Сегодня опять вечер. На улице опять пьяный фокусник накинул бархатный черный платок на солнце – ночь. С утра ничего не предвещало темени. Холодной и мрачной, бесчувственной и такой огромной. Но она, тихонько прошуршав тапочками из теней, все - таки пришла. А я вот сижу. Сижу здесь и гипнотизирую лампочку. Свет тусклый и вялый – 65 Вт. Просидев с полчаса, я лег и отвернулся к стене. И тут я увидел ее. Снова. Я видел ее всегда, когда лежал лицом к стене.
На самом деле, напротив меня была она. Ее лицо плывет как река. Она и есть река с мраморными, белыми берегами щек, с блестящей гладью лба и маленькой ямочкой и там, где река впадает в океан. В океан нежной грусти и сладкой печали. Его создали твои глаза. Из них падали быстрые, соленые капельки – вода. Но вода, касаясь земли, тотчас превращалась в маленькие хрустальные шарики, которые отливали в лучах вялых 65 Вт света бесконечными переливами электрических огней. И я все это видел сквозь бесконечные решетки моих длинных ресниц. Но это было раньше, когда я медленно и внимательно смотрел на нее, я видел только эти пустые впадины ее, еще недавно прекрасных глаз; а теперь они смотрели на меня слепыми, обугленными глазницами черной пластмассы. Чуть выше красными как кровь, вязкими жилами выступали цифры - 220. Я опять посмотрел на нее. Следует заметить, что вся она была лишь одно круглое лицо, и на него я сейчас смотрел. «Может поговорим?» - предложил я. Но она молчала. Таким она была другом, точнее подругой. И я не обижался. Ведь это все-таки хорошо иметь такую подругу, с которой можно просто и понятно помолчать, глядя друг другу в глаза. Молчание – золото. Эту фразу я уже успел понять и оценить, когда у меня было плохое настроение, я ложился, смотрел на нее и молчал, и все плохое исчезало из моих глаз, всасываясь в бездонную глубину ее глаз, и убегало по ее нервам – проводам в бесконечное никуда.
Была у меня еще одна подруга. Встретил я ее полгода назад и сразу с ней подружился. Нас знакомила медсестра, за что я ей очень благодарен. Это был весьма памятный день. Меня долго вводили по коридорам с облупленными, когда-то желтыми стенами, освещенными туманными желтыми лампами. Направо, налево, прямо, налево… эти комбинации въедались в мозг и жгли, жгли, усиливая в этом непонятные ритмы музыкальности. Жилось и чувствовалось от поворота до поворота. И казалось, что я все быстрее несусь по змеям – коридорам, и что пройти этот лабиринт – смысл всего. По бокам оставались закрытые двери: они стояли, стояли лицом от меня, а на их прямоугольных спинах были вышиты порядковые номера. Их были миллионы. А я рулили все быстрей и быстрей. В глазах плыло: черные круги, белые точки и желтая пелена света. Ноги кричали, что они не хотят никуда идти и что пора уже отдохнуть. Но я им не отвечал и продолжал быстро входить в повороты: направо, налево, прямо… Наконец, мы остановились. Медсестра толкнула прозрачную спину двери и мы вошли в небольшую комнату. Комната была настолько маленькая, что весь инвентарь ее состоял из письменного с зеленой рукой настольной лампы, стула и странного гномика, который на данном стуле и восседал. Странный гномик был в когда-то белом, а нынче грязно – желтоватом, халате и в чисто снежном волшебном колпаке – шапочке. Он поднял голову и глянул на нас. Голубые, смотрящие мимо водянистые глаза, нос обычных размеров и пушистые усы пшеничного с рыжим оттенком, цвета. Из-под усов свисала большая малиновая нижняя губа, которая, как мне казалось, живет совершенно своей жизнью, постоянно находясь в движении.
«Если он и гномик, то весьма некрасивый, « – подумал я и остановил взгляд на его усах.
- Фто вы мне привели, - сказал он и икнул. Пузырек слюней, который хотел было надуться на губе, наткнулся на рыженькие щетинки усов и лопнул.
- Новенький, - ответила медсестра и положила на стол к нему папку, на обложке которой была надпись: «ДЕЛО №…».
- Хорошо, - сказал гномик в белом колпаке и, встав со стула, подошел ко мне.
Встав на цыпочки, он стал медленно ко мне приближаться мохнатыми щупальцами своих усов, за ним шел нос, дальше ехали водянистые глаза, а замыкал этот строй круглый качан головы в волшебном колпаке – шапочке. Я шагнул назад и выдавил улыбку, обнажив белоснежный оскал зубов.
- В тридцать фетвертую, сказа он и отшатнулся, губа зашевелилась по – новому. Знаете, так шевелятся губы у рыб, когда им начинают сыпать еду, а они, издалека это приметив, несутся к ней, хватая губами воду вокруг. Значит кругом аквариум, а он в нем – рыбешка, шевелящая губами. Но кто же тогда я в этом аквариуме?..
Странный гномик сел на свое место. И опять опустил голову. Мы вышли в лабиринт коридоров. Он встретил нас мигающим бледно – желтым светом. Мы шли в «тридцать фетвертую».
Палата… палаты в Московском Кремле, палаты в Новгородском Кремле… светлые, богато обставленные, они служат жильем царям и их семьям. Именно в царских палатах принимались все важные решения, именно в них находили уют и покой вершители судеб народа. Палаты знали все их секреты и тайны. Вот теперь видно и я дорос до уютно, успокаивающей палаты – сундучка – хранилища секретов и тайн моих. У меня теперь есть своя палата – № 34. Вот только царем я быть не желаю, а судьбу хочу вершить только одну – свою.
Мы с медсестрой стояли на пороге моей палаты. Шесть шагов в длину и четыре в ширину. Одно окно с белым подоконником, по которому, выписывая узоры, бегали трещинки.
- Твое место там, - сказала мне медсестра в белом халате, - устраивайся.
Я смотрел туда, где находилось «там». Там была еще одна будущая подруга «дней моих…» Красивые, длинные, изящные ножки, гордо – спокойная осанка спинки – все это подчеркивало ее какую-то особенность и изящность аристократичности. Таких встреч в жизни бывает очень немного, и с каждой такой встречей остается часть твоей жизни, часть твоей души, потому что с такой подругой время летит незаметно быстро и, отдавая ей свое тепло, ты отдаешь и часть себя. Вот и я, сколько провел с ней дней и ночей, сколько передумал мыслей, утопая в ее мягких и всегда приветливых объятиях. Кажется, несчетное множество. На самом деле, счет этим дням есть: познакомились мы в первый день моего здесь пребывания. А сейчас в углах моей палаты вечер; за окно, на черном бархате неба, лоснится какая – то звезда, и я лежу на своей подруге – кровати, а кудесник – сон затягивает меня в летающую реальность наступающей широким фронтом ночи. Я засыпаю. Кончается 162 день.
Я открыл глаза. Утро встретило меня белым потолком и тишиной. Я часто изучал потолок, он был замечателен тем, что был похож на пустыню. Миллион желтых песчинок, сложенных в безграничную мозаику пространства – вот что есть пустыня. Внушительно спокойная и в то же время молчаливо сильная; желтая гладь ее убегала за пределы всего мыслимого и немыслимого. Вот и потолок был пустыней в миниатюре: с видимым началом и краем, и не с желтой, а с белой гладью поверхности. Но тем не менее завораживал и притягивал он не меньше, чем огромная пустыня. На него можно было смотреть так долго, сколько хотелось, и даже если не хотелось, то все равно какие – то незримые силы, словно магнитом притягивали взгляд к его простой белой красоте.
За окном белым костром горело солнце, раскидывая свои солнечные нити сквозь призму оконного стекла по всей палате. В воздухе, в свете солнечных ниток, кружились в сумасшедшем танце ошалелые пылинки, опьяненные энергией наступающего дня и головокружительным азартом и ритмом своего прозрачного шоу. По полу и стенам носилось с десяток безумных пучков горящего за окном солнца. Они были так близки, и, казалось, так естественны, что можно было ощутить их желтое, обволакивающее рукопожатие своей рукой.
Жаль, что на самом деле нельзя было ухватиться за эти нитки. И, бешено дергая их, заставить белый диск солнца, подвешенный за окном, двигаться по одному желанию, по одному мановению моей руки. Но солнечные нити, сеткой растянутые по моей палате, как и то многое в нашем мире, что так близко нам, и так недоступно, увы, ухватить было не возможно. И поэтому я просто лежал на своей всеобъятной подруге и наслаждался проникающим в меня теплым дыханием лучезарного солнце воздухом.
Отвлекся я на монотонный жужжащий звук со звенящими железными тонами, жадно шаря глазами, я выхватывал все новые и новые иллюзорные фрагменты моих белых стен и потолка, но не находил в них ничего такого, что могло издавать такой звук. Вдруг я ощутил легкое прикосновение к моей руке, будто кто – то провел по ней перышком, от чего волосы, резко выказав свое недоумение, встали перпендикулярно поверхности руки и зашевелись. Одновременно с этим бесконечное ж-ж-ж оборвалось. Я резко дернулся; тут же черная точка, набирая жужжащие обороты, на бреющем полете пронеслась мимо по направлению к сверкающему бликами оконному стеклу. Через секунду что – то черное стукнулось об окно и упало. В эту минуту среагировало мое бинокулярное зрение, и я увидел большую муху с большими изумрудами глаз, красоту этих изумрудов мог оценить только истинный знаток драгоценных камней – гемолог. Впрочем, я себя к ним не причислял, и поэтому морская зелень этих глаз меня не завораживала и не привлекала.
Вообще – то каждый глаз мух – вертолетчиков состоит где – то из 3000 сегментов, поэтому она видит вокруг себя все 360 – градусов трехмерного пространства. Это, конечно, здорово; но как, наверно, неудобно во время разговора глядеть в глаза ей – своей собеседнице. И, наконец, как любой представительнице женского пола, ей жутко неудобно каждое утро подводить и красить каждый из 3000 глаз. Я думаю, классно то, что при раздаче глаз я взял себе всего два!!!…
Огромный мух зашевелился на подоконнике: в одно движение, встав на мохнатые палочки ног, он пополз вдоль стрелок – трещинок, разбивавших мой подоконник на десятки ячеек. В эту секунду заговорило мое животное alter ago. Я вдруг осознал себя охотником и, затаившись среди белых холмов моего одеяла, принялся следить за моей жертвой – зеленоглазым мухом, который на полном ходу рассекал безмерные просторы моего подоконника. Время от времени он пытался взлететь, но каждый раз, врезаясь в оконное стекло, падал. И тут же начинал все заново: вставал, пытался взлететь и падал. Тем временем я сменил место дислокации, плавно переместившись из –под моего одеяла на пол. На секунду расслабился, и в следующую секунду был максимально сосредоточен на объекте охоты: в фокусе глаз – она, слышу – только ее, двигаюсь – по направлению к ней. Я знал, что должен делать. Мозг просчитал за эти секунды решительно все. Моя стратегия: дождаться очередного неудачного взлета зеленого вертолетчика и нападать. Я весь превратился в силу и движение, а муха – в антитело, неспособное сосуществовать со мной в данном объекте моей палаты. И вот я, бросившись на «врага», стреляю правой рукой… в следующую секунду, бесцеремонно разрушив стройную пирамиду мыслей, мой мозг пронзают две новости. Обе плохие. Первая – в муху я не попал; вторая – подоконник жесткий. Боль мгновенно трезвит, уничтожая почти на корню образ охотника.
Я лег на кровать и, чтобы успокоиться, громко сказал: "Все в порядке". Мой голос, превратившись в тишину, исчез. И чем сильнее меня обволакивала тишина, тем больше я начинал думать. Я давно уже подметил, что чем меньше пространство, где ты находишься, тем более сжатые мысли пульсируют в голове. Мысли – инженеры души. Если это так, то в моей душе за это время вырос огромный город с развитой инфраструктурой. Стоишь в центре города – а кругом небоскребы. И все так светло, спокойно, хорошо. Да вот только под ними подсобки, гаражи, свалки. Там в темноте таится изнанка меня. В городе есть даже птицы – голуби. Это плюс. Но голуби как политики (и наоборот). Когда они внизу, они едят у вас с рук, а когда они вверху – они срут вам на голову. И в этом огромный минус. Еще в городе есть мэр. Он говорит, что все люди – дураки. Потому что свято верят, что из гусеницы вырастит красивая бабочка, которая полетит к теплому солнцу, и все будет good. А если гусеницу убить?! Что дальше? Но мэр сам верит в историю с бабочкой и признается, что и он – дурак. За это его стоит уважать. И последнее: над городом, в розовый бархат неба, вмонтирована подтаявшая утренняя луна. А где же солнце? А солнца не надо, ведь бабочки не водятся в городе небоскребов.
В голове продолжали копошиться разные мысли, некоторые были хорошие, некоторые не очень, а некоторые – вообще ни о чем. Мысли ни о чем – это особая категория сознания. Ты точно понимаешь, что думаешь, но тайный смысл объекта мышления остается где – то за границей, которой нет. Нет, потому что ты не знаешь, где проходит та нейтральная полоса, за которую отказываются ходить и ум, и память. Так вот, израсходовав всю апатично – хаотичную толпу мыслей «ни о чем», мне очень захотелось расслабиться. Раньше я очень любил рисовать: берешь листик в клеточку и гелевую ручку, а через N-ый интервал времени он (листик) оказывается весь покрытый узорными переплетениями бесконечных линий. Сейчас все тоже: опять кругом узоры и переплетения, только вот раскрашивать их надо собственными чувствами.
Я закрыл глаза и погрузился в обволакивающую темноту. Через несколько секунд перед глазами пробежали желтые точки, а вслед за ними еще с десяток непонятных, но весьма гармоничных образов. Потом опять наступила успокаивающая темнота. А через некоторое время перед глазами начала выстраиваться новая картинка. Я стою в длинном коридоре, а конце коридора белеет окно. Я подхожу к окну. Из окна видно другое окно, оно парит в воздухе. А из того окна на меня смотрит точно такой – же человек, и мне кажется, что я знаю его. Я опускаю глаза, и яркая вспышка света бросается на меня… Я вижу новую картинку. Вид сверху, из – под потолка. Четыре белые стенки убегают вниз и, натыкаясь на пол, останавливаются. На полу стоит кровать, возле кровати, на стене, выгоревшая электрическая розетка. На кровати лежит кукла в человеческий рост. Смятое белое одеяло холмится в ногах большой куклы. В комнате тоже есть окно. За окном виден тротуар, по которому в условиях сильной алкогольной интоксикации передвигается человек. Я снова гляжу на кровать, точнее на куклу. По – моему, лицо куклы сильно смахивает на изображение, частенько виденное мною в зеркале. Кукла не шевелится. Мне нравится этот сон. Я хочу проснуться, но у меня не получается. Я со своей силы щипаю себя за руку, но боли тоже нет. Я гляжу в окно. Оттуда льется желтый свет, сеткой растягиваясь по комнате.

живи