут. Я к тому же выставляю перед собой ладони как Буратино. Моя поза не означает что я дурак, хотя и не отрицает этого. Комары видят во мне еду. Но страшно заблуждаются. Я - смертельная ловушка. У меня тысячи побед нокаутом. Мне известны все вампирские повадки. Я умею притворяться дохлым и тёплым одновременно.
У комаров тоже разные характеры. Большинство - опрометчивые нахалы. Но встречаются и тревожные подлецы. Когда приближается такой подлец, мало выглядеть равнодушным. Нужно стать бревном, дышать как бревно и думать как бревно. Мне всё это прекрасно удаётся. Внешне сонный и вялый, я могу молниеносно шлёпнуть себя по морде.
С последним комаром война не заканчивается. Осязание и слух принимаются меня дурачить, транслируя вражеский писк и касания хищных лап. Все давно сдохли, а я всё хлещу себя по лицу и по плечам, не могу уняться. Индейцы Гондураса называют такое расстройство "юпутка", что значит "бежать по лесу, ощущая прикосновения призраков". Так вот, после войны меня мучает юпутка. С другой стороны осы по ночам не летают, это ли не счастье. Засыпать, всласть нашлёпавшись ос было бы труднее.
Меж тем Даша спит, свернувшись как ёж. Из-под одеяла только нос виден. Зато какой нос! Обгоревший, с веснушками. Воссоздать по нему всё скрытое под одеялом проще, чем по пятке донны Анны**. Хотел положить ей на подушку немножко убитых комаров, чтобы поутру гордилась мной. Но передумал.
© Слава Сэ. Про свежий воздух и бессонницу
Иван Грозный стоял на самой низкой ступени человеческого развития.
Среди опричников Иван Грозный имел авторитет. Остальные относились к нему, как к психу.
Иван Грозный не позволял народу вести девиантный образ жизни.
При Иване Грозном на Болотной площади рубили головы, а не орали, что попало.
Сталин мог бы выиграть Ливонскую войну. Иван Грозный все-таки был не Сталин.
Иван Грозный любил духовность, что не мешало ему поджаривать новгородцев на кострищах.
При Иване Грозном никого не спас бы и философский пароход.
Иван IV с детства не любил людей, из-за чего случались массовые казни.
Лучшие умы отрубил палач Скуратов.
Декабристов ждала гостеприимная Сибирь.
При Николае I общество превратилось в стадо.
Николай просто хотел навести порядок в головах поданных.
Крестьянам тоже хотелось взбунтоваться против Николая I, но декабристы не взяли их на Сенатскую площадь. После этого крестьяне возненавидели всех.
Декабристы виновны в том, что из-за них закрутили гайки.
Чаадаев это умственный деятель времен реакции Николая I.
Мыслящим людям все время чего-то хочется. А властям не всегда хватает для мыслящих людей, ведь самим надо.
Московский университет это единственное место при Николае I, где можно было нести, что угодно, не опасаясь, что тебе закуют рот кандалами.
Все, кто не хотел быть серой лошадью, поступали в Московский университет, ведь там преподавал сам Чаадаев.
Когда общественная жизнь подавляется, есть только два утешения – водка или философия Гегеля.
Началось выкулачивание крестьян.
Крестьяне переселялись в город потому, что оттуда людей отправляли в Гулаг, то есть постоянно освобождались рабочие места, даже хорошо оплачиваемые.
Крестьяне ленились работать в колхозах. На заводах их можно было заставить хоть что-то делать.
Колхозницы бежали в город, поскольку там было больше здоровых мужчин.
Хрущев подавил восстание рабов в Новочеркасске.
Страну завалили кукурузой, а есть было нечего.
У Брежнева были большие брови и странно поставленная речь. Он был выдающимся и удивительным человеком, его поступки послужили на благо России и по-этому мы все его любим и знаем как пухленького и большебрового мужичка. Он направлял свою деятельность в разных направлениях. Я бы пожал руку такому выдающемуся человеку как Брежнев.
При Брежневе была убита вера в авторитет сельского хозяйства.
Пражская весна» это мятеж в чехословацком корпусе в 1918 году.
В 1979 году началась холодная война с Афганистаном.
Брежнев стремился разоружить так называемые братские социалистические страны, чтобы они не нанесли ему удар в спину.
В 1990-е началась политика денежного террора.
Гайдар перевел Россию на рыночные рельсы. А Ельцин, между прочим, на них обещал лечь, но не лег. Распродал все иностранным вкладчикам.
© ЕГЭ-2013. История.
Среди опричников Иван Грозный имел авторитет. Остальные относились к нему, как к психу.
Иван Грозный не позволял народу вести девиантный образ жизни.
При Иване Грозном на Болотной площади рубили головы, а не орали, что попало.
Сталин мог бы выиграть Ливонскую войну. Иван Грозный все-таки был не Сталин.
Иван Грозный любил духовность, что не мешало ему поджаривать новгородцев на кострищах.
При Иване Грозном никого не спас бы и философский пароход.
Иван IV с детства не любил людей, из-за чего случались массовые казни.
Лучшие умы отрубил палач Скуратов.
Декабристов ждала гостеприимная Сибирь.
При Николае I общество превратилось в стадо.
Николай просто хотел навести порядок в головах поданных.
Крестьянам тоже хотелось взбунтоваться против Николая I, но декабристы не взяли их на Сенатскую площадь. После этого крестьяне возненавидели всех.
Декабристы виновны в том, что из-за них закрутили гайки.
Чаадаев это умственный деятель времен реакции Николая I.
Мыслящим людям все время чего-то хочется. А властям не всегда хватает для мыслящих людей, ведь самим надо.
Московский университет это единственное место при Николае I, где можно было нести, что угодно, не опасаясь, что тебе закуют рот кандалами.
Все, кто не хотел быть серой лошадью, поступали в Московский университет, ведь там преподавал сам Чаадаев.
Когда общественная жизнь подавляется, есть только два утешения – водка или философия Гегеля.
Началось выкулачивание крестьян.
Крестьяне переселялись в город потому, что оттуда людей отправляли в Гулаг, то есть постоянно освобождались рабочие места, даже хорошо оплачиваемые.
Крестьяне ленились работать в колхозах. На заводах их можно было заставить хоть что-то делать.
Колхозницы бежали в город, поскольку там было больше здоровых мужчин.
Хрущев подавил восстание рабов в Новочеркасске.
Страну завалили кукурузой, а есть было нечего.
У Брежнева были большие брови и странно поставленная речь. Он был выдающимся и удивительным человеком, его поступки послужили на благо России и по-этому мы все его любим и знаем как пухленького и большебрового мужичка. Он направлял свою деятельность в разных направлениях. Я бы пожал руку такому выдающемуся человеку как Брежнев.
При Брежневе была убита вера в авторитет сельского хозяйства.
Пражская весна» это мятеж в чехословацком корпусе в 1918 году.
В 1979 году началась холодная война с Афганистаном.
Брежнев стремился разоружить так называемые братские социалистические страны, чтобы они не нанесли ему удар в спину.
В 1990-е началась политика денежного террора.
Гайдар перевел Россию на рыночные рельсы. А Ельцин, между прочим, на них обещал лечь, но не лег. Распродал все иностранным вкладчикам.
© ЕГЭ-2013. История.
Прочитал сегодня: Флэшмоб-террор
отрывок:
-------------------------------------------
Внизу мелькали облака, а под ними — океан. Ваня уверенно вел кар на самой высокой скорости. По крайней мере так казалось Трохину.
— Как ты меня собираешься отправить обратно? — спросил, наконец, Трохин.
— В каком смысле? — обернулся Ваня.
— Ну, ты договорился с Институтом времени?
— В каком смысле?! — удивился Ваня еще больше.
— Я что, не смогу вернуться в свое время?!! Мне же обещали, что я выступлю на инофоканалах и сразу вернусь!!! Это что, была ложь? Вернуться невозможно?!
— А, так вот вы про что, гражданин Трохин, — расслабился Ваня. — Ну у вас же чека висит?
— Какая чека?!
— Ну, вот же, цепочка на шее. Она появилась, когда вас перенесли в наш мир. Когда вы ее разорвете — перенесетесь обратно.
— Что?! — изумился Трохин, нащупывая цепочку. — То есть я в любой момент, даже в камере, мог разорвать эту штуку и вернуться?!
— Осторожно, осторожно! — предупредил Ваня, поднимая ладонь. — Сначала надо покрыть бонусный долг, иначе долговые службы вас могут найти и в вашем веке.
— Но могут и не найти? — сурово спросил Трохин, сжимая цепочку.
— Могут и не найти, — кивнул Ваня. — Скорее всего даже искать не станут. Но почему не сделать все по закону? Вдруг вы к нам не последний раз?
— Последний, — твердо сказал Трохин.
— Доверьтесь мне, я, между прочим, иду на большой риск, чтобы сделать все законно. Через двадцать минут вы будете дома.
— Куда мы летим? — сурово спросил Трохин.
— В церковь, — просто ответил Ваня.
— Зачем?
— Там вы примете сан.
— Зачем?!
— Я нашел хитрую лазейку в законе. Вы примете сан и сразу вернетесь в свое прошлое. И начнете там вести религиозную пропаганду.
— Никогда!
— А никто и не заставит, все равно недоказуемо. Но вы уже в сане, и за религиозную деятельность ежегодно начисляются бонусы, даже больше, чем за труд. Ежегодно! Поэтому из глубины прошлого к нашей эре у вас накопится бонусов столько, что хватит покрыть долг. А может, и купить весь канал «Сурен» с «ПТК». Шучу.
— К вашей эре? — усмехнулся Трохин. — Своим ходом? Боюсь, не дотяну.
— Тем более какие проблемы? Схема понятна?
— И не подумаю! — разозлился Трохин. — Какой сан? Какая пропаганда? Я атеист!
— Вы уже говорили, — кивнул Ваня. — Именно поэтому мы, гражданин Трохин, летим в атеистическую церковь, я уже договорился с ее Батей, он ждет нас.
— Какая еще атеистическая церковь? — возмутился Трохин. — Что за бред?!!
— А как же вы себе мыслите, гражданин Трохин? — удивился Ваня. — Все верующие мира будут зарабатывать законные бонусы за свою веру, а атеисты не смогут? Дискриминация по религиозному признаку. Атеисты тоже граждане! Они имеют такое же право на свою веру и на свои храмы, как и прочие верующие!
— Но они же неверующие?!
— Разумеется. Это основное положение всех атеистических конфессий — отрицание Бога.
— Конфессий?!
— У атеистов много конфессий, все различаются, и не все хорошо меж собой ладят. Старообрядцы на своих иконах изображают Шимпанзе. Раскольники — Орангутанга-самку с детенышем. Реформисты Новой школы поклоняются лику Австралопитека, а на шее носят цепочку с подвеской в виде крошечного каменного топорика.
— У меня нет слов, — сказал Трохин.
— Кстати о словах. — Ваня внимательно глянул на него. — Сразу предупреждаю: не вздумайте где-нибудь написать «Обезьяна» с маленькой буквы.
Трохин промолчал.
— Так о чем я? — продолжил Ваня. — У Гагарианцев вообще нет икон, в их храмах лишь статуи: Дарвин верхом на пальме и Гагарин верхом на ракете. У Гагарианцев сохранился обряд жертвоприношения — в канун Небесной пасхи двенадцатого апреля они сжигают свою любимую книгу или одежду, символически принося ее в жертву науке. Очень красивый старинный обряд.
— А мы в какую церковь летим? — устало вздохнул Трохин.
— Я решил, что вам это без разницы, — кивнул Ваня. — И мы летим в филиал Славной церкви. Это самая крупная атеистическая церковь на территории свободного Евро-индо-афро-китая.
отрывок:
-------------------------------------------
Внизу мелькали облака, а под ними — океан. Ваня уверенно вел кар на самой высокой скорости. По крайней мере так казалось Трохину.
— Как ты меня собираешься отправить обратно? — спросил, наконец, Трохин.
— В каком смысле? — обернулся Ваня.
— Ну, ты договорился с Институтом времени?
— В каком смысле?! — удивился Ваня еще больше.
— Я что, не смогу вернуться в свое время?!! Мне же обещали, что я выступлю на инофоканалах и сразу вернусь!!! Это что, была ложь? Вернуться невозможно?!
— А, так вот вы про что, гражданин Трохин, — расслабился Ваня. — Ну у вас же чека висит?
— Какая чека?!
— Ну, вот же, цепочка на шее. Она появилась, когда вас перенесли в наш мир. Когда вы ее разорвете — перенесетесь обратно.
— Что?! — изумился Трохин, нащупывая цепочку. — То есть я в любой момент, даже в камере, мог разорвать эту штуку и вернуться?!
— Осторожно, осторожно! — предупредил Ваня, поднимая ладонь. — Сначала надо покрыть бонусный долг, иначе долговые службы вас могут найти и в вашем веке.
— Но могут и не найти? — сурово спросил Трохин, сжимая цепочку.
— Могут и не найти, — кивнул Ваня. — Скорее всего даже искать не станут. Но почему не сделать все по закону? Вдруг вы к нам не последний раз?
— Последний, — твердо сказал Трохин.
— Доверьтесь мне, я, между прочим, иду на большой риск, чтобы сделать все законно. Через двадцать минут вы будете дома.
— Куда мы летим? — сурово спросил Трохин.
— В церковь, — просто ответил Ваня.
— Зачем?
— Там вы примете сан.
— Зачем?!
— Я нашел хитрую лазейку в законе. Вы примете сан и сразу вернетесь в свое прошлое. И начнете там вести религиозную пропаганду.
— Никогда!
— А никто и не заставит, все равно недоказуемо. Но вы уже в сане, и за религиозную деятельность ежегодно начисляются бонусы, даже больше, чем за труд. Ежегодно! Поэтому из глубины прошлого к нашей эре у вас накопится бонусов столько, что хватит покрыть долг. А может, и купить весь канал «Сурен» с «ПТК». Шучу.
— К вашей эре? — усмехнулся Трохин. — Своим ходом? Боюсь, не дотяну.
— Тем более какие проблемы? Схема понятна?
— И не подумаю! — разозлился Трохин. — Какой сан? Какая пропаганда? Я атеист!
— Вы уже говорили, — кивнул Ваня. — Именно поэтому мы, гражданин Трохин, летим в атеистическую церковь, я уже договорился с ее Батей, он ждет нас.
— Какая еще атеистическая церковь? — возмутился Трохин. — Что за бред?!!
— А как же вы себе мыслите, гражданин Трохин? — удивился Ваня. — Все верующие мира будут зарабатывать законные бонусы за свою веру, а атеисты не смогут? Дискриминация по религиозному признаку. Атеисты тоже граждане! Они имеют такое же право на свою веру и на свои храмы, как и прочие верующие!
— Но они же неверующие?!
— Разумеется. Это основное положение всех атеистических конфессий — отрицание Бога.
— Конфессий?!
— У атеистов много конфессий, все различаются, и не все хорошо меж собой ладят. Старообрядцы на своих иконах изображают Шимпанзе. Раскольники — Орангутанга-самку с детенышем. Реформисты Новой школы поклоняются лику Австралопитека, а на шее носят цепочку с подвеской в виде крошечного каменного топорика.
— У меня нет слов, — сказал Трохин.
— Кстати о словах. — Ваня внимательно глянул на него. — Сразу предупреждаю: не вздумайте где-нибудь написать «Обезьяна» с маленькой буквы.
Трохин промолчал.
— Так о чем я? — продолжил Ваня. — У Гагарианцев вообще нет икон, в их храмах лишь статуи: Дарвин верхом на пальме и Гагарин верхом на ракете. У Гагарианцев сохранился обряд жертвоприношения — в канун Небесной пасхи двенадцатого апреля они сжигают свою любимую книгу или одежду, символически принося ее в жертву науке. Очень красивый старинный обряд.
— А мы в какую церковь летим? — устало вздохнул Трохин.
— Я решил, что вам это без разницы, — кивнул Ваня. — И мы летим в филиал Славной церкви. Это самая крупная атеистическая церковь на территории свободного Евро-индо-афро-китая.
я перед балом маскарадом
снимая маску остаюсь
в своем лице и в нем ни разу
меня никто не опознал
в аду для перфекционистов
ни серы нету ни огня
а лишь слегка несимметрично
стоят щербатые котлы
как сделать женщину несчастной
спросил олег у мудреца
а ничего не надо делать
ты просто подожди и все
бог создал труд и обезьяну
чтоб получился человек
а вот пингвина он не трогал
тот сразу вышел хорошо
давай останемся друзьями
такой же бред как например
собака ты мне надоела
давай ты будешь мне котом
судьба имеет кнут и пряник
но поступает с нами так
как будто все мы мазохисты
и все боимся потолстеть
а я в конце поставлю смайлик
в той гадости что написал
и всё и как бы и не гадость
и всё как будто хорошо
когда я стал половозрелый
то женщин сразу поделил
на тех которых недостоин
и тех которых не хочу
и понял виктор что марина
такой особый человек
что все дороги с дураками
считай не беды вообще
когда тебе четыре года
а всем вокруг по пятьдесят
по многу раз простые вещи
приходится им объяснять
а больше всех ежи боятся
учителей начальных школ
что каждый август в лес приходят
за парой новых рукавиц
две параллельные прямые
живут в эвклидовом мирке
и бегают пересекаться
в мир лобачевского тайком
вы так мне отказали в сексе
как будто он у вас один
как будто он у вас последний
и просто кончится на мне
весна проснувшись смотрит хмуро
на слякоть снег и гололед
зевнет лениво и будильник
переставляет на апрель
жена сварганила котлеты
умыты дети вымыт пол
теперь когда уют и благость
не стыдно бабу привести
упрямый маленький евгений
на день рожденья хочет секс
а может всё таки собаку
с надеждой произносит мать
когда не стало интернета
мы вышли из своих домов
друг друга трогали руками
пытались даже говорить
ах если б мне вернуться в детство
на пять коротеньких минут
увидеть маму молодую
доесть зелёную гуашь
стоит как вкопанный аркадий
следя тревожно за зухрой
которая ему навстречу
как выкопанная идёт
© Пирожки
снимая маску остаюсь
в своем лице и в нем ни разу
меня никто не опознал
в аду для перфекционистов
ни серы нету ни огня
а лишь слегка несимметрично
стоят щербатые котлы
как сделать женщину несчастной
спросил олег у мудреца
а ничего не надо делать
ты просто подожди и все
бог создал труд и обезьяну
чтоб получился человек
а вот пингвина он не трогал
тот сразу вышел хорошо
давай останемся друзьями
такой же бред как например
собака ты мне надоела
давай ты будешь мне котом
судьба имеет кнут и пряник
но поступает с нами так
как будто все мы мазохисты
и все боимся потолстеть
а я в конце поставлю смайлик
в той гадости что написал
и всё и как бы и не гадость
и всё как будто хорошо
когда я стал половозрелый
то женщин сразу поделил
на тех которых недостоин
и тех которых не хочу
и понял виктор что марина
такой особый человек
что все дороги с дураками
считай не беды вообще
когда тебе четыре года
а всем вокруг по пятьдесят
по многу раз простые вещи
приходится им объяснять
а больше всех ежи боятся
учителей начальных школ
что каждый август в лес приходят
за парой новых рукавиц
две параллельные прямые
живут в эвклидовом мирке
и бегают пересекаться
в мир лобачевского тайком
вы так мне отказали в сексе
как будто он у вас один
как будто он у вас последний
и просто кончится на мне
весна проснувшись смотрит хмуро
на слякоть снег и гололед
зевнет лениво и будильник
переставляет на апрель
жена сварганила котлеты
умыты дети вымыт пол
теперь когда уют и благость
не стыдно бабу привести
упрямый маленький евгений
на день рожденья хочет секс
а может всё таки собаку
с надеждой произносит мать
когда не стало интернета
мы вышли из своих домов
друг друга трогали руками
пытались даже говорить
ах если б мне вернуться в детство
на пять коротеньких минут
увидеть маму молодую
доесть зелёную гуашь
стоит как вкопанный аркадий
следя тревожно за зухрой
которая ему навстречу
как выкопанная идёт
© Пирожки
6 августа 1942 года в концлагере в Треблинке погиб Януш Корчак и его воспитанники.
Александр Галич
Кадиш
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги...
А по вечерам все так же,как ни в чем не бывало, играет музыка:
Сан-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,
Сан-Луи блюз - захлебывается рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас! Да-с, да-с...
"Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,
Как это делается".
[Януш Корчак. Дневник]
Александр Галич
Кадиш
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги...
А по вечерам все так же,как ни в чем не бывало, играет музыка:
Сан-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,
Сан-Луи блюз - захлебывается рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас! Да-с, да-с...
"Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,
Как это делается".
[Януш Корчак. Дневник]
Показать спойлер
Уходят из Варшавы поезда,
И все пустее гетто, все темней,
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей...
Цыган был вор, цыган был врун,
Но тем милей вдвойне,
Он трогал семь певучих струн
И улыбался мне,
И говорил:"Учись, сынок,
Учи цыганский счет -
Семь дней в неделе создал Бог,
Семь струн в гитаре - черт,
И он ведется неспроста
Тот хитрый счет, пойми,
Ведь даже радуга, и та,
Из тех же из семи
Цветов..."
Осенней медью город опален,
А я - хранитель всех его чудес,
Я неразменным одарен рублем,
Мне ровно дважды семь, и я влюблен
Во всех дурнушек и во всех принцесс!
Осени меня своим крылом,
Город детства с тайнами неназванными,
Счастлив я, что и в беде, и в праздновании
Был слугой твоим и королем.
Я старался сделать все, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Всё я, Боже, получил сполна,
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
И вот я врач, и вот военный год,
Мне семью пять, а веку семью два,
В обозе госпитальном кровь и пот,
И кто-то, помню, бредит и поет
Печальные и странные слова:
"Гори, гори, мою звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет..."
Ах, какая в тот день приключилась беда,
По дороге затопленной, по лесу,
Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,
Ты прошла пограничную полосу.
И могли ль мы понять в том году роковом,
Что беда обернется пощадою,
Полинявшее знамя пустым рукавом
Над платформой качалось дощатою.
Наступила внезапно чужая зима,
И чужая, и все-таки близкая,
Шла французская фильма в дрянном "синема"
Барахло торговали австрийское,
Понукали извозчики дохлых коняг,
И в кафе, заколоченном наглухо,
Мы с тобою сидели и пили коньяк,
И жевали засохшее яблоко.
И в молчаньи мы знали про нашу беду,
И надеждой не тешились гиблою,
И в молчаньи мы пили за эту звезду,
Что печально горит над могилою:
"Умру ли я, и над могилою
Гори, сияй..."
Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черед, как ни крути,
Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!
Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
И снег опять запахнет яблоком,
Меня снесут с крылечка, сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким,
И мир чудес открою заново.
...Звезда в окне и на груди - звезда,
И не поймешь, которая ясней,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
Глядит в окно вечерняя звезда,
А я прощаюсь с памятью моей...
А еще жила в "Доме сирот" девочка Натя. После
тяжелой болезни она не могла ходить, но она
очень хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна
из них - ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК
Я кораблик клеила
Из цветной бумаги,
Из коры и клевера,
С клевером на флаге.
Он зеленый, розовый,
Он в смолистых каплях,
Клеверный, березовый,
Славный мой кораблик,
Славный мой кораблик.
А когда забулькают ручейки весенние,
Дальнею дорогою, синевой морской,
Поплывет кораблик мой к острову Спасения,
Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой.
Я кораблик ладила,
Пела, словно зяблик,
Зря я время тратила, -
Сгинул мой кораблик.
Не в грозовом отблеске,
В буре, урагане -
Попросту при обыске
Смяли сапогами...
Смяли сапогами...
Но когда забулькают ручейки весенние,
В облаках приветственно протрубит журавль,
К солнечному берегу, к острову Спасения
Чей-то обязательно доплывет корабль!
Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена
героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу
вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего
гренадера, инвалида войны, служившего сторожем
у нас в "Доме сирот" и убитого польскими
полицаями во дворе осенью 1942 года.
Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор,
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только "нет" и "да" -
Они ему сказали:"Ты,
А ну, иди сюда!"
Они спросили:"Ты поляк?"
И он сказал :"Поляк".
Они спросили:"Как же так?"
И он сказал:" Вот так".
"Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же , черт возьми,
Ты в гетто нянчишься, как жид,
С жидовскими детьми?!
К чему, - сказали, - трам-там-там,
К чему такая спесь?!
Пойми, - сказали, - Польша там!"
А он ответил:"Здесь!
И здесь она и там она,
Она везде одна -
Моя несчастная страна,
Прекрасная страна".
И вновь спросили:"Ты поляк?"
И он сказал:"Поляк".
"Ну, что ж , - сказали,- Значит, так?"
И он ответил:"Так".
"Ну, что ж, - сказали, - Кончен бал!"
Скомандовали:"Пли!"
И прежде, чем он сам упал,
Упали костыли,
И прежде, чем пришли покой
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
...О, дай мне, Бог, конец такой,
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна!
А потом наступил такой день,когда "Дому сирот",
детям и воспитателям было приказано явиться с
вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась
площадь у Гданьского вокзала при немцах).
Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай,
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша - "юденфрай".
"Юденфрай" Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат из края в край
В черной чертовне паучьих знаков,
Ныне и вовеки - "юденфрай"!
А на Умшлягплаце у вокзала
Гетто ждет устало - чей черед?
И гремит последняя осанна
Лаем полицая - "Дом сирот!"
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.
Знаменосец, козырек заломом,
Чубчик вьется, словно завитой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец выпрямил грифко,
Детские обветренные губы
Запевают грозно и легко:
"Наш славный поход начинается просто,
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту,
К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!
По Гданьскому мосту!
По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки Марыся и Даська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясенный, у края прибоя,
У края..."
Пахнет морем, теплым и соленым,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой!
Мы проходим по-трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак",-
Если верить сказке, я молчу.
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.
Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зеленом -
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот":
"По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,
Шагают ужасно почтенные гости,
Шагают мальчишки, шагают девчонки,
И дуют в дуделки, и крутят трещотки...
И крутят трещотки!
Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,
В снега Закопани, где синие Татры,
На белой вершине - зеленое знамя,
И вся наша медная Польша под нами,
Вся Польша..."
...И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к
отправлению - и эшелон Варшава - Треблинка задолго
до назначенного срока, (случай совершенно невероятный)
тронулся в путь...
Вот и кончена песня.
Вот и смолкли трещетки.
Вот и скорчено небо
В переплете решетки.
И державе своей
Под вагонную тряску
Сочиняет король
Угомонную сказку...
Итак, начнем, благословясь...
Лет сто тому назад
В своем дворце неряха-князь
Развел везде такую грязь,
Что был и сам не рад,
И, как-то, очень рассердясь,
Призвал он маляра.
"А не пора ли, - молвил князь,-
Закрасить краской эту грязь?"
Маляр сказал:"Пора,
Давно пора, вельможный князь,
Давным-давно пора".
И стала грязно-белой грязь,
И стала грязно-желтой грязь,
И стала грязно-синей грязь
Под кистью маляра.
А потому что грязь - есть грязь,
В какой ты цвет ее ни крась.
Нет, некстати была эта сказка, некстати,
И молчит моя милая чудо-держава,
А потом неожиданно голосом Нати
Невпопад говорит:"До свиданья, Варшава!"
И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,
Застучали сердца колотушкой по шпалам,
Загудели сердца:"Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"
По вагонам, подобно лесному пожару,
Из вагона в вагон, от состава к составу,
Как присяга гремит:"Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!
Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву,
Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"
А мне-то, а мне что делать?
И так мое сердце - в клочьях!
Я в том же трясусь вагоне,
И в том же горю пожаре,
Но из года семидесятого
Я вам кричу:"Пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам страшно будет в этой Варшаве!
Землю отмыли добела,
Нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски
Твердят о бессмертной славе,
Но слезы и кровь забыты,
Поймите это, пан Корчак,
И не возвращайтесь,
Вам стыдно будет в этой Варшаве!
Дали зрелищ и хлеба,
Взяли Вислу и Татры,
Землю, море и небо,
Всё, мол, наше, а так ли?!
Дня осеннего пряжа
С вещим зовом кукушки
Ваша? Врете, не ваша!
Это осень Костюшки!
Небо в пепле и саже
От фабричного дыма
Ваше? Врете, не ваше!
Это небо Тувима!
Сосны - гордые стражи
Там, над Балтикой пенной,
Ваши? Врете, не ваши!
Это сосны Шопена!
Беды плодятся весело,
Радость в слезах и корчах,
И много ль мы видели радости
На маленьком нашем шаре?!
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак,
Не возвращайтесь,
Вам нечего делать в этой Варшаве!
Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали...
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В Вашей родной Варшаве!
А по вечерам все так же играет музыка. Музыка,
музыка, как ни в чем не бывало:
Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,
Сэн-Луи блюз - захлебывается рожок!
На пластинках моно и стерео,
Горячей признанья в любви,
Поет мой рожок про дерево
Там, на родине, в Сэн-Луи.
Над землей моей отчей выстрелы
Пыльной ночью, все бах да бах!
Но гоните монету, мистеры,
И за выпивку, и за баб!
А еще, ну, прямо комедия,
А еще за вами должок -
Выкладывайте последнее
За то, что поет рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас!
Да-с! Да-с! Да-с!
Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю,
как это делается.
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать, и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги!..
1970
И все пустее гетто, все темней,
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей...
Цыган был вор, цыган был врун,
Но тем милей вдвойне,
Он трогал семь певучих струн
И улыбался мне,
И говорил:"Учись, сынок,
Учи цыганский счет -
Семь дней в неделе создал Бог,
Семь струн в гитаре - черт,
И он ведется неспроста
Тот хитрый счет, пойми,
Ведь даже радуга, и та,
Из тех же из семи
Цветов..."
Осенней медью город опален,
А я - хранитель всех его чудес,
Я неразменным одарен рублем,
Мне ровно дважды семь, и я влюблен
Во всех дурнушек и во всех принцесс!
Осени меня своим крылом,
Город детства с тайнами неназванными,
Счастлив я, что и в беде, и в праздновании
Был слугой твоим и королем.
Я старался сделать все, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Всё я, Боже, получил сполна,
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
И вот я врач, и вот военный год,
Мне семью пять, а веку семью два,
В обозе госпитальном кровь и пот,
И кто-то, помню, бредит и поет
Печальные и странные слова:
"Гори, гори, мою звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет..."
Ах, какая в тот день приключилась беда,
По дороге затопленной, по лесу,
Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,
Ты прошла пограничную полосу.
И могли ль мы понять в том году роковом,
Что беда обернется пощадою,
Полинявшее знамя пустым рукавом
Над платформой качалось дощатою.
Наступила внезапно чужая зима,
И чужая, и все-таки близкая,
Шла французская фильма в дрянном "синема"
Барахло торговали австрийское,
Понукали извозчики дохлых коняг,
И в кафе, заколоченном наглухо,
Мы с тобою сидели и пили коньяк,
И жевали засохшее яблоко.
И в молчаньи мы знали про нашу беду,
И надеждой не тешились гиблою,
И в молчаньи мы пили за эту звезду,
Что печально горит над могилою:
"Умру ли я, и над могилою
Гори, сияй..."
Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черед, как ни крути,
Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!
Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
И снег опять запахнет яблоком,
Меня снесут с крылечка, сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким,
И мир чудес открою заново.
...Звезда в окне и на груди - звезда,
И не поймешь, которая ясней,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
Глядит в окно вечерняя звезда,
А я прощаюсь с памятью моей...
А еще жила в "Доме сирот" девочка Натя. После
тяжелой болезни она не могла ходить, но она
очень хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна
из них - ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК
Я кораблик клеила
Из цветной бумаги,
Из коры и клевера,
С клевером на флаге.
Он зеленый, розовый,
Он в смолистых каплях,
Клеверный, березовый,
Славный мой кораблик,
Славный мой кораблик.
А когда забулькают ручейки весенние,
Дальнею дорогою, синевой морской,
Поплывет кораблик мой к острову Спасения,
Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой.
Я кораблик ладила,
Пела, словно зяблик,
Зря я время тратила, -
Сгинул мой кораблик.
Не в грозовом отблеске,
В буре, урагане -
Попросту при обыске
Смяли сапогами...
Смяли сапогами...
Но когда забулькают ручейки весенние,
В облаках приветственно протрубит журавль,
К солнечному берегу, к острову Спасения
Чей-то обязательно доплывет корабль!
Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена
героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу
вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего
гренадера, инвалида войны, служившего сторожем
у нас в "Доме сирот" и убитого польскими
полицаями во дворе осенью 1942 года.
Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор,
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только "нет" и "да" -
Они ему сказали:"Ты,
А ну, иди сюда!"
Они спросили:"Ты поляк?"
И он сказал :"Поляк".
Они спросили:"Как же так?"
И он сказал:" Вот так".
"Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же , черт возьми,
Ты в гетто нянчишься, как жид,
С жидовскими детьми?!
К чему, - сказали, - трам-там-там,
К чему такая спесь?!
Пойми, - сказали, - Польша там!"
А он ответил:"Здесь!
И здесь она и там она,
Она везде одна -
Моя несчастная страна,
Прекрасная страна".
И вновь спросили:"Ты поляк?"
И он сказал:"Поляк".
"Ну, что ж , - сказали,- Значит, так?"
И он ответил:"Так".
"Ну, что ж, - сказали, - Кончен бал!"
Скомандовали:"Пли!"
И прежде, чем он сам упал,
Упали костыли,
И прежде, чем пришли покой
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
...О, дай мне, Бог, конец такой,
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна!
А потом наступил такой день,когда "Дому сирот",
детям и воспитателям было приказано явиться с
вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась
площадь у Гданьского вокзала при немцах).
Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай,
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша - "юденфрай".
"Юденфрай" Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат из края в край
В черной чертовне паучьих знаков,
Ныне и вовеки - "юденфрай"!
А на Умшлягплаце у вокзала
Гетто ждет устало - чей черед?
И гремит последняя осанна
Лаем полицая - "Дом сирот!"
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.
Знаменосец, козырек заломом,
Чубчик вьется, словно завитой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец выпрямил грифко,
Детские обветренные губы
Запевают грозно и легко:
"Наш славный поход начинается просто,
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту,
К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!
По Гданьскому мосту!
По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки Марыся и Даська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясенный, у края прибоя,
У края..."
Пахнет морем, теплым и соленым,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой!
Мы проходим по-трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак",-
Если верить сказке, я молчу.
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.
Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зеленом -
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот":
"По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,
Шагают ужасно почтенные гости,
Шагают мальчишки, шагают девчонки,
И дуют в дуделки, и крутят трещотки...
И крутят трещотки!
Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,
В снега Закопани, где синие Татры,
На белой вершине - зеленое знамя,
И вся наша медная Польша под нами,
Вся Польша..."
...И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к
отправлению - и эшелон Варшава - Треблинка задолго
до назначенного срока, (случай совершенно невероятный)
тронулся в путь...
Вот и кончена песня.
Вот и смолкли трещетки.
Вот и скорчено небо
В переплете решетки.
И державе своей
Под вагонную тряску
Сочиняет король
Угомонную сказку...
Итак, начнем, благословясь...
Лет сто тому назад
В своем дворце неряха-князь
Развел везде такую грязь,
Что был и сам не рад,
И, как-то, очень рассердясь,
Призвал он маляра.
"А не пора ли, - молвил князь,-
Закрасить краской эту грязь?"
Маляр сказал:"Пора,
Давно пора, вельможный князь,
Давным-давно пора".
И стала грязно-белой грязь,
И стала грязно-желтой грязь,
И стала грязно-синей грязь
Под кистью маляра.
А потому что грязь - есть грязь,
В какой ты цвет ее ни крась.
Нет, некстати была эта сказка, некстати,
И молчит моя милая чудо-держава,
А потом неожиданно голосом Нати
Невпопад говорит:"До свиданья, Варшава!"
И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,
Застучали сердца колотушкой по шпалам,
Загудели сердца:"Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"
По вагонам, подобно лесному пожару,
Из вагона в вагон, от состава к составу,
Как присяга гремит:"Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!
Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву,
Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"
А мне-то, а мне что делать?
И так мое сердце - в клочьях!
Я в том же трясусь вагоне,
И в том же горю пожаре,
Но из года семидесятого
Я вам кричу:"Пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам страшно будет в этой Варшаве!
Землю отмыли добела,
Нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски
Твердят о бессмертной славе,
Но слезы и кровь забыты,
Поймите это, пан Корчак,
И не возвращайтесь,
Вам стыдно будет в этой Варшаве!
Дали зрелищ и хлеба,
Взяли Вислу и Татры,
Землю, море и небо,
Всё, мол, наше, а так ли?!
Дня осеннего пряжа
С вещим зовом кукушки
Ваша? Врете, не ваша!
Это осень Костюшки!
Небо в пепле и саже
От фабричного дыма
Ваше? Врете, не ваше!
Это небо Тувима!
Сосны - гордые стражи
Там, над Балтикой пенной,
Ваши? Врете, не ваши!
Это сосны Шопена!
Беды плодятся весело,
Радость в слезах и корчах,
И много ль мы видели радости
На маленьком нашем шаре?!
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак,
Не возвращайтесь,
Вам нечего делать в этой Варшаве!
Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали...
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В Вашей родной Варшаве!
А по вечерам все так же играет музыка. Музыка,
музыка, как ни в чем не бывало:
Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,
Сэн-Луи блюз - захлебывается рожок!
На пластинках моно и стерео,
Горячей признанья в любви,
Поет мой рожок про дерево
Там, на родине, в Сэн-Луи.
Над землей моей отчей выстрелы
Пыльной ночью, все бах да бах!
Но гоните монету, мистеры,
И за выпивку, и за баб!
А еще, ну, прямо комедия,
А еще за вами должок -
Выкладывайте последнее
За то, что поет рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас!
Да-с! Да-с! Да-с!
Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю,
как это делается.
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать, и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги!..
1970
Показать спойлер
Хоть за столом почти никто никого и не знал, но все быстро перезнакомились и незаметно перешли на «ты».
Многие гости приехали издалека, один даже с Сахалина.
Повод был самый благородный – восьмидесятипятилетие бабушки, а заодно и дачное новоселье.
Среди других выделялась пара: он – здоровый и смешливый капитан-артиллерист, она миловидная худышка с непомерно огромным животом. Таким огромным, как будто ей уже полгода назад пора было родить, но она не посещала курсы и не знает как это делается, а живот-собака, все растет… Именинница спела «Темную ночь», поплакали и бабуля стала просить внучика:
- Валерчик, расскажи, тут не все слышали, как ты познакомился с Иришкой. Я очень люблю эту историю.
Ирина заулыбалась, погладила живот, прислушалась к нему, как прислушиваются на шиномонтаже к сомнительному колесу и заговорила:
- Давайте я расскажу - короче, Валера уже получил предписание и поэтому ему срочно нужна была я, так он набрал полные карманы денег и ходил по городу, приманивал, меня искал. Вы представляете каков жук?
Капитан:
- Подожди, ты не так все рассказываешь, а то люди подумают… Давай лучше я. Я как попрыгунья стрекоза четыре курса пропел на славу - облазил все мужские общежития города, а тут распределение катит в глаза… Ира искренно удивившись:
- Почему мужские?
- А тебе приятнее услышать, что это были женские общежития?
- Ну, так-то, вообще-то да…
- На чем это я? Так вот, все мои однокурсники давно переженились и спокойно ждали отправки в войска. А как мне ехать в часть без жены? Вообще труба.
Холостяки там очень быстро получают по морде либо от лейтенантов за жен, либо от полковников за дочерей. Третьего не дано. На местное население надежда слабая – далеко не во всех местах бывает население.
Капитан покосился на мрачнеющую жену и продолжил:
- Но главное – я должен был найти себе любовь до гроба, чтобы было с кем умереть в один день.
(Ирина расцвела и поцеловала мужа) Что делать? Лезть в Интернет? Поздно, да и смысла нет. Мне была нужна не просто жена, а хорошая и порядочная. А как это узнаешь за два дня?
Думал, думал и придумал. Оделся по гражданке и стал слоняться по городу в поисках для начала красивой. Смотрю - ничего такая.
Ира:
- Это была я?
- Да ты что? Нет, какая-то жаба. Иду сзади, резко обгоняю, отрываюсь на три шага вперед и незаметно включаю музычку на мобильном, как будто мне звонят.
Небрежно выхватываю телефон из заднего кармана джинсов и ору в него, типа - опаздываю, но скоро буду и прибавляю шаг, но главный финт происходит в момент вытаскивания телефона. У меня как бы случайно заодно с мобильником выгребается из кармана и выпадает пятитысячная бумажка. А это, согласитесь - большой соблазн.
И я спиной услышал, как эта жаба замедлила шаг и молча всосала мои денежки, я даже голову не повернул, пошел дальше. Ну на хрена мне такая жена?
Второй и третий раз невод тоже пришел с тиной морскою, я уж было отчаялся, да и деньги заканчивались, вдруг вижу – девушка красоты неимоверной. Ну думаю – даже если поднимет и заберет мою купюрку, пусть. Все равно не отпущу и женюсь… Ира улыбаясь инспектировала живот:
- Ты правда так подумал?
- Слово офицера. Ну так вот. Хватаю пиликающий телефон, сбрасываю очередные пять тысяч и моментально слышу ангельский голосок - Эй, Але! Мужчина, деньги теряете!
Ну тут уж я спикировал, поблагодарил и пригласил в кафе.
Ира:
- А это оказался пивбар. Так мы и познакомились, через два дня он уехал, а потом я прилетела к нему.
Ну, каков затейник, не пожалел 20 000 рублей, чтобы найти меня, настоящий гусар и Ира подкрутила мужу несуществующие усы.
Гости улыбались и переваривали эту в высшей степени романтическую историю большой любви, а Ирина решительно подхватила в руки живот и понесла его из беседки в дом.
Капитан не сводил ласкового взгляда с жены и когда она уже довольно далеко отошла, вдруг резко вскочил, наклонился над столом и не теряя из виду дверь в дом, заговорщицки зашептал обращаясь ко всем:
- Вообще, то это были деньги только на вид, на самом деле – это скидочные купоны из магазина электроники. Только я не хотел ей говорить - обидится. И кстати - Ира была наверное тридцатая, кого я проверил на вшивость и единственная, кто прошел испытание…
Кто автор, не знаю. Я прочитал эту историю вот на этом форуме:
http://forum.ixbt.com/topic.cgi?id=77:12313-129
Если кто-то докопается до первоисточников, буду благодарен.
вот на этом форуме:Ещё одна история с того же самого форума:
http://forum.ixbt.com/topic.cgi?id=77:12313-129
Если кто-то докопается до первоисточников, буду благодарен.
На входе в банк меня остановил охранник.
-Молодой человек, у нас сейчас технический перерыв.
-Хорошо, я подожду.
-Знаете, наверное, не нужно. Мы сегодня скорее всего уже не откроемся.
Я с сомнением заглянул за его плечо.
-А почему у вас в холле очередь стоит, и все работники на местах?
Охранник смутился. Воспользовавшись заминкой, я толкнул стеклянные двери, они были открыты. Идя по фойе, я слышал за спиной его истерический крик в рацию:"Код пятнадцать, код пятнадцать!" Когда до ближайшего банкомата оставалось два шага, он внезапно утробно зарокотал и погас. В следующую секунду адские агрегаты стали гаснуть один за другим. Я в оцепенении смотрел на погасший ряд мониторов. Сзади на плечо положили руку:
-Ну говорил же вам,что мы сегодня не обслуживаем. Приходите лучше на следующей неделе - сами видите, ничего не работает.
Я развернулся и молча вышел. Сел в автомобиль и задумался. В зеркало заднего вида было отчётливо видно, что обе наружные камеры нацелены на меня. Неспешно вырулив на дорогу, объехал квартал и, оставив авто за два дома от банка, пошёл пешком. Кепка с длинным козырьком и тёмные очки должны были помочь мне. Со скучающим видом я прошёл мимо банка и, уже, казалось, миновав его, сделал рывок к дверям. Вбежал внутрь и убедился в своих подозрениях - все банкоматы работали. Охранник в дальнем конце зала дёрнулся было в мою сторону, но я уже достал из кармана "пластик" и отточенным движением вогнал его в недра ближайшей машины. Вводя пин, краем глаза увидел, как операционистка с перекошенным лицом пробежала к двери с надписью "управляющий". Надо было спешить. Войдя в меню приёма наличности, я судорожно сжимал в руке тысячные купюр. Из кабинета вышел представительный толстый мужчина в дорогом костюме и быстрым шагом, почти бегом, направился ко мне. В эту секунду банкомат наконец-то поднял занавеску приёмного лотка и с отвращением замигал лампочкой над ним. Нарочито медленно я положил деньги на алтарь аппарата, и он с явной неохотой всосал их. Управляющий замер в метре от меня, в его глазах читался неприкрытый ужас.
-Вы что, выплатили последний платёж по кредиту?
-Ага,- беззаботно ответил я,- Вот и чек, - и помахал перед его лицом талончиком об оплате, выплюнутым банкоматом.
Лицо мужчины стало мертвенно-бледным. Одна из операционисток, сгрудившихся за его спиной, с жалобным всхлипом упала в обморок. Я развернулся и пошёл к выходу. Охранник вжался в стенку и, с ненавистью глядя на меня, истово крестился. За спиной раздался громкий хлопок, и звук упавшего грузного тела. В кондиционированном воздухе резко запахло порохом. Я не оборачиваясь вышел в прозрачные двери, навстречу весне и свободе.
ТОП 5
2
3