Не только в деревне, не всё было по европейским меркам и в российских городах. И там в середине XIX столетия женщина из средних сословий была не слишком в чести или хотя бы заметна. Ещё меньше обращала на себя внимание женщина из низов. Иностранец по приезде в Россию замечал одну из особенностей Петербурга; «...число женщин, сравнительно с числом мужчин, здесь меньше, нежели в столицах других стран...»507 Мы не идеализируем европейский город с его детской проституцией, с ощущением безнадежности у женщин из низов по мере их старения. Там это было. Было оно и в российском городе. Но ведь и отличия были. Двадцатью годами позже маркиза де Кюстина другой французский путешественник заметил: в Петербурге «совсем не видно простых женщин (выделено мною. —Л.Ф.), то ли они живут в деревнях, в имениях хозяев, то ли занимаются домашними работами в городских домах своих господ. Те же, которых вдруг иногда увидишь издали, не отличаются ничем характерным. Завязанный под подбородком платок покрывает и обрамляет их голову, сомнительной чистоты ватное пальто из простой материи нейтрального цвета доходит до середины ноги, и из-под него видна ситцевая юбка с толстыми валенками в деревянных галошах. Они некрасивы, но вид у них грустный и нежный. Их бесцветные глаза не зажигает искра зависти при виде прекрасной, изящно одетой дамы, а кокетство, кажется, вовсе им незнакомо. Они принимают своё приниженное положение, чего у нас не сделает ни одна женщина, как бы низко ни было её место в жизни»508. А для парижанина второй половины XVIII века было естественно, что парижские женщины привыкли бывать в общественных местах и смешиваться с толпой мужчин509. Образованный человек своего времени, дворянин А. Т. Болотов вспоминал в мемуарах, как в 1759 году, будучи на военной службе, волей случая оказался поздним вечером в городском публичном зале Кёнигсберга на свадьбе у незнакомых людей. Туда свободно приходили люди «...всякого чина и состояния... кроме только самой подлости: есть тут мещане, есть хорошие ремесленники, есть духовные, есть и хорошие купцы со своими жёнами и дочерьми; а из молодых и сих танцующих мужчин есть множество... штудентов, и в том числе хороших дворянских детей». Как видим — вполне разнообразный состав публики. На вечере Болотова удивила непринуждённость и естественность поведения женщин, их свобода обращения даже с ним, незнакомым им человеком510. Для молодого дворянина, бывавшего в Петербурге, такая свобода российских женщин казалась невероятной.

Уже отгремели ассамблеи Петра I, и российские женщины высшего света забыли о домостроевских традициях, а городской люд еще не думал приобщаться к петровским порядкам. Тем более, до этого было далеко в русской сибирской деревне. И в верхах общества были свежи воспоминания о недавних манерах обращения с женщиной. Петру I мало было сослать свою первую жену в монастырь, её били кнутом. Есть свидетельства, что Пётр Великий на ассамблеях принуждал окружающих пить водку, даже придворных дам, пока все не напивались. А тех, кто не хотел пить, обзывал мошенниками и бил палкой, невзирая на то, мужчины это или женщины. Действительный тайный советник и личный секретарь Екатерины II Иван Иванович Бецкой рассказывал о Петре, как тот после извлечения водки из желудка умершею от пьянства заставлял дам пить эту водку. А свою императрицу заставил смотреть, как отрубают голову её фавориту Монсу. Это лишь к слову. Не из-за отношения к дамам Петра назвали Великим. Тут впору вспомнить слова H. М. Карамзина: «История не есть похвальное слово, и не представляет самых великих мужей совершенными»511, то есть, что было — то было. Здесь ни прибавить, ни убавить.

Пётр не первый в России со своим особенным, ни на кого не похожим отношением к жене. Иван Грозный, надумав жениться на иностранке при живой жене, отправил посла в Англию оценить новую невесту. И дал наказ — коли там заметят, что царь женат — сказать, что царь женат на подданной, а потому вправе решать: жить с ней дальше или разводиться и жениться на другой512. Мужик — не царь, подданных не имел. Просто жене своей был хозяин.

Достоевский, вглядываясь в омуты русского быта, торопливо вписывал во вкривь и вкось перемаранные черновики: «Во всякой женщине есть нечто подчинённое и рабское, баранье и лакейское. Действует не рассудком, а влеченьем. Идёт за коноводом и непременно мужчиной. Рискует и жертвует жизнью не для великодушия и добродетели, а ради приказывающего мужчины. При этом остервенелая, бестиальная (хуже) жестокость, жесткость неслыханная, невозможная, тогда как и жестокий как зверь мужчина часто бывает великодушен хоть минутами. Рассудку мало, мяса много»

Россия менялась. Вводила у себя народное просвещение. Но женщины и в конце XIX века отставали от мужчин. В 1896 году по центральным губерниям Европейской России и в Западной Сибири в начальных училищах ведомства министерства народного просвещения девочек было не больше четверти количества всех учащихся. А в церковно-приходских школах девочек было меньше пятой части учеников520. В быту русская крестьянка много терпела от мужа, была батрачкой хозяину дома — будь она ему женой ли, сестрой, невесткой. Муж мог ничего не давать ей на покупку одежды. В конце XIX века русская баба одевалась на свой счёт, на сработанное самою. Мало того, она должна была одевать своего мужа и детей. Верно и то, что обычно это делалось только до поры, пока он с нею живёт. Муж изменил, сошёлся с другой. Первое, что баба делала — отказывалась одевать его. Независимость крестьянки проявлялась в том, что натканный лён с шерстяной пряжей и заработанное на стороне — продажей собранных грибов и ягод, чем-то ещё — поступало в её собственность. Да и то, пока был жив муж. Если он умирал, а детей мужского пола у бабы не оставалось, то и не получала долю семейного наследства. Главной её собственностью было принесённое к свадьбе приданое да накопленное на случай смерти: на гроб, на покров, на помин души

Пусть не покажется, что в старой деревне муж чуждался помочь жене. В семье болели друг за друга и, порой, весьма странно на наш просвещённый взгляд. Из глубокой древности дошёл славянский обряд участия мужа в таком женском деле, как роды. В конце XIX — начале XX веков во многих уголках России сохранялся древнейший, шедший от первобытных времён и забытый к XX веку в европейских странах, ритуал принятия мужем на себя части родовых мук для облегчения участи роженицы522. Когда роды затягивались, муж стонал и кричал возле лавки, на которой лежала жена. Либо с началом родов шёл в лес, бился с криком о деревья. Жена верила — это ей помогает. Случалось, муж забирался на печь или на крышу, повитуха привязывала нитку к его члену, давая другой конец нитки роженице: при каждой схватке та дёргала за нитку и по этому импровизированному «проволочному телеграфу» передавала свою боль страдающему вместе с ней супругу523. Но было и другое. Считалось: чем больше беременная работает, тем быстрей родит. А лишняя помощь ей во вред.