По-читательское 2
555646
547
Таша
Памяти М.Б.Соколовой

Квартира её имела номер девятнадцать. Соседняя дверь на втором этаже была обозначена латунной цифрой "восемь", а вот каморка под лестницей считалась сто пятнадцатой. В старинном питерском доме на Литейном проспекте присвоение номеров квартирам, вероятно, было делом чистого случая. Так - пальцем в Святцы - нарекают младенцев: каков день, таково и прозванье.

В Девятнадцатой жила Мария Бенедиктовна: стучать бесполезно, звонить четыре коротких, один длинный, немного подождать, затем повторить короткие. Повторить короткие я забываю, жму на кнопку протяжно, раздражённо, мне десять лет, я пришла на урок музыки, Марь Бенедиктовна, отпирай, не тяни, дзыыыыыыынь! Через минуту я, надзынькавшись, (ура! училка глухая дверь не открыла!), шагаю в пирожковую, в том же доме, на углу, ступеньки вросли в асфальт. У меня есть целых пятнадцать советских копеек - сказочно много! Лопаю неповоротливый сухомятный пирожок, смотрю на училкины окна. Их два. Огромные, "выше человека" петербургские окна. В окнах свет, и это значит, что Марь Бенедиктовна уже включила ажурные бра на немецком пианино. Сидит, ждёт меня, смотрит на лампочку-подсказку у входной двери: четыре коротких, один длинный... Звонок Мария Бенедиктовна плохо слышит. И стук почти не слышит. Зато отлично слышит музыку. Ни одна фальшивая нота не проскочит мимо! Я доедаю пирожок, вздыхаю и послушно шагаю на второй этаж. На урок.
Родители мне, конечно, рассказали о том, что Мария Бенедиктовна замечательная, что нам повезло с такой учительницей, что она слышит с трудом шумы и говор, но не музыку, и что только такие маленькие поганки, как я, которые ничего не знают о войне и о контузии, могут быть столь черствы к людям, пережившими Ленинградскую Блокаду.
Урок музыки длинен и подробен. Мы устаём, решаем попить чаю с бубликами. Но сперва – и это непременно! - я спускаюсь во двор-колодец и выкладываю остатки обеда в братскую кошачью кормушку. Такое у нас заведено правило. Мария Бенедиктовна кормит дворовых котов. Вообще-то, дворовых котов кормит весь двор. Коты греются на солнце, лижут мохнатые пятки и трут лапами усатые морды. На раздачу еды подходят трое; остальные сыто жмурятся – эх, хорошо быть котом в Питере! Неслыханное это везение – быть котом в Питере! Я возвращаюсь с пустой тарелкой в квартиру. Мария Бенедиктовна уже заварила чай, мы садимся под красный абажур величиной с небольшой дирижабль. Мне нравится эта комната, этот громоздкий стол, это тёмное зеркало над камином, и сам камин, и высокие напольные часы с цепями и шишечками, и фотографии на этажерке; все эти штуковины – лишь малая часть бывшей генеральской обстановки, фрагменты убранства великолепной квартиры, по которой маленькая Муся скакала когда-то на деревянной лошадке, а весёлые взрослые кричали: «Мусенька, Мусенька, совсем расшалилась, гляди, сейчас непременно что-нибудь уронешь и разобьёшь!»; под окнами клокотал Литейный, вдали шумел Невский, по Невскому цокали лошадки, во дворе жил дворник, во дворце жил государь, и ни в одном из словарей ещё не было слов «уплотнение» и «квартирный вопрос».
После уплотнения осталась комната, отсечённая от квартиры фанерным щитом, в которую эмигрировали многочисленные комоды, консоли, кровати, стало тесно, очень тесно, но не надолго, потому что вскоре генеральская, немецких кровей, семья поредела; не пережив двадцатых, уехали тётушки и кузины, погибли родители, скончался знаменитый дядя-скрипач, а незадолго до войны ушёл в колымскую вечность любимый муж. К счастью, без конфискации. Консерваторка Муся осталась одна с маленькой дочкой Анечкой. Консоли и комоды сгорели в камине вместе с венскими стульями и библиотекой, полной немецкой классики, в первую же блокадную зиму.

- Марь Бенедиктовна, а почему вы котов во дворе кормите, но домой кота не берёте?
- Старая уже. Если кот меня переживёт, то куда потом денется?
Мне известно, что давно-давно Мария Бенедиктовна приютила кота Серафима. Это был какой-то очень важный кот. Вспоминая его, учительница отчего-то всегда плачет, но я ещё мала и глупа, чтобы понять – отчего, я ещё не знаю Серафимовой истории, но узнаю её несколько лет спустя, от одного старого друга Марии Бенедиктовны, вскоре после её похорон, когда мы будем разбирать стариковские тряпочки и безделицы в уже разорённой и отписанной кому-то чужому, из жилуправления, комнате.
Таша
***
Серафим осиротел в тридцать седьмом. Бурый угрюмый кот сидел перед опечатанной соседской дверью и недоумевал. Профессорская семья из восьмой квартиры исчезла в одну ночь, внезапно и навсегда, но кот этого не знал, он царапал косяк двери, испуганно мяукал, будто просил прощения за свой ночной побег из-под ареста. К полудню кот устал орать, молча лежал на придверном коврике и ждал. У всех проходящих мимо щемило сердце от жалости и страха. Муся взяла кота себе.
Серафим оказался зверем хорошим, аккуратным. Часами глазел в окно. Любил бродить по клавишам, вытаптывая невиданную музыкальную чепуху. Спал на кушетке, прикрыв морду лапами. Первое время выбегал с трепетным мявком навстречу гулким шагам на парадной лестнице, но потом привык и к новому жилью, и к новым хозяйкам, и к новой, с красной вишенкой на боку, миске. Отобедав, валялся пузом кверху и урчал. «Мамочка, а у Симки нос мокрый!» - делала удивительное открытие Анечка. Кот приоткрывал жёлтый глаз и улыбался.
В июне сорок первого Анечке исполнилось шесть. «А Серафиму? Серафиму – сколько?» - спросила Анечка. «А Серафиму, - объявила торжественно Муся, - семь! И это значит, что наш Симка пойдёт в сентябре в школу!» Анечка отчаянно завидовала Серафиму.

Начало войны отменило летние планы. Муся с дочкой и котом остались в городе. Было душно, тревожно, но пока не очень страшно. Серафим грелся на солнышке и ловил мух у распахнутой створки оконной рамы - клацал зубами, поймав, затем внимательно обнюхивал, уложив покойницу на подоконник, затем сбрасывал на пол жестом заядлого игрока в лапту. «Мама, мама! – кричала чья-то девочка на улице, - Смотри, какой красивый котик там сидит!»
К сентябрю сорок первого стало ясно, что за парту Серафим не сядет, потому что уже в начале сентября сорок первого привычное жизненное устройство начало заваливаться набок, расстраиваться. Уроки музыки были повсеместно отменены, музыкальные школы не открылись. Начавшаяся в середине лета эвакуация внезапно прекратилась в связи с полным окружением города. Муся устроилась машинисткой в какое-то управление, стала ходить на службу с Анечкой. Серафима оставляли на хозяйстве. Хозяйничал Симка просто: спал дни напролёт.
Возвращались Муся с Анечкой вечером, Симка встречал их, пританцовывая у двери. «Мамочка, какой наш Симка хороший! Ой-ой, как мы любим нашего Симку!» - восклицала Анечка. Продовольственные карточки Муся получила на себя и дочку. Кота кормили жидкой кашицей, добавляя понемногу постного масла. Блокада должна была кончится вот-вот, Мусе так соседка сказала, да и на работе тоже все так думали.
В октябре еды стало совсем мало. Тогда в ход пошло небольшое, но ладное генеральское наследие. «Ничего, - думала Муся, - ещё месяц-другой, а дольше уж и не надо будет. Запасов хватит».

К ноябрю все запасы были опрометчиво съедены; продукты на чёрном рынке стоили уже чудовищно дорого, но всё-таки ещё странным образом были. Золотое колечко Муся променяла на стакан крупы. Бронзовыми подсвечниками оплатила несколько банок рыбных консервов, в которых не оказалось рыбы – лишь гнилые тряпки, запаяные в жесть. Английский натюрморт принёс в дом спички и мыло. Столовое серебро Муся отдала за кулёк гороха и мешок мороженой капустной хряпы. От хряповой баланды у всей семьи случилось кишечное расстройство. Было обидно и очень смешно. Муся называла кишечное мероприятие «художественной росписью горшков». Анечка хихикала, Серафим мычал и сердился. Все трое были тощи, Серафим обвис и сильно полысел.
В конце ноября за фанерной стеной умер одинокий сосед. Старинный дом поредел, людей стало меньше; слепые, крест-накрест заклеенные окна прятали остатки жизни. В один из предзимних солнечных дней замёрз водопровод. Теперь Муся стала встречать кое-кого из соседей на пути к реке Фонтанке. Путь был долгий, трудный, особенно обратный, с полным ведром. «Мамочка, а почему люди лежат на земле?» - спрашивала Анечка. Муся отвечала, что люди прилегли отдохнуть. «И потом, ведь баба с ведром – плохая примета, а вокруг вон сколько баб с вёдрами... Мы сейчас, Анечка, тоже придём домой и будем отдыхать». «И покормим Симку, правда, мамочка?»

Последняя Мусина брошь ушла за брикет солонины. О том, чьё именно мясо было засолено, Муся приказала себе не думать. Серафим лизал солонину лёжа. Мыши в Питере кончились месяца два назад. Да и не смог бы Серафим уже никого поймать, так был худ и слаб.
В декабре стало совсем туго. Из богатств осталась лишь тяжёлая мебель, но не было в городе человека, который мог бы эту мебель поднять. Кроме того, мебель была дровами. «Ну, - подмигивала Муся Анечке, раскалывая на щепы тумбочку, - хоть в комнате посвободнее стало, правда? А то загромоздили барахлом, ни пройти, ни проехать...»
Однажды Муся купила комкастый полусырой кусок хлеба у вороватого работника продовольственного склада в обмен на льняную скатерть и пуховую подушку. Прихожая в квартире работника склада походила на антикварную лавку – рулоны ковров, бронза, фарфор, картины... Муся принесла хлеб домой, вскипятила воду, заварила гороховую тюрю. Пир горой! Анечка и Серафим мурлыкали, вылизывая тарелки, было темно и холодно, но будто бы и сытно, и весело, и Муся пообещала легко, смеясь, что всегда-всегда мы будем жить с нашим славным Серафимом, а когда вернётся папа, он наверняка полюбит нашего кота, и похвалит нас, ведь мы же молодцы! Ну, а если приедет профессор из восьмой квартиры, то конечно же мы Серафима отдадим, но будем ходить в гости к нашему усатому-полосатому, и ещё – торжественно клянусь! – мы никогда-никогда не сожжём дедушкино пианино.

Они ложились спать все вместе, в одну кровать, комом, прижимаясь друг к другу; в самом центре, под одеялом, в драповых складках пальто, в тёплом сплетении старых шершавых рейтуз тихонько храпел счастливчик Серафим; маленькая Анечка, засыпая, говорила: «Мама, ты только не задави Симку».
А потом еды не стало вовсе.
Анечка очень ослабела. Муся возила дочку на санках, страшась оставить дома (вдруг бомбёжка?) К санкам Анечку привязывала верёвкой: по городу ходили чудовищные слухи о людоедстве. Тяжелее всего было стоять в очереди за пайком. Муся боялась упасть в обморок. «Не дай Бог, - думала Муся, - Анечка сидит в санках, а я лежу рядом в обмороке! Только не это!» К дому подходили в сумерках. Муся отвязывала Анечку от санок, зажигала спичку и вглядывалась-вслушивалась в мрак парадной лестницы. Однажды спичка подвела, не осветила ступени, быстро погасла. Муся шагнула и споткнулась о мягкий куль, упала, придавила Анечку, уронила санки, долго искала в ледяной темноте спички, санки... Кулём оказалась умершая соседка с третьего этажа. Кажется, Вера Ивановна. Из двадцать третьей квартиры.

Сразу после Нового Года Анечка заболела. Пару дней она горела в лихорадке, затем стихла, перестала говорить и только лежала, закрыв глаза. Мусе несколько раз казалось, что Анечка уже умерла, и что тощий плешивый Серафим тоже умер; в страхе Муся нагибалась над кроватью и, стуча сердцем, ловила их мотыльковые дыхания. Анечка и кот были ещё живы, но Муся поняла, что это всё-таки конец.
И тогда Муся взяла ведро и пошла за водой. Вернее, за снегом, потому что до проруби в реке идти далеко, да и невозможно уже. Ступени в доме были покрыты наледью. Муся спускалась долго, наощупь, опираясь на ведро, потом долго черпала снег, потом бесконечно долго поднималась два пролёта лестницы; вернувшись, Муся разожгла кухонную дровяную печку, поставила на огонь топлёный снег, сняла с кровати невесомого Серафима, положила кота на столовую доску и коротким движением каминного топорика отрубила ему голову.
Крови в Серафиме оказалось мало; всю кровь Муся слила в воду; вода нехотя забурела, превращаясь в мутный бульон. Разделывать тушку Муся не умела, поэтому накромсала кота кое-как, без разбора, постанывая от ужаса. Мясо сварила, но не всё, большую часть заложила в приоконный холод, решив сберечь на потом. Серафима Анечка ела несколько дней, Муся даже удивилась, ведь тщедушный был кот, одни кости, а как надолго хватило! Кормя дочку, Муся разжёвывала мясо в кашицу и сплёвывала в ложку. Главным чувством Муси было сожаление о том, что так поздно расправилась с котом, и позволила ему исхудать. Анечка будто бы оттаяла, зашевелилась, стала о чём-то спрашивать; чёрные её подглазья немного смягчились, посветлели, впалые щёки стали теплее. Муся испытала невероятное облегчение; она подумала, что спасла дочку, успела, оттащила от края, прикрыла, уберегла.

Семнадцатого января сорок второго года Анечка умерла.


Муся двое суток просидела у кровати. Она смотрела на дочку и думала, что Анечка будто бы спит, и Мусе не хотелось её будить, и не было сил собрать Анечку в последний путь – на любимых санках, по Литейному, куда-то туда, куда отвозили умерших ещё живые и ещё ходячие.
Зима отступала. Муся не отмечала течения времени, но вдруг снег стал заметно таять, уходить из города с позором, как проигравшая армия, разом из всех щелей, наутёк. В один из дней Муся вышла из дому и захлебнулась солнцем. Шедший мимо мужчина тихо сказал: «Весна. Наконец-то. А вы видели, матушка, на деревьях-то почки! Нет, нет, нет, вы не поверите – почки!» Муся завернула за угол, прошла через мост, мимо цирка, на бульвар. Деревья были покрыты нежным кружевом почек. Муся отломила одну - почка было немного горькой, но такой поразительно живой! На обратном пути Муся попала под бомбёжку. Взрыв случился совсем близко; Муся упала под водосток, из ушей её текла кровь, из водостока текла талая вода, вокруг стояла бессовестно запоздалая весна сорок второго, а в кармане пальто был свёрнут платок с горстью липких почек.


Летом сорок третьего прошелестел слух о том, что в городе появились коты. Что вроде бы пришли из глубинной России вагоны с мяукающими крысоловами, что где-то на товарных станциях выстроились очереди за котами, а может и не выстроились вовсе, и котов просто так выпускают на волю... Слухи слухами, однако к зиме сорок четвёртого котятами стали там и сям приторговывать; на рынке за котёнка приходилось отдавать состояние - пятьсот рублей, такая вот установилась цена. Дорого, очень дорого, но пусть дорого, пусть немыслимо дорого, зато за пазухой пищит тёплый мохнатый комочек, крошечная кошачья детка – и это в городе, где к сорок четвёртому году живой ребёнок был чудом!
Муся продала зимнее пальто. Ей казалось, наверное, что зимы больше никогда не будет. Котёнок Серафим Второй по дороге зевал во всю рожицу, потом уснул. Подойдя к дому, Муся прислонилась затылком к ветхой двери подъезда, взглянула на белое весеннее небо и завыла, глотая слёзы – от нестерпимого своего горя и от истовой своей любви к новому кошачьему малышу.

До конца войны оставался ещё год.

© Anna Antonovski. Муся и Серафим
Таша
Знать бы прикуп, жить бы в Сочи -
нету денег на билет.
Километры междустрочий.
Третий лишний. Ваших нет.
Если очень долго прыгать,
то, наверное, взлетишь.
Позолоченную фигу
кажет Бог с высоких крыш.
Ухмыляется собака.
длинный высунув язык,
Все созвездья Зодиака -
враки, вымысел и пшик.
Переменка в желтом доме,
всем - бесплатный лимонад.
Заколдованная зона,
и, куда ни плюнь, - война.
Вьется в небе черный ворон -
деловитый взмах крыла.
Разве нас возьмешь измором,
ты, пернатая урла?!
Отвали, дурная птица,
улетай с передовой.
Здесь тебе не поживиться.
[censored] you, ворон! Я не твой!

3.10.01 г.

Иду искать

Выходи-ка скорее из-под меча, Дамокл.
Там ведь дождь и слякоть – наверно, насквозь промок.
Что стоишь, глазами совино все луп да луп?
Здесь над каждым фигня маячит – вступай в наш клуб.
Убивай шерифа, вставай на лыжи, курить бросай.
Какое найдешь оправдание, если кончатся чудеса?
Двадцать тысяч лье алебастровой пустоты…
Проплывешь покуда – успеешь сто раз остыть.
Пережито без счета зим и чуть меньше – лет.
Для чего ты все время старательно ищешь, о чем жалеть?
Впрочем, правильно это, нет ли – не мне судить.
Только раньше все время что-то виделось впереди.
А сейчас вот так моя устроена голова:
принимать – слова, отдавать – другие, но все равно – слова.
Этим утром над белым городом – снова смог.
Я иду искать. Я иду. Посмотри-ка наверх, Дамокл.

16.02.10 г.

Водяные знаки

Ю.
Отправляясь к внутренней Антарктиде,
чемодан и даму сдавать в багаж,
По кривой дорожке входить в тираж.
Попытаться слышать, дышать и видеть.

Зажигать все лампы, спускать собак
и курить бамбук – может, все же торкнет?
Наблюдать, как мимо бредет судьба –
на хромой ноге и на трех подпорках.

В долгосрочный список вносить дела.
За плечо бросать три щепотки соли.
На Сенатской площади – тишь да гладь.
Декабристам снятся покой и воля.

Заполнять сто тысяч «зеленых карт»,
чтоб потом опять никуда не ехать.
Подождать – и солнце начнет мелькать,
водяные знаки чертя на веках.

Собирать в кладовку обломки фраз,
прихотливые линии дуг надбровных…
Кто-то сверху, маркером нарисован,
осенит усмешкой дурацких нас.

14.04.10 г.

В этом чате

В. Б.
Мы твердо знаем: перемелется
и превратится в пыль обычную
все то, что тщательно припрятали,
сложив за пазуху к Христу.
И мы останемся, похмельные,
пытаясь говорить по-птичьему,
чтоб не свалиться в необъятную
и ледяную пустоту.

Откуда в этом чате ангелы?
Поналетели на поезию!
Кыш, убирайтесь вон, нелепые,
здесь вам не там, а тут – фак офф!
Все непременно будет правильно.
Мы воспарим, скрипя протезами,
украсим праздничными лентами
и жизнь, и слезы, и любовь.

На остром шпиле сделав стоечку,
пройдя по небу, аки посуху,
и там луну наляпав шпателем
(ты видишь это, Боже мой?..),
такие добрые, спокойные,
такие мудрые и взрослые,
мы все вернемся обязательно
в свое условное «домой».

21.04.10 г.

Часовой пояс

Изогнут осени крючок –
сорвешься вряд ли.
Тускнеет солнца пятачок –
таков порядок.

Все порастает трын-травой,
но ты не бойся –
ведь это просто часовой
затянут пояс.

На перекрестке светофор
объелся желтым,
и это – знак стрелять в упор
по книжным полкам.

Какого ляда глух и нем,
какого яда,
едва кружение фонем
завидишь рядом?..

Опять прорвутся небеса
господней сранью,
и ты побудешь полчаса
смертельно ранен.

Изобретая звук и свет,
забудь про время.
Его почти все время нет,
оно – не с теми.

Не успевая наследить,
бредешь устало
туда, где плещется в груди
вода каналов.

16.10.10 г.

© Катерина Молочникова
Таша
А вот статья о письменной практике. Вкратце идея такова, что нынче у человека текст - самая простая и доступная отдушина, чтобы высказать все, что болит. Потому что болит много и сильно, и если молчишь об этом, то теряешь здоровье (буквально), а если высказываешь, пока не выскажешь (надо же, чтобы слушали) - теряешь отношения, потому что никто не железный. Потому что чем меньше "сдерживается" рассказчик, тем большую "сдерживаемость" приходится проявлять слушателю - "этого не может быть", "ты не можешь такое чувствовать", "с тобой не могло такого произойти", особенно, если слушателя как-то задевает то, о чем ему рассказывают. Немного пародоксальная защита, но вообще-то я много раз видел, как люди высмеивают или отрицают то, что вызывает у них именно самые сильные чувства.

Так вот. Пятнадцать минут в день упражнений по изложению своих эмоций - и уровень стресса снижается в разы.
Что, кстати, многое объясняет в той волне паники и возмущения, которую породили текущие отключения жж. Где мой бумажный пакет, я сейчас лопну, потому что на дворе апрель, а весны нет, счастья нет, полезных ископаемых нет, населена роботами.
Знаете, если это так - дорогие мои все. Нойте, бранитесь, жалуйтесь и высказывайтесь.
Только помните одну штуку.
Наибольший эффект эта терапия, оказывается, имеет не тогда, когда вас кто-то слушает или пишет вам в ответ. Хотя это тоже полезно и приятно.
А тогда, когда пишущему удается изложить события и свои эмоции в связной, повествовательной форме. Создать историю.
Желательно, с хорошим концом.

(То есть "выговорился" - это, конечно, еще про брадобрея царя Мидаса история. Роешь ямку, кричишь туда про ослиные уши - легчает. Известный способ.
Но тут дело в другом. Для того, чтобы что-то действительно не имело власти - ни над тобой, ни над миром, - его необходимо от себя отделить. Не придавать ему статус "я прав, так и есть", а просто отделить. Собственно, именно поэтому

жалоба, изложенная как "Послушайте, какой ужас" - умножает ужас.
а жалоба, изложенная как "Однажды давным-давно" - рассказывает, как с этим ужасом управиться.
Это важно.)

© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Таша
Не могу не поделиться вот этим http://pesen-net.livejournal.com/59607.html?#cutid1
Потому, что в одиночку такое читать невозможно, а то лопнешь от полноты и переизбытка эмоций. Причем, остальное этого же автора так же бесподобно (на мой незатейливый вкус :улыб:)
Таша
Больничное отделение для новорожденных называется на иврите "тинокия". От слова "тинок" - младенец, то есть что-то вроде "малышатника". В этом малышатнике ровными рядами лежат в прозрачных кувезах некрупные клиенты, плотно обернутые в белые кофточки и штаны. Машут лапками, спят, некоторые громко возражают, некоторые негромко чирикают. У кого-то круглая башка заросла лохматыми волосами, кто-то лыс, как обаятельная коленка, кто-то смуглый, молчаливый и похож на куколку, а некоторые, наоборот, розовые и общительные, как разговорчивый зефир.
Под вечер население малышатника моют и взвешивают. В это святое время даже родная мать не может забрать своё имущество из "тинокии". Вымоем и взвесим, тогда пожалуйста. А до того - извините и подождите. Иначе не будет учета привеса, а как без него? Не удивлюсь, если вечерами они там складывают все эти новорожденные граммы в общую сумму и заносят в график "наши достижения за день".
После того, как очередное животное вымоют и взвесят , на его тележку вешают плакатик с надписью крупными буквами: "ВЫМЫТО. ВЗВЕШЕНО". Зайдешь ночью в малышатник, а там стоят кувезы на колесах, и на каждом - плакатик. Вымыто. Взвешено. Вымыто. Взвешено. Возникает приятное ощущение, что с ними, вымытыми и взвешенными, уже ничего плохого не может произойти.

© Виктория Райхер
Таша
- Я искал вас, Света! Искал! Все эти сорок лет! Я поселился в вашем городе и бродил по улицам в надежде встретить вас! Я просмотрел всех Светлан этого города в одноклассниках. Вас нигде не было. – пылко сказал Принц.
- Есть я в одноклассниках. – пробормотала постаревшая Принцесса и показала профайл.
- Маняффка Носопыркина из Уганды? – потрясенно спросил принц.
- Правда прикольно? – хихикнула Принцесса.
- Уржаться, мля. – согласился Принц.

- Вы знаете, мне сейчас недосуг. – сказала Принцесса. – Вы лучше навестите меня в социальных сетях. У меня там фотографии есть.
- В купальнике и ботфортах? На леопардовом покрывале? Фотка на мобильный? – пошутил Принц
- Да. – удивилась Принцесса. – Вы заходили ко мне?
- Да будь ты проклята! – выдохнул Принц и выходя добавил: - Овца.


- Ваш социальный статус? – спросил работодатель.
- Я – женщина, а значит меня можно любить, можно ненавидеть и только без меня – невозможно! - выпалила Принцесса.
- Понятно. – кивнул работодатель и заорал: - ВОООН! ВОООН ОТСЮДА!!!

- Вы самозванец! – закричала Принцесса. – Оборванец и не мужик!
- Почему вы так решили, ваша светлость? – оторопел Принц.
- У вас нет фотографий с валютой и с пистолетом! Фи! – презрительно выдохнула Принцесса.

- Мряф! – написала в аське Принцесса.
- Отвали! – ответил Принц.
- Хнык-хнык. – подумала Принцесса.

- Простите, а где у вас тут туалет с зеркалом? – спросила Принцесса.
- Прямо по коридору и налево. – покраснел от смущения Принц.
- Вы не подумайте чего. – заверила Принцесса. – Мне сфотографироваться только.

14.03.20 Принцесса: запрос на авторизацию.
14.03.22 Принцесса: Приффки! (веселый смайлик)
14.03.24 Принцесса: Нет желания пообщатся? (смайлик машет рукой)
14.03.28 Принцесса: Чо молчим? (смайлик в очках надувает пузыри из жвачки)
14.03.36 Принцесса: Мнда. Понятно с тобой все. (плачущий смайлик)
14.03.42 Принцесса: Чо в аське тогда сидеть, если общатся не хочеш? (красный смайлик с пулеметом)
14.03.46 Принцесса: Да пошел ты. Казел. (смайлик убивает себя об стену, блюющий смайлик)
14.03.51 Принц: Охренеть.

© Сергей Узун
Таша
в притче об умершем человеке, которому Бог показал его след на земле - та самая фраза, которая "в это время я нес тебя на руках", должна звучать иначе:
- бедный ты мой заяц.
но тогда это будет история для богов - о людях. а она наоборот, и поэтому с моралью для людей.

мораль для богов нужно крупными буквами, огненными, написать на любимой стене каждому начинающему богу: даже стоя рядом с Тобой на расстоянии голоса и протянутой руки, человек будет думать, что было время, когда Ты его оставил, и это время для него БУДЕТ ВАЖНЕЕ, ЧЕМ ВОТ ЭТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, когда вы стоите так близко.
и читать, читать каждое утро, пока раздражение не сменится жалостью. и только после этого приступать к творению.

© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Таша
Я – страшный пупсик. Самый страшный и причудливый пупсик из всех самых уродских и нелепых пупсиков на земле. Я лежу дома и гоняю козлов, высаживаю патиссоны, поливаю кабачки. Это прелесть, какое занятие. Все ж таки невероятный человек придумал компьютерную игру в огород. Стригу овец, кормлю коров и собираю яйца из-под гусей. Мама говорит: «Причешись и выйди к гостям». А какие гости, у меня тут то надои, то покос.

Нельзя сказать, что я какая-то глупая девчонка и ничем не интересуюсь. Вот, например. Всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере. Так звучит гипотеза Пуанкаре, которую доказал Григорий Перельман.

Или вот еще был случай в нашем колхозе. На днях смотрела телевизор, шла передача про переделку внешности. И вот одна участница телешоу говорит: «Очень люблю себя, свое тело. Одну мою грудь зовут Дженифер, а другую Каролина». Я упала со стула и сразу представила, что тоже люблю себя, отношусь уважительно к своему телу. Поэтому одну мою грудь зовут Светлана Николаевна, а другую Елизавета Аркадьевна. И наше общение выглядит, например, так: «Ну что, Светлана Николаевна и Елизавета Аркадьевна, побежали?» Девчонки бы капризничали иногда, мы бы ругались, ссорились, как все бабы. Я бы наорала на свою грудь, а она обиделась. У меня спрашивают: «Ты что сегодня лифчик не надела?» А я говорю: «Да с грудью поругалась и больше с ней не разговариваю! Пусть как хочет, так и ходит теперь».

Мы тут с Катей подсели на видео в ютубе, в которых девушки рассказывают, как правильно наносить макияж. Моя любимая часть, когда красят ресницы. Если женщина красит ресницы, то она почему-то всегда открывает рот. Наверное, в женском лице есть одна группа мышц, отвечающая за рот и глаза.

Григорий Перельман, доказавший гипотезу Пуанкаре, застрелился бы перед зеркалом, нанося макияж. Там столько слоев (такой крем, сякой крем, пудра, румяшки, не забыть про консилер и тоналку), что в конце с лица можно снять посмертную маску. Я завидую таким женщинам. Например, одна из них выложила видео, в котором она сидит с очень серьезным выражением лица и говорит: «Мною принято решение, хочу об этом сообщить». Тут я сразу схватила ведро попкорна и устроилась поудобнее. Она говорит: «Решение такое: пока не использую всю свою косметику, то не буду покупать новую». И дальше у нее пауза. Такая пауза, тут всем как бы понятно, что по ту сторону экрана миллионы женщин сейчас кричат: «НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Только не это!!!!!!!!!!» Это как я бы сняла себя на видео и сказала: «Долго думала и решила. Не отговаривайте меня. Больше я не покупаю краску для стен, шпаклевку и молотки пока все их не перемолочу». Мы недавно закончили делать ремонт в квартире мамы, я все еще под впечатлением. Или смотрю на другую девицу в ютубе, она вся невозможно хороша, рассказывает о своем гардеробе, наносит параллельно румяшки на лицо. И думаю: «Ну почему. Почему не я?» И вдруг у нее за стеной начинает кто-то долбить молотком. Она сразу извиняется: «Прошу прощения за звуки, живу в новом доме». И я сразу думаю: «Вот! Вот! Это я!» Эти девицы еще по-разному называют свои видео. Например, «Покупки апреля». Я бы тоже могла выступать в таких обращениях. Вот, мол, купила шпатель и пилу.

Мы как-то раз болтали с девчонками про уход за телом, делились новинками. Для мягких пяточек лучше всего подходит крем для вымени (покупать в зоомагазинах). А на усталые ножки надо наносить гель для копыт. Голову хорошо мыть лошадиным шампунем для грив и хвостов. Я прихожу в зоомагазин и говорю: "Вы знаете... у моего коня светлая вьющаяся грива". Они отвечают: "Ну, понятно все. Грива склонна к жирности? Кончики секутся?" И девочки наперебой начали хвалить все эти средства. Разговор слушал мужчина, который в конце сказал: "Вопрос с подарком на 8 марта решен".

Конечно, нельзя сказать, что я ограниченная, думаю только о работе и ремонте. Возвращаясь к гипотезе Пуанкаре, могу кое-что объяснить. Гомеоморфизм в топологии — это взаимно-однозначное и непрерывное отображение, обратное к которому тоже непрерывно. Пространства, связанные гомеоморфизмом, топологически неразличимы. Не следует путать гомеоморфизм с гомоморфизмом. Гомоморфизм — это морфизм в категории алгебраических систем, отображение алгебраической системы А, сохраняющее основные операции и основные соотношения. И сразу становится понятно, что после доказательства этой гипотезы совершенно точно хочется отказаться от миллиона, отказаться вообще от всех бонусов, лишь бы поскорее забыть весь этот ужас.

© Алеся Петровна
Таша
Таша, ты читаешь Алесю Петровну? неужели? :appl:
Ойка
Да года два уже, кажется.:улыб:И здесь не единожды цитировала. А почему тебя это удивляет?
Таша
я не видела раньше,мне просто она очень нравится, приятно когда видишь интерес еще от кого-то)
Ойка
Понятно. У тебя очень-очень много со-читателей.:улыб:
Таша
я знаю, я даже там зарегистрировалась в дневниках из-за нее)
Таша
...Например, средних лет округлый восточный господин в очках и тугом костюме с искрой настойчиво тычет пальцем с тяжелым перстнем в прилавок цветочного магазина. «Доставка, да?! — громко говорит он оробевшей маленькой продавщице. — Открытка, да?! Красиво на открытке напиши. Синей ручкой красиво. Красиво напиши: "Кристина, уходи!!!"» На этих словах господин разворачивает, чтобы уйти, и уже в дверях передумывает: «Нет, черной, черной ручкой красиво напиши!»

…Например, молодой отец нетерпеливо тискает руку своей беременной жены во время сеанса УЗИ. Наконец он не выдерживает и нервно вопрошает: «Когда уже мне сообщат пол моего сына?» Узиолог строго смотрит на него и сдержанно отвечает: «Пол вашего сына — девочка».

...Например, безумного вида старушка в цветочек яростно торгуется с не менее безумного вида пожилым продавцом на лондонском блошином рынке за изящное трехстворчатое трюмо. Старушка возмущенно указывает сухоньким пальчиком на то, что у зеркал облезла амальгама, у деревянного винограда повыпадали листочки, а одна из квадратных дверок криво ухмыляется. Пожилой продавец возмущенно указывает сухоньким пальчиком на изящные березовые барельефы, на элегантные петли для щеток и флаконов и на резные полочки ручной работы. Наконец старушка хватает клатч и возмущенно шипит: «Это же мое трюмо, нахал ты этакий! Ты украл мое трюмо!» На что пожилой продавец шипит не менее возмущенно: «Будешь знать, как разводиться со мной после сорока двух лет брака!»

...Например, мрачная девушка с элементами поздней готики в одиночестве прогуливается вдоль Патриарших прудов и назидательно беседует с равнодушными толстыми утками: «Утки! Вы можете представить себе такую меру отчаяния, утки? А я, утки, могу».

...Например, сотрудница зоопарка объясняет, что мелких грызунов в запасниках они не называют именами, а нумеруют, «чтобы не привязываться». «Вот это, например, Семнадцатый, — говорит сотрудница зоопарка, с нежностью извлекая из клетки маленького встревоженного зверька. — У него лапки болят. Иди ко мне, Семнашечка, иди ко мне, мой зайчик маленький...»

© Линор Горалик. Например, нежности...
Таша
Мне сорок два, я учусь в четвёртом классе. Просыпаюсь в семь, бужу Машу: - «Маша, вставай».
Маша отвечает звонко - «Да!».
Этот интересный диалог повторяется примерно сто раз. Потом открывается дверь, Маша выходит, лохматая. Несёт подушку и одеяло, укладывается рядом. Я говорю ей, главное – не проспать.
Проходит время, вбегает Ляля. Она возмущена, все дрыхнут на большой кровати, а её не пригласили. Тут Маша вскидывается. Косы не заплетены, портфель не собран. У меня тоже косы не заплетены. И это редкий случай, когда мне, лысому, завидуют волосатые.

Маша учится в школе при посольстве Германии. Если спросить об уроках, она выхватит из воздуха лист, как Копперфильд. Всё исписано кракозябрами. Говорит, вот немецкий язык. Мне кажется, где-то я этот лист уже видел. Но уличить невозможно, я не различаю её клинопись.
До школы ехать тридцать минут. Маша требует денег на обед, театр и английского репетитора. За пять латов в день она уважает меня не только как отца, но и как личность.

Город удивительно пуст. У школы ни души.
- Потому что воскресенье – вспоминает Маша.
Возвращаемся молча. Настроение так себе.

Я говорю, что ж, поедем в Юрмалу. Там воздух, море, солнечные ожоги, хоть отвлечёмся. Соберите всё, что нужно для отдыха.
Дети хотят оставить в квартире пустую мебель. Поднять их сумки невозможно. Я требую взять только то, без чего никак не выжить. Скрепя сердце, они соглашаются выжить без хула-хупа. Так и быть, его уносят. Я выгружаю с гневом зонты, два мяча, свитера, фонарик и шахматы. Идём в аптеку, покупаем бальзам от солнца, воду и чупа-чупсы. Нужны ещё салфетки. В аптеке только туалетная бумага по восемь рулонов в упаковке. Тоже берём.

В юности я посещал пляж налегке и в дерзких шортах. Я был как мохнатый шмель, опылитель одиноких яблонь. Для людей с серьёзными намерениями наш пляж предлагает отличную выкладку. Женщины лежат в товарных позах, можно выбрать не спеша. Я предпочитал худых, они казались духовней. Однажды познакомился с Надей, 45 кг суповых костей. Надя ни разу в жизни не видела сырых макарон. Настолько возвышенных женщин я не встречал ни до, ни после.

Теперь быт мстит мне за юношеский снобизм. Он меня накрыл. У меня коллекция ёршиков для стаканов, две автоматических швабры и пылесос с турбиной, великий кошачий ужас. Я умею красными трусами перекрасить простыни в приятный розовый цвет. Я могу скормить детям луковый суп, как суп без лука. У меня даже утюг есть, где-то в подвале. И на пляж я прихожу как грузовой цыганский конь, с восемью рулонами туалетной бумаги. Загорающие волнуются, зачем мне столько.

Мы два часа спим в дюнах, завернувшись в простыню. Потому что холодно. Потом уходим. И восемь рулонов уносим с собой. Пляж вздыхает облегчённо.
Заезжаем к Ашоту, берём шесть порций шашлыка и сок. Без гарнира. Мне нравится лицо официанта. Он думает, мы из секты поклонников шпината. Сбежали. Мы же просто любим мясо, а сельдерей – совсем нет. Жизнь становится отчётливо прекрасной. С детства мечтал не тратить силы на гарнир. Но кто-то постоянно утверждал, так не прилично.

Разводиться было страшно. Казалось, этот быт, эти дети, - всё обвалится, засыпет и погребёт. Но прошёл месяц, небо не рухнуло. Более того, я смог купить радиоуправляемый танк и жужжать им по квартире. Наконец-то. И железную дорогу. И три эклера. И уже в этой жизни мне можно спать днём, НЕ ездить в путешествия, смотреть Евроспорт и банки не мыть, а сразу выбрасывать. Путать дни недели, покупать ненужные вещи. Чистые детские трусы разыгрывать в лотерею. Проигравший идёт стирать.
Вчера купил велотренажёр, пока тащил, скинул три кг. Он высится в гостиной, как статуя моей Свободы. И все ему рады, ссорятся за право крутить педали. Маленькая Ляля сожгла три калории из тех пяти, что в ней были.

Когда в твоей кровати каждую ночь ворочается одна и та же женщина, это хорошо. Не помню чем, но я был доволен. Два года прошло, жизнь колосится, и. Дай нам Боже не скучать о тех, кто нас не любит.

© Слава Сэ. Здравствуй, дорогой дневник
Таша
Свет мой, смотри, у моей души
прямо по краю расходятся швы,
видишь, прорехи стынут.
Это так страшно - проснуться живым,
тело баюкать, склоняясь над ним,
мучиться, что отнимут.
Свет мой, останься ещё чуть-чуть,
ветер отчаянно ломится в грудь,
сердце внутри полощет.
Глупое сердце сдали внаём,
как мы с тобой помещаемся в нём,
как мы там делим площадь?

Марфа Петровна из двадцать седьмой
снова в глазок наблюдает за мной –
память свою волнует.
Жил в её сердце когда-то давно
Митенька… но отселился в окно.
Площадь теперь пустует.
Тонкая лодочка в небе плывёт,
Митеньку долго везёт и везёт –
ни суеты, ни трагизма…
Марфе Петровне печально одной,
сядет и пишет артрозной рукой
длинные нежные письма.

Свет мой, такое безлюдье внутри,
хоть приходи и что хочешь бери,
не возвращай обратно.
Я пропишу тебя в сердце моём,
а как уеду, останешься в нём.
Будь там поаккуратней…

© Елена Касьян
Таша
У девочки Лёли мама красавица, папа психолог, дедушка физик, второй дедушка антисемит. Сами видите, приличная семья. Мать архитектор, рожала для себя. Это был лучший её проект, глазки синенькие, косички всякие. В холле роддома их ждала счастливая родня. Встречающие построились свиньёй, как крестоносцы. Папы, мамы, тёти и прочая пехота. Они выучили Бенджамина Спока. Они знали, как растить и воспитывать что угодно. Каждый имел в кармане неприкосновенный памперс, кипячёную соску, парцетамол и зелёнку для коленок. Они уже построили дом в лесу, где сплошной кислород и ребёнок сможет дышать, даже если рот занят котлетой. Сами понимаете, тендер на прогулку с младенцем мать выиграла не сразу. Её не считали слабоумной, но и не доверяли.

И вот, однажды, на семейном совете решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё приготовили. Коляску смазали, сличили метеосводки. Девочку завернули в одеяла всякие, стянули шарфом. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехать только прямо. Матери сказали катать ребёнка взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они ходили, ходили.
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.


Расхристанная мать прибегает с дитём на руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
- Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит, чтоб её казнили каким-нибудь жестоким способом.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, бабушки, тёти, прочая пехота, любой скажет, коляски сами не падают. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей невиданными взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она под раскрытым окном. И слышит Голоса.
- Внимание, едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?

Она решила, что здравствуйте, дорогие паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут в трудной роли детской головы. Пытаются определить, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.

Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая хозяйственная из женщин.

Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда ловко пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в небольшой квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина под управлением детей. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В гостиной сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на Машу, сломала корону. Так началась женская борьба за трон.
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.

По квартире бродит кот, источник уюта. Линяет. Зато видно, что не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля забралась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши жёсткий стиль езды, кавказский, Алика вышла в повороте, и прямо в шкаф. Звук был, будто над тундрой зарокотал шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб - и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, что русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
12-го июня в клубе «Альма-матерь» я покажу, как весёлая песня может усыпить целый зал. Это какой-то общепит на Таганке, сам ещё не знаю. Адрес «Таганская Площадь», 12. В восемь вечера. Участвуют Саша Бек и Сергей Приползин, хороший человек из Нижнего. Будет скучно, темно и дорого, как принято у бардов. Если вы любите бессмысленные поступки, о которых потом всю жизнь жалеешь, то приходите.

© Слава Сэ. О разных видах детства.
Таша
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали
теплыми и уверенными руками.
Когда меня еще не было, в самом начале,
так и было.
Время неслось прыжками,
швырялось плюшками и жареными пирожками,
мама замуж четырежды выходила,
и всё удачно. Первый муж её был хорошим,
много смеялся, презирал сомненья любого рода,
любовался мамой, носил рубашки в горошек
и погиб на войне, не помню какого года.
От него осталась пачка коричневых фотографий,
он успел построить домик с перилами из металла,
отделать ванную комнату белым кафелем
и зачать меня. Я его уже не застала.

Мама очень страдала, носила траур,
пела печальные песни, курила "Ноблесс",
рассыпала окурки (я ими потом играла)
и при всех говорила, что умереть - не доблесть,
а доблесть - жить, потому что это опасней.
Второй её муж работал в библиотеке.
Он мог часами со мной говорить о счастье,
и о том, что родиться нужно было в десятом веке
в Японии. Он понимал в проблемах,
раскраивал шелк, стачал мне десяток платьев,
научил меня, что лемма - это обратная теорема,
а потом ушел, в дверях некрасиво пятясь
от мамы, в который раз потерявшей терпение.
Мама была темпераментна, как торнадо.
Второй её муж устал от температуры кипения
и ушел туда, где прохладно.

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качели
звонко скрипели, и были бы с милю ростом.
Мама ждала себе принца, а дни недели
летели. В третий раз я была подростком
с плохим характером. И принца не возлюбила.
Ни рук его с крупными пальцами, ни сигарет.
Я его чашки с кошками вечно била
и на любой вопрос отвечала "нет,
спасибо, не надо". Он был высоким и сильным.
Позвал меня как-то в кино на двенадцать двадцать,
и там я услышала, как он смеется на фильме
для школьного возраста. И согласилась остаться
(а хотела сбежать из дома и стать пиратом).
Мы жили дружно, мама варила обеды,
и я приставала к ней "мама, роди мне брата!",
а она отмахивалась - мало мне вас, дармоедов.

С третьим мужем она прожила недолго,
потому что влюбилась в четвертого. Как в романах.
А он оказался бездельником высшего сорта
и в поисках денег рылся в моих карманах.
Потом напился, потом отказался бриться,
потом сказал как-то маме "да наплевать мне"
и она его выгнала. После чего жениться
он сумел еще дважды. А мама сказала "хватит".
Никаких больше свадеб, никаких доказательств
любви и верности. Никаких неразрывных оков.
И завела себе просто любовника, без обязательств.
А он рассказал мне, что у него есть кот.

Этот кот невидим, не прыгает, не бушует,
он не ловит мышей и не понимает слов,
но он все-таки есть, хотя и не существует,
и в душе от него тепло. И вокруг тепло.
Я спросила "а можно мне тоже такого?",
а он ответил - второго такого нет.
Но если хочешь, мы можем владеть им оба.
И я согласилась. И кот перешел ко мне,
хотя и частично. Мы не мешали друг другу,
мамин любовник, я и невидимый кот.
Мы просто жили, как у костра, по кругу
передавая фляжку с одним глотком.
и он не кончался. Но мама уже устала.
И про любовника мне говорила "тоска".
Они перестали встречаться, потом расстались,
и я не знала, где мне его искать.
А кот остался. Мамин любовник с нами
пока еще жил, говорил, что коты не теряются.
И это правда. Я это точно знаю.
А если кот остается - какая разница,
остаются ли люди. Призрачны их печали,
но вечны кошки. Печалям не выжить столько.
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали.
Долго-долго.

© Виктория Райхер. Про кота.
Таша
Глянь-ка, Тэйми, над нами вспороли небо –
видны просветы.
Мы так быстро бежали, что добежали до лета.
Глупо думать, что именно так посвящают в поэты –
это просто меняют начинку в мирской требухе.
Мне так долго хотелось с тобой говорить не об этом,
а я снова и снова,
как бездарь, о чепухе.

За окном темнота, на часах половина второго,
тут чихнёшь – и не скажет никто «будь здорова».
Это, Тэйми, свобода,
точнее, побочный эффект.
Иногда не проснулся ещё, а уже понимаешь – хреново.
До чего мы с тобою дожились за столько-то лет,
для кого бережём это самое важное слово?..

Я таскаю любовь, как бумажную розу в петлице,
и она прорастает,
хотя не должна бы расти.
К нашим окнам давно не слетаются чёрные птицы,
нам в толпе не мерещатся больше дражайшие лица,
но я знаю,
сжимая бумажное сердце в горсти, –
целой жизни не хватит на то, чтоб проститься.

Слышишь, Тэйми, на стыках стучат и стучат магистрали,
это мы уезжаем домой,
мы бесследно пропали
для себя, для других, для всего, что насочиняли.
Даже если и будут ещё остановки в пути,
наше время, как рельсы, обрезали и закольцевали.
Я боюсь, что уже не сумею сойти.

© Елена Касьян. Письмо одиннадцатое.
Таша
БЕЛЫЕ СТИХИ

(Рембо в Париже)

Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И скучающие рантьеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.

В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь -
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея - словно рука балерины,
Уши - словно чуткие листья,
Ноздри - словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.

Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседает озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
- Кыш!- воскликнули все рантьеры.
- Брысь!- вскричали злые старухи. -
Что такое - шляется лошадь,
Нарушая общий порядок!-
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.

Вот и все - ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь...

Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает...

1958
© Давид Самойлов
Таша
Песня про песню

Много бардов слыхал я в родной стороне:
Слушал всех, вот какая ни гадина.
Изо всех больше всех приглянулася мне
Сальмонелла Петровна Рогатина.

Ейный голос пронзительный громко звучал,
А баян еще громче наяривал.
Ейный слог непривычные ухи смущал
Сладким грохотом всякого старого.

Про царя беспрепятственно пела она,
Про хохлов и грузинов безбашенных,
Про березки, поля и раздачу рожна,
И про вечнолюбимого нашего.

Ее голос мучительный грозно звучал
Над полями, хохлами, грузинами.
Типа, кто к нам придет с колбасой - от меча...
Зря, мол, пасти поганы разинули.

Ножки Буша Обаме как надо воткнем,
Чего надо, покажем охальникам.
А унутренних гадов - кaленым огнем!
Не подпустим их к нашим куяльникам!

Ей народ завсегда задушевно внимал,
И начальство внимало внимательно.
Рядом с ними я - мелкий кусочек дерьма,
Прыщ на жопе у Родины-матери.

Ах,
Много бардов слыхал я в родной стороне:
Слушал всех, вот какая ни гадина.
Но!
Изо всех больше всех приглянулася мне
Сальмонелла Петровна Рогатина.

( BUFF)
Таша
простенькое нытье
Рождаешься самой, что ни на есть, красивой,
А вырастаешь самой обыкновенной,
Такой, что могла прийти – но не попросили,
Такой, что он бы зашел, но устал, наверно.

Рождаешься самой светлой и синеглазой,
Рождаешься самой ясной, самой лучистой,
А вырастаешь так, чтобы жить – негласно,
Но так, чтобы ждать – пожалуй, что не случится.

Рождаешься главной ролью в кассовом фильме,
Чтоб страшный сюжет, но в конце тебя не убили,
Рождаешься милой, ласковой, простофилей,
Но самой любимой, Боже, самой любимой.

И если ты даже думаешь: счет не начат,
То входишь в свой дом, в котором темно, как в зале,
И видишь слова, адресованные иначе,
Картинки, на которые не позвали.

Сломались часы. Купи китикэт и фэйри,
Порвалась струна. Порошок и перчаток пару.
Когда-то в детстве к тебе прилетела фея
Потом улетела, увы, не туда попала.

И если позвали, то пьешь вино через силу,
Смеешься раскатисто, счет обнулился снова.

Но если во сне ты будешь самой красивой,
То завтра вставать, как водится, в полвосьмого.

© Аля Кудряшева
Таша
беда
Ей двадцать пять, у нее не жизнь, а несчастный случай.
Она все время спешит и все время не успевает.
А он говорит ей в трубку: "Маленькая, послушай",
И она от этого "маленькая" застывает.

Не отвечает и паузу тянет, тянет,
Время как будто замерло на часах.
И сладко чешется в горле и под ногтями,
Ну, там, где не почесать.

Ей двадцать пять, у нее не нрав, а пчелиный рой.
Сейчас все пройдет, сейчас она чай заварит.
Она сама боится себя порой,
А он ее маленькой называет.

Сосед нелепо замер с раскрытым ртом,
Размахивая руками.
Двухмерный, как будто бы он картон,
А может, бордюрный камень.

Ей двадцать пять, у нее не вид, а тяжелый щит,
У нее броня покрепче, чем стены в штольне.
Как посмотрит пристально - все вокруг затрещит.
А он не боится, что ли?

Он, наверное, что-то еще говорит, говорит,
Что он не придет, что прости, мол, что весь в цейтноте.

Она не слышит. У нее внутри что-то плавится и горит.
И страшно чешутся ногти.

© Аля Кудряшева
Таша
детское
Не признаться не могу, а признаться тяжко,
Я б себе зашила рот, если бы смогла.
Я украла у тебя маленькое счастье
Самый крохотный флакон синего стекла.

Это счастье у тебя пряталось на полке
Покрывалось чешуей пыли и обид,
Ты его когда-то взял, доверху наполнил,
Надписал и позабыл - шкаф и так набит.

Я наткнулась на него, встав на табуретку,
Шаря в темной тишине в поисках сластей,
А оно блеснуло мне сказочно и редко,
Отразилось в потолке, брызнуло от стен,

И забилось под рукой, ласково запело -
Вот и не смогла уйти, не смогла не взять,
Там под самым колпачком голубая пена,
И такая синева - рассказать нельзя.

У тебя таких чудес - воз и два вагона,
Свежих счастий всех цветов закрома полны,
У тебя в окне живет майский птичий гомон,
У тебя в комоде есть плеск морской волны,

У тебя растут цветы и смеются дети,
У тебя так хорошо спорятся дела,
У тебя, наверно, есть всё, что есть на свете -
Ну, подумаешь, флакон синего стекла.

Самый крохотный, поверь, самый завалящий,
Может, там и вовсе чушь, талая вода.
Ты бы вовсе не полез в этот долгий ящик,
Ты б не вспомнил про него вовсе никогда.

Но сегодня ты с утра пел, готовил бигос,
Ты был весел, мир был мил, крепок был союз,
Но морщинка на щеке - та, что я влюбилась,
Превратилась в тонкий шрам, в тот, что я боюсь.

Ты поцеловал меня: приходи почаще,
Как всегда, на букве "о" губы округлив.
Я украла у тебя маленькое счастье,
И открыла за дверьми, вызывая лифт.

И такой открылся мир нежный и безумный,
И сирень, жасмин, весна, мед и пастила,
И такой прозрачный свет, что заныли зубы,
Этот крохотный секрет синего стекла.

Ты б не вспомнил про него, никогда не вспомнил,
Ты таких еще сто штук можешь сохранить.
Ты любой сосуд готов радостью наполнить,
Ты заставишь петь струной паутины нить,

Ты б не вспомнил про него средь других флаконов,
Золотится на заре фонарей слюда.

Смотрит грустно на меня профиль заоконный,
Верно, больше мне нельзя приходить сюда.

Все вокруг меня поет, будто птицы в чаще
Все внутри меня грустит не пойми о чем.
Я сжимаю в кулаке краденое счастье,
Слезы капают в него тоненьким ручьем.

© Аля Кудряшева