Hа кpыше

Ахиллес смотpел в оптический пpицел, зажмypив один глаз, и даже высyнyв язык от yсеpдия.

В пеpекpестье пpицела была Чеpепаха, неспешно бегyщая по тpассе.

- Hy, я тебя, - сказал Ахиллес, и нажал на кypок.

Hичего не пpоизошло.

- Hy, я тебя! - yже пpосительно пpоизнес Ахиллес, снова нажимая на кypок.

- Hичего не выйдет, - сказал голос.

- Пpостите? Кто говоpит? - спpосил Ахиллес, оглядываясь.

- Это я, Пyля, - сказала Пyля, - Видите ли, пока долечy до места, где сейчас Чеpепаха, она пpойдет какое-то pасстояние...

- Hет, - сказал Ахиллес, - Hет, только не это.

- а если на полпyти междy нами была бы еще Чеpепаха, то ее тоже не догнать. В итоге, мне пpосто не сдвинyться с места - пожаловалась Пyля.

- Да и нет там никакой Чеpепахи, - пpиятным баpитоном вдpyг сказал Оптический Пpицел, - Ведь светy ее тоже не догнать, а, следовательно, - и не отpазиться. У Ахиллеса галлюцинации.

- Позвольте, - возмyтилась Пyля, - Hо я тоже ее видела! Кpоме того, говоpя о свете, мы можем обpатиться в дpyгyю область физики, и тогда...

Ахиллес тихонько отложил винтовкy, и пошел к лестнице с кpыши. Когда до него доносились отголоски споpа, он вздpагивал.

Банк

- Может, еще мешочек? - спpосила Чеpепаха.

- Ты yвеpена? Тyт и так очень много. Ты бyдешь очень медленно...

- Ахиллес, - yкоpизненно сказала Чеpепаха. Ахиллес осекся, потом пожал плечами.

- Хоpошо, еще один мешок.

Когда он закpепил еще мешок, Чеpепаха сдвинyлась с места:

- Вpоде все ноpмально. Hy, я пошла.

- Бывай, - сказал Ахиллес, пpисаживаясь на остатки мебели. Hаблюдая, как Чеpепаха пpоползает чеpез pазлом в стене, он мечтательно бyбнил себе под нос:

- Скажy им "Это Чеpепаха! Она заставила меня! Вы еще можете ее догнать!". Или нет.Лyчше "Вот она, ловите ее!""Чеpепаха - воp, деpжите ее!".

С yлицы доносились сиpены полицейских машин, подъезжавших к банкy.

Сyвениpы из Тpои

- А вот это мы Одиссеем на фоне тpоянской стены, - сказал Ахиллес.

Чеpепаха пpисмотpелась:

- Как интеpесно. Что это там на ней напи...

- А это, - поспешно пеpебил Ахиллес, показывая новyю фотогpафию, - Та самая Елена Тpоянская.

- Да нy?!

Где-то с минyтy Чеpепаха пpистально всматpивалась в фотогpафию. Потом подняла взгляд на Ахиллеса. Взгляд был очень выpазительным.

- Знаешь, - сказал Ахиллес, - Hе я начал тpоянскyю войнy. Hечего на меня так смотpеть.

- Все в поpядке, - сказала Чеpепаха, - Она действительно пpекpасна. Сто тысяч гpеков не могyт ошибаться.

Ахиллес недовеpчиво хмыкнyл, и пpодолжил:

- Ладно, а на этой я.- Ох.

- Удачная фотогpафия, - оживилась Чеpепаха - Hадо же было так момент поймать.

- Hе может быть, - с отчаянием сказал Ахиллес, - Я дyмал, я ее выкинyл.

- А ты ничего полyчился, - сказала Чеpепаха, - Эта стpела в пятке пpидает тебе очень сеpьезный вид.

- Мне не стоило знакомить Паpиса с Зеноном, - сказал Ахиллес, - Я стал жеpтвой их pасхождения во взглядах.

- А на заднем плане что?

- Конь, - бypкнyл Ахиллес, - Тpоянский.

- Вот это? - спpосила Чеpепаха.

- Что тебе на этот pаз не нpавится?

- Hичего. Hичего. У вас была веселая осада. И тепеpь становится понятно, откyда pастyт ноги y мифа пpо Годзиллy.

Чеpепаха пошаpила на дне коpобки с фотогpафиями и сyвениpами.

- Ого. Что это такое?

- Ключ от гоpода, - сказал Ахиллес.

- А зачем он?

- Победители после осады полyчают ключ от гоpода. Это тpадиция.

- Hет, я спpашиваю, зачем нyжен ключ от гоpода?

- Hy, ты даешь, - изyмился Ахиллес, - Ты, когда из дома выходишь, pазве двеpи не запиpаешь? А тyт - целый гоpод. Еще влезет кто, натопчет. Когда все кончилось, мы его запеpли, и pазошлись по своим делам.

- Здоpово, - сказала Чеpепаха, - Вот это, я понимаю, сyвениp. А можно, я его себе оставлю?

- Да, пожалyйста, - пожал плечами Ахиллес, - Hе отдавай только никомy. Заглянем как-нибyдь.

- Что ты, - изyмилась Чеpепаха, - Hикомy-никомy. Скоpее со мной полено заговоpит, чем я комy-нибyдь его отдам.

Пока она беpежно пpятала изящный золотой ключ в каpман, Ахиллес пытался понять, что же его так настоpожило.
...
...


источник:
http://www.netslova.ru/matveev/aich.html

1.
…Вот, скажем, в вагоне поезда Москва — Магнитогорск маленький стриженый мальчик хорошо себя ведет на радость своей строгой, но ласковой бабушке. Мальчик тихо рисует звездочки по трафарету, потом тихо ест печенье, потом тихо смотрит в окно, потом учится писать под бабушкиным руководством. Мальчик пишет «маму», потом «папу», потом, после некоторых усилий, связанных с буквой «Ф», — «бабу Фиру», потом «бабу Таню». Наступает творческая пауза.
— Я хочу написать Настю! — говорит мальчик.
— Зачем Настю? — говорит бабушка. — Давай напишем Катю.
— Нет, Настю! — настаивает мальчик.
— Ты так хорошо с Катей играл! — говорит бабушка. — Катя тебе зайчика подарила. Пиши лучше Катю!
— Настю! — говорит мальчик и начинает медленно выдвигать обиженную нижнюю губку.
— Одни нервы от твоей Насти, — со вздохом говорит бабушка. — Ладно, пиши свою Настю.

2.
…Вот, скажем, очень пожилой, очень чисто выбритый человек умывает первым снегом очень молодого, очень бородатого щенка терьера, сильно перемазанного селедкой из ближайшего мусорного бака, и строго выговаривает: «Василий! Кто из нас бывший боцман — вы или я?»

3.
...Вот, скажем, приехавшая в гости к своей израильской подруге молодая дама, наслышанная про чудеса здешней спа-индустрии, выбирает, куда бы сходить в выходной. Находит профильный сайт на английском, читает отзывы, гуглит, то-се.
— О, — говорит она наконец, — вот это прямо отлично звучит. Полный день, бонусный маникюр, халатики такие красивые. И дешево, реально. Прямо сильно дешево. Это где находится?
Израильская подруга заглядывает даме через плечо.
— Это, котик, палестинские территории, — говорит она.
— Эх, — говорит дама со вздохом. — То-то здесь написано: «Массаж горячими камнями»...

4.
...Вот, скажем, продавщица очень элитного гастронома тихо говорит другой продавщице очень элитного гастронома в довольно оживленном полуночном торговом зале: «Утром жрут, днем жрут, ночью вон тоже жрут... Сильно, видно, нервничают, богатенькие-то».

5.
...Вот, скажем, в ходе очередной кухонной беседы про пораужевалитьиличто московская творческая интеллигенция интересуется друг у друга, какие конкретно гонения со стороны кровавого режима могли бы давать творческим людям право на политическое убежище. Ну, скажем, обмахивание выставки казацким кадилом — это уже да или еще нет? Непринятие статьи в региональную режимную газету — это уже нет или еще да? Ну, и другие важные примеры. И главное, интересуется друг у друга московская творческая интеллигенция, как в наши времена просят политического убежища? Не вопят же «Остановите самолет и т.д.», пролетая над территорией ФРГ? А что делают? Идут в посольство? И тут художник М. говорит, что у него есть история про успешный запрос политубежища, очень воодушевляющая. Про одного кота.
Кот, как положено в среде собравшихся на этой кухне, шакалил у посольства одной европейской страны. Последовательно так шакалил, каждый день. Сначала вокруг забора отирался. Потом проник в калитку, стал по двору ходить. Потом, пару месяцев спустя, стал припадать к ступеням иностранного государства. С достоинством, но страдальчески мяучил про режим и прочее — не дали ему поставить в Большом балет «Как мыши стерха хоронили» или что. Ну, его сначала не очень замечали, а потом начали подкармливать, как он про балет-то заговорил («Грантоед», — понимающе говорят сидящие у холодильника). И в результате один посольский иностранный чиновник, ласковая душа, решил этого кота взять к себе. То есть дать ему политическое убежище окончательно и официально. И получилось очень хорошо: коту, во-первых, предоставили небольшое, но персональное жилье на территории иностранного государства, то есть коробку от принтера с детским одеяльцем. Вылечили ему за счет новой родины зубы. Сделали прививки. Приняли у него экзамен на знание местных законов — то есть убедились, что он ходит в лоток. И, наконец, выдали, реально, иностранный ветеринарный паспорт.
— И стал кот порядочным европейским гражданином, — заканчивает художник М. со значением.
Московская творческая интеллигенция под впечатлением и даже готова прямо сейчас начать приучаться к лотку. Но чувствуется, что художник М. хочет что-то добавить, однако смущается.
— Понимаете, — говорит он наконец, — есть нюанс.
— Ну? — спрашивает московская творческая интеллигенция.
Художник М. вздыхает и честно говорит:
— Кота кастрировали.

© Линор Горалик. Пять историй про планы на будущее.

Катя, как сложно сохранять внутренний баланс. Какие там тонкие настройки, как хрупко равновесие… Заглядываешь в себя, как боязливый хозяин на стук извне – через глазок, будто через дырочку от пули. Там ещё столько тёмных углов, Катя. Туда хочется заходить, вооружённым до зубов, но понимаешь, что даже это не даст ощущения безопасности.
Так ребёнку всё кажется страшным в тёмной комнате. Но не самой темноты он боится, а того что рождается у него в голове. Мы населяем свой мир сами, и он совершенно не тождествен любому другому. Некоторые люди тратят огромное количество энергии, Катя, чтобы просто оставаться нормальными.

Зимой темнеет, как в театре. В этой темноте снег падает – и разбивается насмерть.
До тех пор, пока не получится высветлить всё внутреннее пространство, приходится снова двигаться по приборам. Человек сам себе - и дорога и дурак. Потому что все пути бесполезны, когда ты их знаешь, но не идешь к цели.
Обязательно, но не сейчас… непременно, но не сегодня… Катя, люди лгут, полагая, что лгут другим. Проблема в том, что все мы думаем, будто у нас есть время. Время на другой шанс, время на подготовку, время на выбор, время на поиски смысла.
А жизнь – это не поиск смысла. Жизнь – это его создание. Сейчас. Постоянно. И быть или не быть – это даже не вопрос, Катя. Это просто нерешительность.
Решать за себя иногда труднее, чем за других. А воплощать решения в жизнь – труднее вдвойне. Ибо «каждому воздастся по деяниям его». Люди простодушные вообразили, что это произойдет после смерти…

Временами чувствуешь свою уязвимость так остро, что звук падающего на пол волоска оглушает тебя.
Некоторые думают, что это так легко – быть смешным и влюблённым в 17:30 зимним вечером вторника, стоя под мокрым снегом на автобусной остановке… когда у тебя отрастают корни и крылья одновременно, и тебя разрывает от противоречивого желания – прочно стоять на земле и немедленно взмыть к небу.
Всё возможно, Катя. Но ничего не получается.
Просто потому, что долгие годы нас учили, что «ложка есть».
Когда мы были детьми, мы помнили всё, случалось оно или нет. Теперь мы забываем даже самые очевидные факты. Когда мы считали себя бессмертными, мы не жалели сил и времени на самые бесполезные занятия. Теперь мы не знаем, сколько у нас в запасе, поэтому пытаемся экономить и выбирать только самое целесообразное. Иногда я думаю, Катя, что смерть это не самое страшное в жизни. Самая большая утрата, это то, что умирает в нас, пока мы живы.

Со мной случилось ещё одно небольшое открытие. Оказывается, прошлое отпускает нас, когда становится позапрошлым. Катя, воспоминания похожи на консервацию жизни. И нужно уже научиться выгребать из памяти то, что непригодно ни для настоящего, ни для будущего. Это заблуждение, что любой опыт считается хорошим. Даже из воздушных замков стоит выбирать только те, которым ты сможешь дать хоть какой-то фундамент. Иначе твой мир наполнится миражами.
Я ещё пока не знаю, в чём смысл жизни. Я знаю только, в чём его нет. По-моему, это немало.
У нас опять идёт снег.
Из окон видно, как ветер качает деревья, и под фонарями на снегу прорисованы тени от веток. Отличная декорация для драмы или комедии. Ты замечала, Катя, что иногда это одно и то же кино?
Как бы там ни было, мы все встретимся в титрах к этому фильму.
И вот ещё что. Часто нам кажется, что стоит чуточку подправить ход своей жизни, чтобы всё было так, как надо. Не хватает только маленького чуда. Уже всё так, как надо, Катя.
Иногда не нужно быть волшебником. Нужно быть волшебством.

© Елена Касьян

Когда в декабре внезапно, ни с того, ни с сего выпадает снег, ты ходишь по нему, объятый туповатым восторгом, как какой-нибудь негр преклонных годов, а он лежит, млея от самодовольства, и пытается искриться под фонарями, как настоящий. На чёрном костлявом сарае висит прилетевшее откуда-то из космических глубин объявление: «Внимание! Возможно падение сосулек! Просим извинить за причинённые неудобства!»

***
По обледенелой тропинке скрежещут хрустальными копытцами волоокие девы, укутанные в собственные белоснежные крылья с песцовой оторочкой.
- Прикинь, она мне говорит: «Выпишите первую строфу». Блин, да? Дура какая-то…
- Урра-а! Наполеон! – кричит, обгоняя их, толстый каракулевый мальчик, с разбега набрасывается на столб и деловито, с оттяжкой, лупит его автоматом
- Я ей говорю: «Елизавета Дмитриевна, а может, строку?» А она мне: «Нет, строфу!» Прикинь, да? Как их пускают преподавать с такими фефектами фикции?
- Урра-а! Наполеон! – слышится впереди, в снежно-звёздных далях, пахнущих оттепелью и свежим арбузом. Вдоль дороги стоят и обалдело моргают фонарями столбы, которых только что под горячую руку отлупили вместо Наполеона.

***
Парень в скверике посреди сугробов битый час играет с лабрадором в мячик. Оба устали, у обоих бессильно висят покрасневшие уши и дрожат обледенелые животы. На лицах обоих сквозь терпеливую, с героической ноткой, скуку читается: вот, смотрите, какие муки я принимаю, чтобы развлечь любимое животное!

***

Из смутно сияющего окна третьего этажа высовывается старческая, вся в барашковых буклях, головка и кричит, перегибаясь вместе с плечами через подоконник:
- Фима! Помни каждую минуту, что ты в новых сапогах! И не смей пинать калмышки, слышишь?

Фима выпячивает грудь, увешенную седой карломарксовской бородой, хмурит кустистые брови и мелко смеётся. А калмышки впереди, на асфальте, сверкают так остро и соблазнительно, что я не удерживаюсь и даю ему лёгкий пас, незаметно поддев сапогом одну из них, самую шайбообразную и навязчивую. Он ловко отбивает её тростью, так что она, вращаясь и нестерпимо сверкая, уходит в кусты, и оттуда немедленно раздаётся всплеск воробьиной матерной ругани.

***
Возле песочницы стоит снежная баба в шляпе Фредди Крюгера, наполовину скрывающей почти аутентичное лицо. У её подножия размашисто написано палкой на снегу: «Наташа (дура!)» Крупная щекастая девочка останавливается, заинтересовавшись сложной пунктуацией, довольно долго это изучает, видимо, проводя навскидку, на глазок почерковедческую экспертизу, потом поднимает голову и грозно спрашивает у прыгающей на площадке мелюзги:
- Это кто написал?!
- Пушкин! – дружно, с хорошо отрепетированной убедительностью отвечает мелюзга.
- А-а, - почти успокоено говорит девочка и, не тронув ни чудовища, ни надписи, идёт дальше, с усилием выдирая ноги из сугробов.

***
Ещё одну снежную бабу лепят сгрудившиеся во дворе взрослые мужики и тётеньки. Лепят сосредоточенно и усердно, не забывая по ходу дела похохатывать, дышать на руки и материться. Подойдя поближе, я слышу, что снежная баба тоже похохатывает и матерится тоненьким, полным счастья голоском. Подхожу ещё ближе – и вижу, что на самом деле это не снежная и не баба, а практически живая невеста в свадебном платье и фате. А собравшаяся вокруг неё публика это платье и эту фату расправляет и приводит в красивый фотогеничный вид. Судя по всему, они все собираются фотографироваться на фоне торчащего рядом кожно-венерологического диспансера. Диспансер, между прочим, очень красивый. Старинный и с колоннами.

© Сестра Нибенимеда

Пускай в камине прогорят
Дубовые дрова!
Пришла двенадцатая ночь
С начала Рождества.
В дому тепло. И в яслях спит
Родившийся Христос.
Уходит праздник. На дворе
Ветер, снег и мороз.
Давайте нынче пить вино,
Пускай на дорогах мрак...
И все не то, и все не так,
Но что есть "то" и "так"?
Пусть все сегодня за вином
Не ту играют роль,
И шут пусть станет королем,
И будет шутом король.
Сегодня умный будет глуп,
И будет умен дурак.
И все не то, и все не так,
Но что есть "то" и "так"?
Хей-хо! Веселье! Скуку прочь!
На все дает права
Одна двенадцатая ночь
С начала Рождества!
А завтра - что ж! - придет конец
Веселью и вину.
Конец шуту и королю,
И глупости, и уму.
Король отправится во дворец,
А пьяный к себе в кабак,
Ведь все не то, и все не так.
Но что есть "то" и "так"?

© У. Шекспир. перевод Д. Самойлова

— Дорогие сограждане! — прокричал с трибуны бургомистр. — Позвольте представить вам нашего дорогого гостя. Это Дракон!
Дракон сделал шажок вперёд и застенчиво раскланялся.
— Как вы все можете убедиться, он велик, грозен и ужасен. Со следующего понедельника Дракон начнёт терроризировать наш город. Просьба отнестись к этому с пониманием.
Бургомистр развернул длинный свиток с печатью.
— А это — наш договор, заверенный у нотариуса. Сейчас зачитаю... Нет, целиком, пожалуй, зачитывать не буду, только отдельные моменты. Нижеподписавшийся Дракон обязуется поселиться в окрестностях нашего города на срок не менее ста сорока лет и ежечасно угрожать нашей безопасности самим фактом своего существования. Горожане, со своей стороны, обязаны еженедельно избирать и доставлять к пещере Дракона самую прекрасную тык... — бургомистр запнулся и вгляделся в текст, — тыкву..? да, тыкву города. Самую прекрасную. И два мешка ов... овса. Овса. Вот.
— Я вегетарианец, — пояснил Дракон.

© Бормор

Прочитал «Драму на охоте» А.П.Чехова.
Это – посильнее, чем Шерлок Холмс Конан-Дойля, прочитанный в юности. Можно сказать, открыл для себя Чехова.
web-страница

Когда долго не видишь никого или почти никого из тех, с кем привык говорить, начинает казаться, что все происходящее вокруг - либо несущественно, либо невербализуемо. Поэтому приходится делать усилие, чтобы вербализовывать - и несущественное в том числе, сбывать его, вылепливать, тщательно, как произведение искусства, постоянно помня, что оно - несущественно, и это не мое субъективное мнение, а реальность, вполне объективная, на кокетство не спишешь. Множество вещей в этом мире несущественны, пока не начинаешь заниматься ими вплотную, вдыхая в них жизнь, историю, слово и цвет.
Я думаю, что таким образом и создается душа.
Дело в том, что ее нет. Вот какой-то такой, особенной и единственной - нет ее. И в то же время есть - как особенна и единственна каждая капля воды в общем водовороте. Что дух веет, где хочет, и его всегда одно и то же количество в отсутствии пределов вселенной, как всегда одно и то же количество воды в пределах нашего мира. Что точно так же, как вода наполняет здесь все, даже песок в пустыне, дух наполняет свои территории, не умаляясь и не увеличиваясь, - проникая.
А у человека есть некая точка, может быть, невероятно малая, которая отзывчива на эти веянья и круговороты духа; некая полость, дыра, нечто, что постоянно сквозит, и тянет, и заставляет наполнять смыслом любое действие - не ради результата, ради процесса. И что дух течет через человека, как вода через почву, и можно отдавать ей все, что у тебя есть, а можно превратиться в глину - и закрыться, или по крайней мере думать, что закрылся. И что любое действие сквозь эту дыру, даже очень малое, двигает так много, что часто его, это малое действие, невозможно отследить и невозможно в него поверить, как невозможно поверить в то, что война была проиграна из-за единственного гвоздя, выпавшего из подковы.
Можно воспринимать себя как инструмент - и настраивать себя, и отлаживать, и учить отзываться на сквозняк музыкой. И это будет называться взращиванием души, хотя на самом деле - это способ передать из себя-почвы что-то для роста кому-то еще. Можно воспринимать эту точку как точку боли (и только боли) - и просто чувствовать ее и говорить "душа болит", и это будет так же правдиво, хотя не будет музыкой или передачей или вообще участием в круговороте. Можно ее вообще не воспринимать. А любой процесс мерять только результатом, отмахиваясь от всех напоминаний, где именно будет этот результат лет эдак через двести.
(Хотя, кажется, придти к тому, чтобы она совсем не болела - невозможно, да и не нужно.)
Но всегда вопрос будет упираться даже не в "есть что-то кроме меня", а в "есть что-то, кроме смерти". Потому что именно эта точка, малая, крохотная настолько, что при желании ею можно пренебречь, - и есть точка отсутствия смерти, та самая точка, где смерти нет и быть не может, потому что дух слишком занят, слишком в работе, слишком никогда не перестает, чтобы смерть хоть сколько-нибудь удерживалась там. Она вообще не выносит и чахнет, когда на нее не обращают внимания.
К чему я это все. К тому, что если удается именно в эту точку поместить собственное внимание или хотя бы его часть, начинается та самая вечная жизнь, которая есть, здесь, сейчас, всегда.
Правда, при этом регулярно кажется, что все, происходящее вокруг - существенно одинаково (или одинаково несущественно) либо невербализуемо.
Но это именно кажется. При должном усилии можно действовать вопреки этому мороку.

© Александр Шуйский (Стрейнджер)

Владимир, по обыкновению терзал неживое, белое тело бумаги черными ранами строк. За спиной вдруг что-то упало, выругалось и кашлянуло.
— Наконец-то, – не оборачиваясь, буркнул Владимир. – Где шатаемся-то?
— Корпоратив у нас, – хихикнула Муза, усаживаясь на полу. – Молодых поэтов вызывали.
— И что поэты? – совершенно без интереса поинтересовался Владимир. – Краснеют и заикаются?
— Вдохновляются. На раз, – засмеялась Муза. – Представляешь, какую ахинею несут, когда их пятьдесят муз вдохновляет. А потом надо было угадать – кем вдохновлена именно эта строчка. Посмеялись, в общем.
— Рад за тебя, – поджал губы Владимир. – Молодец. Развлекаешься себе в удовольствие. С поэтами. Молодец.
Муза встала с пола и подошла к столу. Она погладила Владимира по лысине и засюсюкала:
— А кто это у нас такой обииииженный тут? У кого тут мысли не текут вообще? Кто это у нас по три глагола подряд лепит?
— Где три глагола? – вскинулся Владимир.
— Шучу! — расхохоталась Муза и влепила подзатыльник – За Испуг! Кстати... А есть у нас что-то более человечное, чем подзатыльник? Ну, например, я могла бы поднять бокал за Испуг, а не прибегать к первобытному насилию.
— Шампанское на кухне возьми, – отмахнулся Владимир. – Бокал сполосни – он из-под водки.
На кухне хлопнула пробка, послышалось громкое «Ой! Куда, куда?!», булканье, раскатистая отрыжка и, наконец, звон бокала. Муза появилась с бокалом шампанского.
— А чем стену вытереть можно? – невинно поинтересовалась она. – А то там... Ну, в общем...
— Высохнет, – отмахнулся Владимир. – Ты не могла бы подойти?
— Что у нас там? — Муза отхлебнула и подошла к столу. – Хммм. Итоги года?
— Ну а чего? Положено же так, – смутился Владимир. – Все так делают.
— Нажми триста шестьдесят пять раз на пробел, Владимир, – посоветовала Муза. – Будет символично. Триста шестьдесят пять пустых дней.
— Злая ты! – обиделся Владимир . – А между прочим я... ну... например...
— Вот-вот, – кивнула Муза. – Давай структурно – сначала бизнес. Деньги!
— Какие деньги? – привычно ощетинился Владимир.
— Вот-вот, – кивнула Муза. – Денег не случилось.
— А стратегические знакомства и заделы на долгосрочную перспективу? – возразил Владимир. – Я же ведь в этом году...
— Талантлив ты все-таки, Вова, – уважительно протянула Муза. – Пьянки заделами на перспективу называть – это, я тебе скажу, нерядовое что-то. Молодец.
— Ну знаешь! – задохнулся Владимир. – Друзей стало больше у меня. В разы.
— Это да, – закивала Муза. – И килограмм в тебе. Это, пожалуй, достижение.
— Рассказы еще, – сказал Владимир.
— Ну, это вот заделы на перспективу, по-моему, – хихикнула Муза. – Ни одного ж не закончил.
— Угу. Точно. Я потом закончу, – кивнул Владимир и показал на фотографию на стене. – Нашел, наконец, ту единственную. Вот!
— Так и напиши – три единственные за год, – Муза взглядом показала на ящик стола.
Владимир открыл ящик стола и полюбовался на фотографии бывших единственных.
— Все это было не то, – твердо сказал он.
— Безусловно, – ехидно согласилась Муза. – Когда ж по-другому было-то. Будешь шампанского? Я принесу.
— Мне коньяку, – попросил Владимир. – Там в шкафчике.
На кухне хлопнула дверь шкафчика, вопль «Заррраза!!», звон бокала и бульканье. Муза появилась с бокалом коньяка и с бокалом шампанского. Владимир заметил, что шампанское в бокале несколько потемнело.
— Коньяк с шампанским – это сильный коктейль, – хмыкнул Владимир. – Ты б застелила себе на всякий случай.
— Ты не знаешь, чем поломанный ноготь можно склеить? – хмуро спросила Муза. – Сломала себе. Шкафчики твои...
— Ничем, – покачал головой Владимир. – Ну, насколько я знаю.
— Весь прогресс – напрасная ерунда! – вывела Муза и приложилась к бокалу.
— Воистину, — согласился Владимир и отхлебнул коньяка. – Теперь к итогам.
— Брось, мой тебе совет, – посоветовала Муза. – Расстроишься только.
— Я настолько ничего... и никто? – моментально расстроился Владимир.
— Ты прожил год, – успокоила Муза. – В основном, в хорошем настроении. Не голодал. В больнице не лежал. Каких тебе еще итогов, конь траншейный?
— Нууу. Свершений может, – замялся Владимир.
— Чтоб все ахнули ? – хмыкнула Муза. – Зачем?
— Ну для себя тоже неплохо. Уверенности добавляет, – не согласился Владимир и отхлебнул еще.
— Посуду вымыл, например. И прибрался. Это ли не подвиг по нынешним временам? – хихикнула Муза.
— Елку поставил! – подхватил Владимир.
— Старушку еще переведи через дорогу – и в новую жизнь героем, – посоветовала Муза.
Владимир быстро оделся и выскочил из дома. Муза приложилась к бокалу, закурила и принялась смотреть куда-то внутрь себя, изредка улыбаясь. Через полчаса вернулся взбешенный Владимир.
— Что со старушками происходит, а?! Это сволочи не все равно по какой стороне идти? Нет – сразу в крик, милицию вызывать. Задушили все порывы!
— Коньяку выпей, – посоветовала Муза. – Это успокаивает.
Они пили, курили, со смехом обсуждали творчество начинающего литератора Бантова, болтали о том, что импрессионизм в литературе – это ширма, а не жанр.
— Нет уж праздника, понимаешь? – надрывно кричал Владимир. – Праздник Нового года умирает вместе с верой в Деда Мороза.
— Ну глупости же, Вова! – возражала Муза. – Что за потребительство? В детстве ты ждал елку, подарок и каникулы. Потом это было праздником. Помнишь в общежитии?
Они смеялись и в лицах показывали друг другу кто как напился тогда в общежитии.
— Всего лишь еще одно годовое кольцо! – вещал Владимир.
— Этот редкий дятел окольцован тридцать пять раз, – смеялась Муза. – У меня для тебя подарок.
— Ты мой лучший подарок! – выдохнул почти счастливый Владимир.
— Ну да. Но я еще принесла оливье, – улыбнулась Муза.
— Вау! – воскликнул полностью счастливый Владимир. – Подожди.
Он подошел к блокноту и написал «Итоги года». Чуть ниже дописал «К черту итоги! Я счастлив. Чего и вам желаю. С Новым Годом всех!».
— Круто, – похвалила Муза. – Уходи в миниатюры. А еще лучше в слоганы. Твое это.

© Сергей Узун. Итоги года.

Тревожьтесь обо мне
пристрастно и глубоко.
Не стойте в стороне,
когда мне одиноко.
В усердии пустом
на мелком не ловите.
За все мое «потом»
мое «сейчас» любите.
Когда я в чем спешу,
прошу вас — не серчайте,
а если вам пишу,
на письма отвечайте.
Твердите, что «пора!»
всегдашним братским взглядом.
Желайте мне добра
и рядом и не рядом.
Надейтесь высоко
и сердцем и глазами...
Спасибо вам за то,
что будете друзьями!

© Евгений Евтушенко

Большинство слышанных мною интеллигентных московских разговоров последнего времени имеют четкую единую повестку: "1) Замыслил я побег; 2) Обмыслил я побег; 3) Осмыслил я побег - прилёг и не побёг".

© Линор Горалик

Нужно было отдать последний долг покойному, сказав ему: «здравствуй и прощай!»

Гости изумлённо притихли, когда я появился в зале не просто под руку с дамой, но ещё и в мужском костюме.

Его светлость поздоровался с нами самым радостным, до неприличия веселым способом.

Пустоту гостиной красиво оттеняли залитые солнцем большие окна.

От усталости у меня ноги буквально ходили ходуном!

Это был тот самый браконьер, осмелившийся подстрелить фазана – (бедняга после этого попал в больницу)!

Мимолетные встречи с растворявшимися на моих глазах в неизвестности людьми меня слегка огорчали.

Ройстон занимался своей работой, всё больше и больше удаляясь при этом от дел.

Я прошёл через обшитый деревянными панелями дверной проход и очутился лицом к лицу с Форрестом.

Лифт поднял нас на три яруса только после обильного ужина и десерта.

Помидорам на его столе предшествовали утиный суп и череда устриц.

Детектив Снейб предпочитал, чтобы его дела касались только особо опасных преступников.

Словно почувствовав, что мы говорим о нем, старик повернулся к нам и ухмыльнулся, обнажив два единственных зуба, торчащих между десной и челюстью.

Наш подопечный облокотился на стол с задумчивым видом, и его массивная, уставленная тарелками поверхность прогнулась и затрещала.

Его глаза были серыми и проникновенными, как у гадюки, а острые скулы свидетельствовали об артистических наклонностях

Сидевший рядом со мной в ложе баронет вздрогнул и весь покрылся мурашками.

На какой-то момент гримаса отвращения стерла гримасу ненависти с ее лица, но то, что скрывалось под всем этим, оказалось еще страшнее.

Творение Кристофера Рена, когда мы вбежали внутрь, спасаясь от погони, несмотря на нашу спешку, неустанно продолжало нас восхищать своим величием.

Оторвав доски от ящика, мы обнаружили, что часовой механизм уже приведен в действие. – Думаю, нам следует отнести это в Скотланд-Ярд, – сказал мой друг.

Поколебавшись, Холмс взялся за крышку и с усилием попытался открыть ее. Она приподнялась на четверть дюйма и опять упала назад.. Он снова и снова предпринимал попытки, пока не заметил ключ, все еще торчащий в замке сундука

Огромная ветка дуба летала снаружи и царапала стекло.

Колеблющееся пламя свечи отражалось в простынях.

- Самое время бежать! – воскликнул я. – Может быть, воспользуемся дверью?

© Ещё чуть-чуть из серии «он славно пишет-переводит»

МОЛИТВА СТАРЕЮЩЕГО ЧЕЛОВЕКА
Эту молитву, которую должен знать каждый, сотворила Тереза Авильская (Donna Teresa Maria Sanches de Cepeda y Ahumada (1515-1582)

Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь.
Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать…
Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить.
Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.
Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности.
Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели.
Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них – все слаще.
Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие,
Усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.
Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок,
доказав, что и я могу ошибаться.
Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава – вершинные творения самого дьявола.
Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях.
Взято отсюда.

По ссылкам дальше есть ещё такой текст:
Вот цитата из беседы Валерия Выжутовича с Алексеем Германом в канун 70-летия писателя.
"- Вы сами это написали?
– Нет, получил в наследство от моего отца.
– Это он написал?
– Нет, «Молитву человека пожилого возраста» папе прислал писатель и ученый Даниил Данин, блестящий во всех отношениях человек. Он легко окончил два университетских факультета, а когда начались все эти сталинские штучки с разбором, кто хороший, кто плохой, и развернулась борьба с «безродными космополитами», он просто уехал в экспедицию, подальше от глаз, и какое-то время, пока не умер Сталин, работал в этой экспедиции. Потом, с наступлением «оттепели», его начали приглашать за границу, и он решил выучить английский язык. Он учил английский по «Трем поросятам». Выучил. Стал читать английские журналы и однажды в одном из них обнаружил вот эту молитву. Он ее перевел и прислал папе. С тех пор эта молитва в нашей семье. Она висела над столом моего отца, который человеком пожилого возраста никогда, в общем-то, и не был, умер молодым.
- А вы эту молитву над своим столом когда повесили? На каком возрастном рубеже?
– Я ее повесил, как только умер папа. Папа умер в 67-м году. Вот примерно тогда я ее и повесил.
– А когда вы ее стали адресовать себе?
– Я ее адресовал себе всегда."

***
Телефонный разговор
- Да. Да, я прекрасно понимаю, что этой книги у вас нет. Но скажите – вы всё хорошо проверили?
- Конечно. Проверили по всем каталогам.
- И что, её действительно нет?
- Действительно нет, поверьте. Но это и неудивительно – в наших фондах нет изданий по автомобилестроению. У нас гуманитарный профиль.
- Ну, да, да… Я понимаю. Но скажите - если я сама к вам сейчас приеду, вы мне её сразу дадите, или мне придётся минут десять подождать?

***
Хрупкая дева – судя по лицу, первый курс и уже не первая пересдача.
- А вот эту книгу я завтра смогу взять?
- Конечно. Вы запомнили фамилию автора и заглавие?
- А что, надо?
- Увы.
- А что мне делать? У меня телефон с фотоаппаратом в гардеробе остался!
- Ничего страшного – вот ручка, вот листок. Перепишите автора с обложки.
С сомнением вертит ручку в руках, заглядывая ей в противоположный конец, как под хвост. Потом со вздохом кладёт её на кафедру.
- Нет, вы знаете, вы книжку не убирайте, а я пойду, схожу за телефоном…

***
Дедушка. Не в валенках и не в зипуне, но как бы немножко и в них. По бороде видно, что только что вдумчиво исследовал пирожки в нашем буфете. По библиотеке ходит с лицом «я Ленина видел!» Моё любимое выражение лица.
- Я вот тут…. для внучки книжки беру. В компьютер будет переводить! – Гордо улыбается, потом вдруг спохватывается и омрачается лицом - Скажите, а они у вас чистые? Вы их проверяете? Они ей никакой вирус в компьютер не занесут?

***
Едва приняв книгу из моих рук, барышня хватается за поющий карман:
- Ой, привет! Не, я громко не могу, я в библиотеке. Ну, как твой бутуз? Кушает хорошо? Что? Орёт всё время? Ну, это они все в таком возрасте… А имя-то какое выбрали? Да ты что?! Нет, я понимаю, что хотели оригинальное, но надо же такое, чтобы он мог потом с этим жить… Ой, - смотрит на книгу в свободной руке, - а назови его Шанский. Шан-ский. Нет, это не из фильма про Афоню, это лингвист такой, очень знаменитый. Классное имя – сразу дашь ребёнку шанс… Ой. Всё, я заканчиваю, а то тут на меня уже смотрят. Тут вообще по телефону, оказывается, нельзя…
- Кот, что ли? – говорю я в мгновенном озарении.
- Лапулька, - расплывается она в улыбке. – В полосочку. Я же говорю – Шанский.

© Улов одного дня

большое спасибо за подборку.

- А подумай-ка... От сотворения мира зло покушается на добро. Обрати внимание: для того чтобы победить, злу необходимо искоренить добро под корень, а это, надо сказать, позиция очень слабая и проигрышная...

- У добра еще слабее и проигрышней... - печально отозвался Саня.

- Не скажи! Добро не нуждается в уничтожении зла, оно, видишь ли, вообще не совместимо с уничтожением. Это ведь только нынче додумались, что добро должно быть с кулаками...

- А вы разве не согласны? - удивилась Юля.

- Да какое же это добро, ежели оно с кулаками? - пожал плечами Аристотель. - И почему бы уж тогда не с пулеметом? Вот, допустим, взять бы да и уничтожить просто-напросто всех злых, нехороших людей... Добро бы восторжествовало?

- Разве их уничтожишь? - вздохнула Юля.

- Восторжествовало бы или нет, я вас спрашиваю?!

- Теоретически... - ответила Юля.

- Не надо теоретически! - рассердился Аристотель. - Подумай еще... Только не забудь представить горы трупов... Люди эти были, конечно, злые и нехорошие, но оставшиеся добрые и хорошие встретят в этом случае торжество добра по колено в крови...

- Что же делать? Сидеть сложа руки?

- Нет, милые, руки складывать не надо. Просто у добра другие законы. Вспомните историю человечества: война на войне, кровь рекой. Древняя и древнейшая история написаны ею, а наша эра с чего началась? Пришел некто, утверждавший, что он - сын бога, и стал учить людей добру, справедливости, любви. Его распяли, а потом стали убивать во имя его: во имя добра, справедливости, любви... Средние века - кровь, новая история - кровь, я уж не говорю о новейшей... И что же? Истребили? Одолели? Зло торжествует? Нет, милые мои! Люди-то живут, любят, жалеют! Сколько зла - а добро неистребимо! Все стоит оно, держится, не отступает. А раз держится, не сдается - жизнь прекрасна! И не надо выдумывать другую - привыкайте к этой...

© Соломко Наталья. Белая лошадь — горе не моё.

Входишь в тапки, выходя из-под одеяла,
Что-то в этом есть от классических тех деяний,
О которых так много было говорено.
Если рано встаёшь, то в полдень бывает полдник.
То есть речь становится чистой, почти не подлой.
Я встаю в семь утра. И это, конечно, подвиг,
Пусть не подвиг-подвиг, но в общем-то всё равно.

Я встаю в семь утра. Это время начала света,
Бог сказал Адаму: "Придумай, чем будет это",
И Адам, не проснувшись, сказал "это будет слон".
Он придумал слона разнеженными руками,
Так спросонья и нас родители нарекали,
Так случилась вода водой или камнем камень,
Потому что чувство бывает первее слов.

Потому что и слон есть слон, да и роза - роза,
Это не грамматика, это метаморфоза, -
Поджидая рассвет, придумать, как их зовут:
Малыша и слона, асфальт, магазин у дома,
Темный хвостик перезрелого помидора,
Эту девочку с оборками у подола
Имена городов, котят, голубей, зануд.

Если солнце еще не взошло - то остались шансы,
Но уже розовеет небо, пора решаться,
Называть имена - и растаять в себе дневном
Но еще важнее сейчас, до конца недели,
Сделать так, чтобы рельсы звенели, а мы гудели,
Чтобы что-то стало красивее в самом деле,
И чтоб роза осталась розой, а не слоном.

______________

Я встаю в семь утра - и это, конечно, поздно,
За окном февраль пахнет хлебом, бензином, розой,
Пахнет гель для душа - мята и лемонграсс,
Бесконечный будильник заходится нервным тиком
Расступается снег под огромным моим ботинком.
Это час до рассвета, большая земная стирка,
Постирался, отжался от пола двенадцать раз.

Вот двенадцать людей для меня - и часов не боле,
И двенадцать разных названий для слёз и боли
И четырнадцать слов "люблю", и тринадцать "нет".
Просыпается слон, просыпаешься ты, пока что
Не имеющий имени, пахнет горелой кашей,
Просыпается на столе порошок от кашля,
Тает розовый снег на сыром до бровей окне.

Входишь в тапки, потом одеваешься и выходишь,
Думал, всё для тебя придумано, но ведь вот лишь
Тридцать метров пустой дороги, а дальше сам
Сочиняешь, страдаешь, придумываешь, стираешь,
Выжимаешь ненужное, нужных случайно ранишь,
Нужно было всё же вставать хоть немного раньше,
Над тобой расцветает рассветная полоса.

Но единственное, что с Адамом, со мной и с ними -
Это вдруг замереть у двери, придумать имя
Для слона и розы, для тех, кто нами крещен
_____

Вот Адам просыпается. Клен нарекает кленом,
А рябину - рябиной, а лист он зовёт зелёным,
Ну а девочку, конечно, зовут Алёной,
А котенка, конечно, Иосифом, как еще.

© Аля Кудряшева. утреннее ещё

В пору революции Шаляпин пришел к художнику Коровину:
— Меня обязали выступить сегодня перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?
— Не знаю, что такое конные матросы, — сумрачно отвечал Коровин, — но уезжать надо... ©

В институте сегодня была. Хороший, нормальный институт. Типичный такой, типа Хогвартса. Ничего особенного.
- Тут что, две сто седьмых аудитории? Я по-ража-аюсь!
- Да ладно, чего «поражаюсь?.... Что тут такого?
- Да я не вижу, где тут третья сто седьмая! Мне третья нужна!

- Нет, я понимаю, что тогда ещё не было принтеров. Я случайно «принтер» написала, потому что забыла, как это слово называется, на котором они листовки против царя печатали… Я чего-то вообще уже того… самые простые слова стала забывать… Вчера вообще «десюдепорт» забыла, представляешь?

В узком, совершенно больничном коридоре – огромная белая доска, поставленная туда только затем, чтобы на ней походя рисовали синим фломастером пушкинские профили, фаллические символы и устрашающие в своих подробностях внутренности каких-то неописуемых зданий. «Саша, не жди, я не вернусь, я в параллельном!»…. Видела я и двери в эти «параллельные». Они у них в стенах между этажами, где лестничные пролёты. С первого взгляда и не поймёшь, что это. Вроде бы как куски старой кладки, которые кто-то выковырял из-под побелки и штукатурки. Говорят, что по ночам стены там портят специальные люди. Говорят, что они делают это официально, с ведома и разрешения ректора.

***
В привычных, фактически обжитых переходах, ведущих к родным станциях метро, совершенно особенные киоски. И колокольчики там звенят, как в сказке про Императора и Соловья, и пирожки пахнут домом, печкой и чуть пригоревшей клубничной корочкой, и в сандалово-эзотерических облаках катаются, как звонкие шарики, новорождённые драконы, и среди книг всегда можно выкопать какой-нибудь раритет, а среди бижутерии - точную копию бабушкиной брошки пятьсот девяносто третьей самоварности. С виньетками, голубками и лунным камнем, сквозь который видно детство, счастье и вечерний ужин всей-семьёй-под-абажуром…. Удивительно, почему во всех остальных - чужих, необжитых - переходах торгуют таким унылым дерьмом? Этот маргариновый смрад, это гадостное разноцветье, эти обложки с испуганными голыми задницами… неужели всё это кто-то покупает? И вот за этот кошмар с кривой застёжкой, пошлейшими голубками и мутно-голубой стекляшкой вы хотите двести рублей? А больше вы ничего не хотите?!

***
В ирландской саге о плаванье Брана говорится, между прочим, о том, как Бран плыл по морю, а навстречу ему ехал человек на колеснице. Со своей стороны Бран видел море, волны и лодки, а тот человек со своей стороны – луг, повозки и коней. Обычное дело, между прочим, сплошь и рядом.

Я уже сколько раз так нарывалась. Так вот идёшь в чью-нибудь жизнь на цыпочках, в плюшевых тапочках, с кружевными крыльями за спиной и видишь впереди тихий уют и гостеприимство. А тот-кто-живёт-с-той-стороны видит оттуда, как ты прёшься на танке в его хрустальную келью и вот-вот уже наедешь гусеницей на её святое, хрупкое равновесие. Тебе кажется, что он накрывает на стол, готовясь тебя принять, а он тем временем спешно увязывает в скатерть то, что ещё надеется спасти от натиска. И сам уже оглядывается в поисках какого-нибудь плюшевого рая, куда можно было бы спешно эмигрировать и найти там покой и волю, и в свою очередь не знает, что там, в том раю, при виде его бледнеют, задраивают трюмы и заклеивают окна полосками крест-накрест.

© Сестра Нибенимеда

Журнал Esquire


9 самых коротких и трогательных рассказов в мире

1. Джейн Орвис. «Окно».
С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна.
Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески.
Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты.
Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон.

2. Лариса Керкленд. «Предложение».
Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах. Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех. Вместе уже два года. Чудесное время! Настоящая любовь, лучший друг, больше никого. Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка.
Как, нет?!

3. Чарльз Энрайт. «Призрак».
Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала. Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор.
В этот момент раздался телефонный звонок. Она подошла и взяла трубку.
Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.

4. Эндрю Э. Хант. «Благодарность».
Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты…
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
«Спасибо тебе, Господи, — подумал он, — жизнь просто восхитительна!»

5. Брайан Ньюэлл. «Чего хочет дьявол».
Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
- Слушай, чего он от тебя хотел?
- Мою душу. А от тебя?
- Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
- Хочешь, пойдём поедим?
- Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
- Ничего страшного. У меня полно.

6. Алан Е. Майер. «Невезение».
Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки.
— Мистер Фуджима, — сказала она, — Вам повезло, Вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад. Но теперь Вы в госпитале, Вам больше ничего не угрожает.
Чуть живой от слабости, я спросил:
— Где я?
— В Нагасаки, — ответила она.

7. Джей Рип. «Судьба».
Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить все как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел — и мы поженимся, решка — и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел.
Мы уставились на нее с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: «Может, еще разок?»

8. Роберт Томпкинс. «В поисках Правды».
Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
— Вы — Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
— Скажи им, что я молода и красива!

9. Август Салеми. «Современная медицина».
Ослепительный свет фар, оглушающий скрежет, пронзительная боль, абсолютная боль, затем теплый, манящий, чистый голубой свет. Джон почувствовал себя удивительно счастливым, молодым, свободным, он двинулся по направлению к лучистому сиянию.
Боль и темнота медленно вернулись. Джон медленно, с трудом открыл опухшие глаза. Бинты, какие-то трубки, гипс. Обеих ног как не бывало. Заплаканная жена.
— Тебя спасли, дорогой!