Они даже не начали ссориться, как молодым положено. Он мирно лежал на диване, подаренным дедом, главой сельхоззерна, она беспокойно, с надеждой ходила рядом, пытаясь поругаться, помириться, купить машину, уехать в путешествие. Но воздух возле дивана был плотным, как осенний туман над рекой, слова замирали и падали, он был вполне доволен, а она его так и не выгнала.

Ей вообще мало было надо – мечты о семейном счастье и мечтами неловко назвать. Чтобы вечером, усталый, возвращался из рабочей суеты, шел в ванную, крякал от удовольствия и покоя, сильной рукой поворачивал вентиль, мыл руки («Ты с мылом мой! Полотенце не то бери, это Сашкино, за стол садись, сегодня рыба».) Чтобы висел мужской своей глыбой над столом, устало, на локтях, снова крякал, а она ему – соль, хлеб, чай с сахаром - две с половиной ложки.

Ничего такого не было. С работы по вечерам он не приходил, потому что на нее не ходил – была у него в молодости чистая амбиция – стать предпринимателем, он даже с дивана вставал, но – не сложилось, и он на диване так и остался в виде не то домового, не то альфонса при своей жене, бухгалтере двух бухгалтерий.

Их дверь была обита черным дерматином, советским оплотом прошлой жизни, из-под шляпок гвоздей тоненько ползла вата, я звонила в эту дверь, и в голове проносилось смутное: «А у других уже новые, металлические. Установлены под заказ...»

Зато у них была кухня под заказ. Цвета бордо, обещающего роскошь и семейный уют, которому она недоверчиво, боясь сглаза, радовалась: «За каким нам это бордовое?», и которым он чванливо и глупо гордился: «Гарнитур вон взял!» И кивал на яркие висящие шкафы, застывая в дверях. «Ты что ли взял», - с привычной досадой и любовной насмешкой ворчала она, не меняя бабьей застольной позы: подбородок на кулачке. Он пьяно и весело крякал, шел к холодильнику, она, лениво, как собака на цепи, поворачивала к нему ухо: «Опять за пивом что ли?» И совсем лениво и протяжно: «Алкоголик».

Он, найдя свое пиво, окончательно светлел и посмеивался: «А чего алкоголик-то сразу? Вон сейчас с Серегой по контейнерам договоримся, я и за гарнитур вложу». «Вложишь, дождешься от тебя», - ласково ворчала она, и вдруг неожиданно резко кричала ему, уходящему, вслед: «Дверь за собой кто прикрывать будет!» И уже тихим аккордом нежно дразнила: «Гарнитур он взял…»

И после этой чудной, мною любимой прелюдии из семейной жизни, под золотистым бархатом бра и бордовым - гарнитура, на сцене с черным окном разворачивалась история ее разочарований. «Ох, устала я, Кать», - запевала она, и я, подперев кулаком подбородок, заслушивалась. «Да не знаю уже. Ничего не делает». Она прислушивалась, настораживалась: вдалеке в квартире никакого опасного молчания, только заговоры телевизора – тишина и покой. «Ну вот с работы приду – дома бардак, носки по всей квартире разбросаны, я понять не могу, откуда он их берет! Штаны в одном углу, какие-то газеты в другом, а кому сейчас нужны газеты, все в интернете есть…»

Под эти слова, как под музыку, она вставала, садилась, тянулась к духовке, что-то туда запихивала, открывала холодильник, что-то вытаскивала, резала, а я смотрела завороженно и слушала, как будто какая-то тайна хранилась и в духовке с ароматной курицей, и в ее холодильнике – полном, богатом, волшебно светящемся изнутри.

«Он в этих газетах все объявления бесплатные читает, то гаражи какие-то ищет, то вон, слышала же, контейнеры. И дома ну ничего не сделает, видишь вон, косяк болтается, вон, за тобой! Сто раз говорила – прибей, прибей. «Прибью, прибью». И все. И Серега этот, партнер его по бизнесу, куда там! Собутыльник он!»

И вдруг, жестко выругавшись, она неожиданно гибко откидывалась, и, набрав в легкие воздух, зычно, до дальней комнаты, до мирного телевизора, кричала: «Мишка! Курица готова, иди!» Мишка, подтягивая свободные штаны, опять появлялся в дверях, уже окончательно гармоничный. Целовал жену, запах курицы кружил головы и примирял с жизнью. «Люська моя самая лучшая. Хоть и ворчит», - это уже мне, - «а ни на кого ее не променяю». «Ой, уйди!» - весело соглашалась Люська, Мишка уходил и, осматривая на ходу отвалившийся косяк, веско сообщал: «Косяк болтается. Прибью в субботу».

«Знаешь, Кать», - как-то тихо, покойно, словно после бани или исповеди, произносила она. «А зря ты замуж не выходишь. Ну вот хотя бы косяк. Я-то знаю, что он ничего не прибьет, пока все не отвалится. Но все равно, он рукой его пощупает, примерится, и как-то надежнее – чувствуется, что мужик в доме… А вчера заметил, что в кран в ванной течет, сказал, что прокладку надо сменить».

Прокладку он не сменил, косяк не прибил, он все еще ждет контейнер, она ходит вокруг и почти не мешает, слова замирают и падают. Он вполне счастлив, да и она вполне счастлива, только не все о своем счастье еще знает.