Пляшет мир драгоценностей, звоном дразня,
ударяет по золоту и самоцветам.
В этих чистых вещах восхищает меня
сочетанье внезапное звука со светом.

И лежала она, и давалась любить,
улыбаясь от радости с выси дивана,
если к ней, как к скале, я хотел подступить
всей любовью, бездонной, как глубь океана.

Укрощенной тигрицею, глаз не сводя,
принимала мечтательно разные позы,
и невинность и похоть в движеньях блюдя,
чаровали по-новому метаморфозы.

Словно лебедь, волнистым водила бедром,
маслянисто у ней поясница лоснилась.
Нет, не снилось мне это. Во взоре моем
чистота ее светом святым прояснилась.

И назревшие гроздья грудей, и живот,
эти нежные ангелы зла и порока,
рвались душу мне свергнуть с хрустальных высот,
где в покое сидела она одиноко.

Антиопины бедра и юноши грудь,
завладевши моим ясновидящим глазом,
новой линией жаждали вновь подчеркнуть
стан, который так стройно вознесся над тазом.

Лампа при смерти в спальне горела одна
и покорно, как угли в печи, умирала.
Каждый раз, как огнисто вздыхала она,
под румянами кровь озверело играла.