Из архива Суслова Александра. (рисунок автора)
СОН ПРИ ТУСКЛЫХ СВЕЧАХ
(в стиле хокку)

Сладкое вине слегка горчит.
Налил коллега еще
Терпкого цветом и вкусом вина.
Гадость какая!

Вспоминаю вечер в пятницу.
Тихо стало в гостиной,
Некому больше хрюкнуть в стакан –
Увели подружку...

Возвращаемся с другом из присутственного места.
Услужливый сторож открыл
Прозрачные двери и выпустил нас
В темную ночь.

Перед дальней дорогой встретил чиновника .
Я до изумления пьян,
Изумлен милиционер моим видом.
Оба изумлены.

Наутро любуюсь своим отражением в стоячей воде .
Трудно себя мне узнать,
Так изменился я за ночь одну.
Надо же…

***
Суслов: «Что это вы манкируете нашими кексами?!»
***
Ш - т:
- Какие ты слова знаешь – «социальный эксперимент»!
Суслов:
- Да, ляпнул тут что-то с перепугу.
Ш - т:
- Кто ж тебя так сильно напугал?
Суслов:
- Да зашел, видно, кто-то, вот у меня и случилось…
***
Лариса Л - а:
- Саш, сними очки, я хочу посмотреть, какой ты без очков, ну сними очки!
Суслов:
- Ну не здесь же!
***
Суслов:
- На семинаре узнаем, откуда дует ветер, который развевает нами.
***
Суслов:
- Раз вы такие, вот возьму и уеду от вас в Америку!
Мы:
- Ага, кто тебя туда впустит?
Суслов:
- А я захвачу с собой годовую подшивку газеты «Правда». Что я, клеветническую статью не сочиню, что ли?
***
Суслов красит домики на макете, размешивает кисточкой краску в баночке. Подбегает Леопольдовна и начинает верещать, что он ничего не сделал, а надо было сделать то и это. Суслов меланхолично слушает, слушает Леопольдовну, а потом поднимает руку и замазывает кисточкой стекла ее очков.
***
Суслов (Ларисе Лопатиной):
- Ты сегодня такая нарядная, такая красивая, ну прямо Ларисенция Лопатини.
***
Суслов, будучи еще студентом, устроился на работу в отдел градостроительства. Ему выделили рабочий стол. Он уселся и первым делом повесил на стенку лист бумаги с какими-то клеточками. Мы спрашиваем, что это такое?
- А это календарь, - отвечает Суслов,- он показывает, сколько дней мне до пенсии осталось. Каждый день я зачеркиваю одну клеточку.
***
Суслов:
Контрольный поцелуй в голову.

Сумеречный спектакль.
Сегодня – бенефис!
Сегодня я – для всех!
Смотрите –
Я прыг-прыг,
Смотрите –
Я скок-скок!
Я Дездемону – ы-ых!
Джульетту
Чмок-чмок-чмок,
Лаэрта
Я хрусь-хрусь,
И снова – ы-ых!
(на «бис»).
И снова –
Прыг-прыг-прыг,
И снова –
Скок-скок-скок.
Все роли наизусть –
Сегодня бенефис!

Навеянное ночью.
Шарманка играет,
Мелодии, звуки
Меня обнимают,
Как страстные руки.

Любовь измотала,
А страсть погубила,
Блаженство познала,
Но сердце разбила.

Шарманка играет…
Вернется ль былое?
Себя забывая,
Иду за тобою.

А гордость девичья?
С грехом обнимаясь,
Отдалась блаженству,
С бессмертьем равняясь.

Шарманка играет.
Я верую снова:
Любовь воспылает,
Вернется былое!

Играй же шарманка!
Чудесные звуки!
Он вновь возвратился!
Сплетаются руки…

КОЛЫБЕЛЬНАЯ СПЕЛЕОЛОГИЧЕСКАЯ
Есть сумрачный мир
на зеленой планете.
Там в полдень темно,
ночью звезды не светят.
Свирепствует там
сталагмит, стоматит,
а в дальнем углу
чей-то череп зарыт.
А в дальнем углу
из-за черной повязки,
косясь, чьи-то светятся
хищные глазки.
И лишний раз там
не раззявите рот –
живет там кошмарный,
озлобленный Крот.
Кротчайшей дорогой,
давно кроторенной,
Крот ищет людишек,
в пещеры влюбленных.
Тихонько тот Крот
со спины подползает
И жертву в яремную
вену кусает…
И долго хрустит
Крот потом за углом,
как корочкой хлеба,
шейным позвонком.
Свои там законы,
свои там морали,
там нет ни идиллий,
не пасторалей.
За кротосмешение
вам в наказание
немедленно сделают
кротопускание.
И, если вдруг вам,
как на зло нет везения,
то значит нарушено
кротовращение.
Там страшнейший страх,
там ужаснейший ужас,
и стынет крот в жилах,
бледнеет наружность,
от сырости волос
мгновенно редеет,
от страха и ужаса
стул не густеет…
а к травке зеленой
тернистый путь долог.
Спокойной всем ночи…
Спи спелеолог…

ЗдОрово!

EKSOTIK

Вы немного подождите
У отеля «Тропикана»,
Я приду слегка попозже,
Нежен , строен и красив.
Вы меня легко найдете
Среди смуглых кабальеро,
Буду я в вечернем фраке
И с улыбкой на губах.

Прикреплю я орхидею
Рядом с орденом в петлице
(Я «Почетным Легионом»
в глубине души горжусь).
Выйду я из кадиллака
Цвета моря и надежды
И, взмахнув рукой небрежно,
Отпущу я кадиллак.

Носовой платок бельгийский
Ловко выну из кармана,
Ослепительной улыбкой
Покоряя знатных дам.
И под сенью сикоморы,
Экзотично изогнувшись, заглушая звуки румбы,
Громко я прочищу нос.

Степаныч о своих друзьях (его версия произошедшего):

Рассказ про храброго капитана, супругу его благоверную и про генеральские погоны

А было это еще в ту пору, когда Андрюха в капитанах ходил и честь свою незапятнанную всем, кто его ранжиром выше, отдавал. Как махнет ручкой, приложит ее к убору - так и отдаст. И очень его это не устраивало – хотя об этом разговор другой.
Служил он тогда в Тюмени – городишко поганенький, да холодный. А шинелишки у капитана не было. Вернее, была дрянненькая, да и та в Новосибирске у супруги скаредной в сундук упрятана. Мол, тебе новую нескоро выдадут, так эту поберечь надобно. Пересыпала она ее нафталином, да на самое дно сундука и заховала, свинтив загодя звездочки, дабы сукнецо не прело, не терлось, да не портилось.
И в общем-то через это, да еще через неблагоприятные погодные условия пострадал Андрюха в далекой Тюмени своим здоровьишком. И так оно у него было никудышнее, а тут – как ударили первые заморозки – так совсем ему поплохело. Совсем стал немощен организмом. Вот и отпросился он у тамошнего начальства, которому, махнув ручкой, честь свою незапятнанную отдавал, съездить к супруге своей любимой за шинелкой – авось сжалится и отдаст. Ну, начальство немного покочевряжилось для порядку, но отпустило. Приехал капитан в родной город, упал в объятия драгоценнейшей супруги, да тут ему и совсем худо стало. Лег он на диванишко и супруге своей любимой говорит:
- Зови, Нина, (супругу его ненаглядную Ниной звали), зови, - говорит, - Нина, дохтура. Я ему тайны своего больного организма открывать стану.
Делать нечего, вызвала супруга его благоверная дохтура. Тот пришел, пошшупал и постукал больного капитана холодными пальцами и говорит:
- Я, поскольку имею высший диплом о медицинском образовании, методом пальпаций и перкуссий определил, что вы, капитан, скорее всего, больной, и поэтому, вам, капитану, нужно, скорее всего, болеть. Но бюллютени дать я вам не могу, в силу того, что вы, капитан, не по нашему ведомству служите.
Супруга капитанская, как это услыхала, сразу в слезы – прокляла свою жадность и скаредность, рванула на груди платьишко велюровое, аж бисер брызнул и по полу затрусил.
- Дохтур, - говорит, - я одна, злыдня, во всем виноватая, это я, злыдня, шинелку своему дорогому военнослужащему мужу не давала! Так что, дохтур, велите казнить меня, а мужа моего дорогого военнослужащего вылечите!
А больной капитан на диване лежит, глазенки от болезни закатывает и тихим голосом уже еле слышно шепчет:
- Ты, любезная супруга моя, не убивайся – Господь правду видит…
дохтур посмотрел, что про меж ними такая любовь и взаимное расположение, покачал своей ученой медицине головой и молвил:
- Ладно, дам я вам, капитан, бюллютеню на три дня, но вы, капитан, со своим местным начальством, которому вы каждодневно ручкой махаете и честь свою незапятнанную отдаете, посоветуйтесь – болеть вам, капитан, или не болеть.
Собрал тут капитан Андрюха последние силенки, звездочки почистил, лампасы расправил, и супруга добролюбная отвезла его, болезного, в штаб, прислонила около часового, вызвала начальство и, ничего не утаивая, все рассказала – и про Тюмень, и про шинельчишку, и про скаредность свою и жадность – ничего не утаила. А капитан ее от слабостей в теле уже только ручонкой мог махать – честь свою незапятнанную отдавать, а говорить уже почти ничего не мог, только звездочками начищенными сиял и лампасами топорщился.
Посмотрело тут высокое начальство на эту плачевную диспозицию и заговорило положенным по уставу задушевным голосом, да так проникновенно, что у капитана (от сделавшегося внутри умиления) слезы тихой радости и благодарной любви к начальству и к супруге заботливой потекли прямо в сапоги.
- Дадим мы тебе, брат-капитан, - говорит начальство,- время на лечение твоего военного здоровьишка, но поскольку человек ты, брат-капитан, казенный, долго мы тебе болеть не дадим – ибо свой оклад жалованья получаешь ты с налогов остального трудящегося населения, и оно – остальное трудящееся население – не потерпит, чтобы ты, брат-капитан, оставил его без защиты. Но так и быть, получай от щедрот наших на поправку целый день – до завтра. А кроме всего прочего – бесплатный комплексный обед в нашей начальской столовой. И ко всему еще, вечером придет к тебе, брат-капитан, заморский дохтур-профессор из самой Латинии, который про твою хворь-болезнь все на латыни знает, и тебя, слугу отечества, в два, нет, даже в один счет вылечит. Мы тут его на днях в плен взяли.
Совсем сомлел тут Андрюха от таких благостей со стороны начальства. А уж как рада была супруга его – тут уж и говорить нечего. На радостях простила она себе свою жадность и скаредность и не стала больше по пустому убиваться, видя, как от проникновенных слов начальства и бесплатного комплексного обеда муж ее здоровеет на глазах, и если его вечером не доконает дохтур-профессор заморский, то благолепие и процветание наступят в доме. А ей большего и не надо. Разве одну-две новые нитки бисера к новому велюровому платью, да и все.
А Андрюха духом воспрял, напыжился и до дому уже на собственных ногах дошел. Поставил лампасы в угол, скинул кителишко и стал дохтура-профессора заморского ждать у окна.
Свечерело совсем уже, и закончили они с драгоценной супругой второй самовар, как пришел заморский дохтур-профессор с большим красным крестом и большим красным полумесяцем на своем заморском саквояже. По началу Андрюха глаз от этого заморского саквояжа оторвать не мог, но заморский дохрур-профессор быстренько завалил больного капитана и исследовал его – тот и опомниться не успел.
- Ви ешть отшень польной шэловек, - сказал заморский дохтур-профессор, - но я пуду фас сильно летчить, и ви к зафтрашней заутренне пуйдет софсем капут, то ешть готофы фыздорафливайт. У фас ешть отшень польшой нерф – по латынь она назыфайт мускулюс агдамус, но я имейт отдин короший польшой пилюль, она сразу делайт фас абгемахт, герр гауптман.
И дохтур-профессор достал из своего заморского саквояжа большую пилюлю, величиной аж с оладь, который пекла благоверная супруга капитана на прошлую Троицу.
Выкушал тут капитан латынскую пилюлю и сразу в забытье впал. Замполита зовет, уставом бредит, за службу благодарит. Всю ноченьку просидела супруга милосердная у постелишки больного капитана, за ручонку его держала и подушки подправляла. А под утро капитану легче стало, стал он ноженками взбрыкивать и нежно-зеленым цветом покрываться. Затем встал на ноженьки, понатужился супишком на кухонке и почувствовал себя совсем абгемахт. Заходит он таким карамболем в горенку, портупеей поскрипывает и видит – супруга его разлюбезная после всех треволнений и бессонной ночи у его постели совсем раскумарилась – со стула сползла, калачиком на коврике прикроватном персидском свернулась и тихохонько так носиком посапывает – туда-сюда, туда-сюда… Желко тут капитану стало супругу свою единоутробную. Хоть она ему вначале вроде шинелишку и не давала, но потом из беды вызволила и выходила. Прикрыл он ее тут же на коврике одеялишком осторожно, чтобы не разбудить, и поднялось внезапно что-то в нем изнутри, с самого донышка – мужичонка то он в общем не плохой был, жалостливый (но не к врагу!) и сердешный.
- Ты для меня, дорогая Нина, все сделала, и я для тебя, дорогая Нина, все сделаю!
И с этой мыслью капитан пристегнул шашечку и отправился к себе, в свой военный департамент. Пришел он, а там его уже ждут: как мол жив-здоров, брат-капитан? А капитан ручку к убору приложил, по уставному грудь колесиком выкатил и говорит:
- Я, уважаемые начальники, абсолютно жив-здоров, чего и вам желаю, и готов дальше нести службу со всеми тяготами и невзгодами, поскольку это есть моя почетная обязанность, и я, можно сказать, в этом присягал. Но я, уважаемые начальники, вот на чем хочу заострить ваше начальственное внимание. Поскольку человек я казенный и получаю свой оклад жалования с остального трудящегося населения, то здоровье мое тоже казенное – оно мне вроде ружья выдадено. А посему прошу наградить супругу мою за спасение от порчи военного имущества (латынский дохтур-профессор не в счет – он военнопленный), то есть присвоить мне очередное звание генерала, об чем и докладываю и, соответственно, ручку к убору прикладаю, а я за это еще лучше из пулемета стрелять буду.
Вздрогнуло тут высокое начальство от такой прозорливости и удалилось на совещание.
А Андрюха присел в уголку и, ожидаючи, стал собирать-разбирать свой пистолет с завязанными глазами. И не успел он собрать-разобрать его на пятый раз, как совещание закончилось, и появилось высокое начальство, пряча что-то за спиной и загадочно улыбаясь. Похвалило оно храброго капитана и супругу его героическую, поставило Андрюху во фрунт и достало из-за спины настоящие генеральские погоны из самого дорогого велюру, да самым красивым бисером шитые, и сказало:
- Носи на здоровье и супругу свою распрекраснейшую радуй!
Но Андрюхе чуждо было пустое украшательство, он и говорит:
- Не могу я носить погоны из велюру, бисером шитые, тогда как моя жена через свою ко мне любовь последнее велюровое платьишко в клочья изодрала и бисер весь просыпала.
Умилилось тут высокое начальство при виде такой брачной преданности своего подчиненного, да и говорит:
- Погоны эти, брат-капитан, ты отдай супруге своей разлюбезнейшей, пущай она из них себе новое платье построит, а мы тебе другие выдадим. Правда, они на полковника всего лишь шитые, но ты в них как будто генералом будешь, а то у нас пока генеральских, что попроще, на складе нет, и в этом квартале не предвидится, ты уж извиняй, брат-кап… брат-генерал.
Что касаемо Андрюхи, так кто не знает – человек он простой, незатейливый, без гонора. Нет, так нет. Он то знает, что все, что его, от него не уйдет. Надел погонишки новые, каску поправил и припустил домой. А дома супруга его, Нина, при виде его генеральского чина и, хотя и полковничьих, но новых погон, тесто замесила, положила туда соды побольше и военно-полевой торт состряпала, да на радостях еще кой-чего из загашника достала. Подобрал Андрюха тортишко, опять же кой-чему должное воздал, но в меру, сомлел и развалился, довольный, при новых погонах. Теперяча еще и шинелку новую получит, да и ручонкой не так часто махать нужно – честь свою незапятнанную отдавать… Одним словом – доволен. А как уж супруга его ненаглядная стала довольна быть – так об этом разговор другой.

Тане К.
(экзамены)

Выступая в новом качестве,
(Вы не путайте с количеством),
Расскажу Вам про чудачества
И про некоторые личности.
Много было неприятностей
Бедной Тане от начальника
(Он не шпрехал по-немецкому
И прикидывался чайником).
Для проблем больших и маленьких
При отсутствии наличия
Занималась Нижневартовском,
Соблюдая все приличия, -
Таня уровень свой умственный
Повышала, как давление,
И на все мероприятия
Составляла строго мнение.
Выполняла эмпирически,
(Но почти со знаком качества),
И всегда в большом количестве
Все работы для заказчика.
Сны ей снилися кошмарные –
То какие-то трехногие,
То приезд Саддама в Пашино,
Или вовсе аналогии.
Но событий драматических
Не избегнуть нам, как правило,
И уже катастрофически
Приближаются экзамены.
Переводы – дело сложное
Даже не теоретически,
И Совет Взаимопомощи
Создают Экономический.
По сравнению с экзаменом
Даже стульчик электрический
Ей покажется гарантией
От распада ейной личности.

Милому другу Шурочке (Суслову АС)
Марина Петрова

Рыженький венчик кудрявых волос,
С малой горбинкой породистый нос.
Жесты твои так легки и плавны,
Мысли стремительны, как шалуны.
Глазки по-доброму смотрят на мир,
И линзы сверкают, словно сапфир,
Так остроумна, блистательна речь…
Тебя, как сокровище, нужно стеречь.
Только по праздникам вынимать,
Чтоб в количествах нужных тебя принимать!

От милого друга Шурочки (Суслова АС)
Марине Петровой

Рыженький венчик – остаток волос,
Красный с похмелья увесистый нос.
Грязных мыслишек поганенький рой,
Жесты двусмысленны, господи мой!
Глазки уже ни на что не глядят,
Зубок неровных неполненький ряд.
Лучше не слушать – убога так речь.
Общество как от него уберечь?
Так бы упрятать, чтоб век не видать!
Даже по праздникам не вынимать.

Переписка Суслова Шуры и Останина Серёжи

Останину С.

Шельмец! (Не к ночи будь помянут!)
Вкушатель огненной воды.
Ты из Германии туманной
Привез учености плоды?

Суслову Ш.

Плоды учености вкушая
Я зрил в окно – увы и ах!!! –
Там тополь рос, а на ветвях
Болталась висельников стая,

Один из них мне был знаком –
Мир отражался в мутных стеклах,
И гадко рыжие волокна
Зефир тревожил надо лбом.

Останину С.

Рассадник лжи и моветона!
Растлитель отглагольных рифм!
Гиеной рыщешь вкруг закона,
Но путь твой узок хил и крив.
Уж близок, близок час расплаты!
За поворотом бледный конь!
Да поразит тебя антонов
Святой и праведный огонь!


Суслову Ш.

О днях невинности скорбящий,
Поймешь ли ты когда-нибудь
Куда привел тебя твой путь,
В инсинуациях погрязший?

Гузном вертляв и сам случаен
Вниз по течению ты плыл
И втуне тратил жаркий пыл,
Не согревая даже чайник…


Останину С.

Зимний ноктюрн.

Ночной трамвай по рельсам тихо крался,
Ты в нем сидел – увы, увы, увы…
Увы, увы, - мечтам ты предавался,
Хрипела блажь в раструбе головы.

Увы, увы, встревоженным тромбоном,
Ночной пел город, но увы, увы
Пренебрегая разума законом,
Увы, увы, его не слышал ты…

Увы, увы, ты - блажью увлеченный,
Не смог заметить, что кругом мороз…
Увы, увы, увы, о обреченный!
Увы – кранты! …уж обморожен нос…

И вот итог – увы, увы – печальный,
Уже не тает иней на губах,
В глазах застыл привет, увы, прощальный…

* * *
И весело звенят ледышки на штанах…

Суслову Ш.

Был слог и жалок и паскуден,
Но ты писать не уставал
И ночь гадливо коротал
Наедине со словоблудьем.

Порочным, рыскающим взглядом
Искал метафор мерзкий строй
И извращенный разум свой
Питал крысиным черным ядом.

И тайной пакостью ты грезил,
Но что ответит ум пустой,
Когда костлявою рукой
Под одеяло Смерть полезет?


Останину С.

Смешно и немного печально
Мне слушать глумливые речи.
Ты слышишь? Тебе уже шепчут:
«До встречи, до встречи, до встречи…»

Ты знаешь, кто все это шепчет,
Кто на ухо холодом дышит.
ОНА за твоею спиною.
Ты слышишь? Ты слышишь… Ты слышишь!



Суслову Ш.

Смешно и немного печально,
Когда она на ухо шепчет,
Зеленой окутана тайной:
«Останин, Останин, Останин…»

Как кошки, две тени на крыше.
Ты знаешь, кто это придумал?
Ты знаешь, кто на ухо дышит
Все тише, и тише, и тише?...

И в сон превращается слово,
Ладонью колышет ночною –
Весна у меня в изголовье,
Любовь у меня за спиною…


Суслову Ш.

В коростах и ранах
Лиловый закат
Тобой одурманен
И в небе распят.
На гвозди и тени
Ложатся слова,
В душе запустенье,
Тупа голова.
К седлу приторочен
Дырявый мешок,
Плывут многоточья,
И пуст твой горшок.
У скаредной бабки
Украден пятак,
Как ржавая накипь –
Растак твою так,
Ломаются рифмы,
Утюг раскален,
В подводные рифы
Вонзается звон.
Попытка подняться –
Желанье змеи,
И в небе двоятся
Твои корабли.
Над клочьями ваты
Безумен и сер
Ведет авиатор
Свой геликоптер,
А ты в жалкой позе
Остался лежать…

Рожденное ползать
Не может летать.


Останину С.

Кто же там в небе над нами –
Крылья как два коромысла?
Мальчик с пустыми глазами,
Слово, лишенное смысла.

Губы в крови от отчаянья –
Песня без слов и мотива!
Сгнили столпы мирозданья,
Солоны воды залива.

Режешь форштевнем – ты грезил –
Гладь океанских просторов.
Стой! Кто в ущелье там лезет –
Лишь бы хватило патронов!

Лишь бы гранита хватило –
Храм возведу у дороги…
…время ледышкой застыло,
ноют усталые ноги.

Парус в безветрье провисший,
Пуля из пены отлита.
Лед на форштевне застывшем
Крепче любого гранита.
* * *
Кто же там, в небе над нами –
Крылья как два коромысла?
Старость с пустыми глазами?
Юность, лишенная смысла?

Жаль, что одно лишь осталось –
Буковки зависти сеять.
Больно – другим все досталось,
То, что мечтал ты взлелеять.

Сыплются буковки с неба.
Что мне поделать с тобою?
Злоба твоя так нелепа…
Ладно, я зонтик раскрою.

Суслову Ш.

Тише, дети, тише, тише…
Кто крадется вдоль по крыше,
Меж зубов зажав окурок? –
Злой разбойник дядя Шура.

Он, как едкий газ угарный,
И опасный, и коварный,
И сегодня очень, очень
Чем-то, дети, озабочен.

У него большие уши!
Хоть на вид он добродушен
И игрив слегка, быть может,
Будьте, дети, настороже.

У него глаза, как свечи.
Он на крыше бисер мечет,
Посыпает след махоркой,
Чтобы сбить погоню с толку.

У него медаль на шее,
Желтой кожи портупея,
А на ней гранаты рядом
И флакон с колбасным ядом.

У него хвост закорючкой,
И висюлек пара штучек -
Для чего и сам не знает –
Ходит, ими громыхает.

Все уж спят – он в ус не дует,
Строчки гадкие рифмует,
Чтобы ими потревожить
Дядю доброго Сережу.

А иной раз, врать не буду,
Вдруг идет он на запруду
И щекочет там часами
Девок длинными усами.

А потом в ночи зеленой
Брызжет он одеколоном
И, истратив литр «Тройного»,
Возвращается и снова

В полночь темную и утром
Ходит, бродит гузнокрутом,
Хвост трубой задрав, по крыше.
Тише, дети, тише, тише.

Останину С.

Пастораль.

Полдень – солнце на макушку.
Преотличнейший денек!
Эх, сейчас бы пива кружку,
Да усесться бы в тенек!

Сонно смотрит в даль пастушка,
У ручья спит пастушок.
С лету шваркнулась кукушка
Об осиновый шесток.

Прячется в траве лягушка,
Прыг да скок, да скок-поскок.
Раскумарилась пастушка,
Мирно дремлет пастушок.

Из кустов, что на опушке,
Дон Останин – погляди!
Знаки делает пастушке –
Мол, ко мне ты подойди!

Машет, а в руке ватрушка
И полушка за душой.
Хочешь, душка, ты ватрушку?
Ну, тогда пойдем со мной!

Заманил в кусты ватрушкой,
Он пастушке заливал:
«Прадед был мой Саша Пушкин.»
(Ленты сам с нее снимал).

«Выпьем, - говорит, - подружка
Бедной юности моей.
Выпьем с горя – где же кружка?
Сердцу станет веселей!»

Рот раскрылся у пастушки.
- Как Останин говорит! –
А Останин ей на ушко
Что-то шепчет, паразит.

Раскраснелась тут пастушка,
Пальцы треплют ремешок…
Но проснулся от кукушки
В это время пастушок…

Полдень. Солнце на макушку.
Преотличнейший денек!
Нанизал его он ушки
На осиновый шесток.

Придуша все дурные инстинкты ...

Придуша все дурные инстинкты,
и войдя от «Прибрежного» в раж,
был я летом почти что красивый –
абсолютно киношный типаж.
Модильяни тогда восторгался,
незлобиво и тихо шалил,
переулками медленно крался,
искрометно и мило шутил.
Распевал на заутренней гимны,
видел в сумерках смутный мираж…
И писал я стихи анонимно –
Абсолютно киношный типаж.
Отлетела гудком пароходным
навигация в буйной крови.
По артериям импульс холодный –
не моги… не моги… не моги…
Не могу,
не хочу,
не желаю
поддаваться берложному сну –
замороженных окон листаю
я журнал. На часах два ку-ку.
Три ку-ку, и четыре, и восемь.
Половинки. Как четверти нот.
И глядит на меня, будто просит,
поглощающий времени рот.
Зимний флот полуночных трамваев
будто в бухту – в сознанье вошел,
для других на века оставляя,
то, что я ненароком нашел.
Соблазнив ледяною конфетой,
завертел меня зимний кураж,
не остался в наследство от лета
этот в сумерках мутный мираж.

Суслов - детям
Колобок

это колобок-монстр, алчущий мяса, чтобы стать беляшом

У Степаныча нашёлся в архиве и другой экземпляр:
Курочка - ряба

так вот куда стремится генная инженерия

И туда - тоже.
Чиполлино

супер

Степаныч - детям
Виннипуховый Пятачок.

Степаныч - детям
Буратино

такой плакат бы в детскую поликлинику