Кот Рыжик в полном смятении метался по сугробам, отмораживая свою любвеобильность, и кричал:
- Ну и где? Где, я вас спрашиваю, весна? Ну что за страна, а? Где девчонки, подснежники, щебетанье птиц? Хоть воробьев чириканье, хоть ворон карканье, где?! Я уже не говорю о оттепели. Снег с неба сыпется как прорвало у них там, а у этих весна тут. Сплошной обман и вранье!
А люди слушали кошачий крик и улыбались:
- Ишь как орет. Весну чует. Котов не проведешь, ведь. Значит, все-таки конец зиме.

© Сергей Узун

)) так по весеннему, и вообще автор интересный
Спасибо

мартовские коты )

Хорошие какие коты. Спасибо.

В большой комнате было раскидано неимоверное количество сундучков и шкатулочек.
- Совсем уже обнаглели. – пробурчала Алиса и открыла первый сундучок.
Из сундучка выпало что-то, непонятного цвета и формы.
- Съешь меня. – запищало что-то.
– Да щас! Ты вообще – что? – поинтересовалась Алиса.
- Пирожок! – хихикнуло что-то. – Съешь меня.
- Ой как это замечательно выглядит! Прям вот весь рот слюной наполнился! Обязательно попробую приготовить! Спасибо за рецепт! Нямка! – елейно пропела Алиса, которой неоднократно приходилось бывать на кулинарных форумах.
- Съешь меня! – пропищал пирожок.
- Раньше хоть с бумажками были. – поморщилась Алиса и съела пирожок.
- Ты сосиски, что ли, ела? – запищал пирожок где-то внутри.
- Во попала. И вырасти - не выросла, и в животе радио теперь. - сказала Алиса и открыла большой сундук.
- Погладь меня! – дико заорал манул.
- Ой, не то. – захлопнула сундук Алиса и открыла сундучок поменьше.
- Выпей меня! – запищал пузырек.
- Привет, полтос! – обрадовалась Алиса и выпила.
- Занюхай меня! – запищал внутри алкоголь. – Слева от тебя коробочка.
- Здравствуй, Алиса! – вывалилась из коробочки корочка черного хлеба.- Понюхай меня!
- Аххх! – крякнула Алиса. – А ничего тут у вас.
- Погладь меня!!! – завыл манул в большом сундуке.
- Цыц там! – прикрикнула Алиса и открыла следующий сундучок.
В сундучке молча лежали пирожок с надписью «Съешь меня» и пузырек с надписью «Выпей меня».
- Ага! Вы настоящие. От которых растут и уменьшаются. – поняла Алиса. – Вы обождете, наверное. Тут еще много коробочек.
И она начала открывать все подряд.
- Повтори меня! – солидно сказала водка.
- Понюхай меня! – закричала корочка хлеба.
- Съешь меня! – закричал огурчик.
- Покури меня! – сказал табак.
- Погладь меня!!!! – завыл манул.
- Спой меня! – попросила песня.
- Станцуй меня! – ухнул танец.
- Выпей меня! Закуси меня! Запей мной! Обними меня! Держись за меня! – раздался целый хор голосов.
- Стой-стой-стой! – сказала Алиса. – Кто сказал «обними меня»?
- Это у меня выросли запросы! – сообщил из сундука манул.
- Тьфу на тебя! – сказала Алиса и пнула сундук.
- Почувствуй меня! – сказали из какой-то коробки.
- Это оргазм? – спросила Алиса.
- Это счастье! – ответили непонятно откуда.
- Это подождет! Я сейчас вполне счастлива. – широко улыбнулась Алиса. – У меня тут еще пара сотен коробочек и я никуда не спешу.

© Сергей Узун. Прочти меня.

МАСКА MEDICO DELLA PESTE

Я в тяжелом плаще и в перчатках из кожи вола
Щекочу мостовую набитою ладаном тростью,
В облачении полном, посол моего ремесла,
Я иду принимать дорогую веселую гостью.

Гостья входит в дома через створки закрытых дверей,
По мостам и каналам пускается в дикую пляску,
И, как принято это в республике вольной моей,
Я иду на свиданье, надев карнавальную маску.

В круглых птичьих глазах по осколку прозрачной слюды,
А в изогнутом клюве – из дальней страны благовонье,
Но смешон маскарад перед пастью великой беды,
И смешон мой диплом, что получен в ученой Болонье.

Гостья в городе нашем свои утверждает права,
Ни cуду, ни cенату за то не давая отчета:
Мочениго Джованни - дож номером семьдесят два –
Был повержен шутя. А безродных – так этих без счета.

Целовала она мавританских купцов, христиан,
Бородатых менял, что живут в иудейском законе,
Ей в палаццо своем соблазнён сам старик Тициан,
А еще до него - молодой небогатый Джорджоне.

Вот один из любовников – пламя гниенья внутри,
В кровь искусанный рот жадно дышит, бормочет невнятно,
На измученной шее, в подмышках, в паху – волдыри,
На пергаменте щек - мертвой плоти чернильные пятна.

Он увидел меня – и в глазах не надежда, а страх
И сознанье того, что бессильна моя медицина,
Что нелепа моя шарлатанская палка в руках,
Что четыреста лет отделяют от стрептомицина.

Душный воздух, в котором зараза, отчаянье, гной,
Остановят, не пустят к лицу ароматные соли,
И зловещая маска – трусливый экран между мной
И разлившимся морем сплошной человеческой боли.

Я рукою махну, и к постели его подойдут
Два больших, как утёсы, уже обреченных атлета
И поднимут его, и на лодке с другими свезут
Умирать в лазарет на чумной островок Лазаретто.

Сколько сотен и тысяч туда, а назад – никого
Носит вниз по Большому Каналу печальная барка.
И за всех пассажиров и, может, себя самого
Я поставлю свечу в кафедральном соборе Сан-Марко.

А когда вновь опутает улиц твоих западня,
Я глотну, как вина, клуб волшебно сырого тумана,
И не страшно ничуть - ты без маски узнаешь меня,
Город слёз и любви, нереальный, как Фата Моргана.

Вот облезлая крыса навстречу устало ползет,
И к финалу приблизилась средневековая сказка...
А по серой воде мимо ярких дворцов поплывёт
Безопасная, глупая, подлая, страшная маска.

оооооооо (аффтар: Бабука)

ОТСТУПЛЕНИЕ

Уходя перелесками,
Болотами,
Глухими таёжными тропами.
Я ем кору и клюкву,
Как Мересьев,
Я забываю слова.
Скоро я встану на четвереньки.
Скоро у меня отрастут клыки.
Моя гимнастёрка
Истлеет и останется на крючьях кустов.
Мои мускулы
Станут стальными,
А голос разучится лгать,
Одичает,
Охрипнет.
Скоро я превращусь в хищного зверя.
Но я никогда не нарушу присягу,
Не выпущу из рук оружия,
Не перестану помнить
твоё лицо.
/с/

Инициация в племени даяков происходит так: девушку запирают на год в белой хижине; она носит белую одежду и питается белой пищей. Потом через бамбуковую палочку она должна сосать кровь мужчины из вскрытой вены добровольца. Не всю кровь, конечно, мужчина-то чужой. И сразу всё, взрослая.

В соседних племенах точат зубы напильником, вдевают в нос кирпичи и прочий пирсинг, это не важно. Главное, после можно курить, целоваться и обсуждать какой Колька мерзавец, приходит пьяный, а Ленка ж страдает.

С открытием фабрики «Скороход» смысл других жестокостей отпал. На фабрике делают туфли. По силе ощущений, они равны году в склепе, камням в почках и ремнём по заду. Женщины в них взрослеют мгновенно, лишь надев. По словам социологов, даже рождение младенца весом 7 кг не считается больше трудностью. Потому что Скороход.

Одной девочке подарили такие, в детстве. Её снаряжали в первый класс. Банты, платье, гладиолусы, всё так серьёзно, будто следующая встреча с родителями состоится через пятьдесят лет. Её вытряхнули из сандалий и вставили в туфли. И она сразу почувствовала, детство кончилось.


- Ну как, нравится? - спросила мать ласковым голосом.
Туфли жали везде, даже в локтях. Это значило, внешний вид удался. Кто не знает, главный секрет женской красоты - чем хуже самочувствие, тем лучше выглядишь.

И повели учиться. Обувь была мучительно красива. Школа наоборот, попалась неудачная по цвету и форме, народ в ней противный и солнце светило по-дурацки. Девочку подвели к неприятной, почти саблезубой женщине. Сказали, это Нина Петровна. Завтра нужно будет её найти и впитать свет знаний. Девочка про себя решила, будет искать самое ужасное на вид, потому что её учитель - гомункулус.

А второго сентября ей вернули сандалии. Очень неожиданно. Девочка не подозревала, насколько привязалась к ним за лето. Почти до слёз. В этот день солнце светило лучше, дети выглядели ничего, школа оказалась даже со столовкой. Осталось найти существо пострашней, сказать «Здрасте, я Люба Богомолова». И заплакать.
Искала, искала, вроде все симпатичные. Наконец нашла. Так весь день и просидела рядом с гардеробщицей. Счастливая вся, в сандалях.

Теперь она выросла и вот вчера говорит:
- Пойдём гулять. У меня есть туфли, отличные, очень удобные, только ногу пластырем надо заклеить: здесь, здесь, и тут ещё, потолще. Конечно, всё равно натрут, но если гулять недолго, за неделю пройдёт.

При этом у неё есть ещё и НЕУДОБНЫЕ туфли. Она их надевает на свадьбы лучших подруг, чтоб не так за них радоваться.

© Слава Сэ. Про женщин. Удивительное.

Как всегда отлично ))
Отдыхаю тут у тебя, даже настроение как в каминном

Если бы у меня была дочь, я бы сказала ей — почтенный риторический приём, выставляющий сразу два маячка для читателя: то, о чём я собираюсь писать, для меня важно, раз, но ценность его подчёркнуто субъективна, два, это не проповедь, но размышление.

Итак, если бы у меня была дочь, я бы сказала ей, что быстрый грибной суп из шампиньонов на тридцатку, двух морковок, лапши или пары картофелин и малой толики пшена, приправленный укропом и слегка тимьяном, есть спасение хозяйки во многих отношениях, начиная с бюджета и заканчивая самоуважением, потому как всё не полуфабрикаты, а хлопот едва ли не меньше.

Я бы сказала ей, что шпилька в любую погоду по любой дороге, шпилька на целый рабочий день, не украшает женщину, не повышает её шансы, потому что после женщине предстоит со шпилек слезть, а ступни, ноги и спина останутся с нею навеки — ну, и уместность, уместность, одно дело, в театре по паркетам, другое — по корявому асфальту на общественный транспорт.

Сказала бы я ей, что умение ставить точку — ценнейшее из умений, что элегический дискурс подобен жевательной резинке, вброшенной в механизм зубчатой передачи, стоит однажды повернуть голову на сто восемьдесят совиных градусов, засмотревшись в прошлое, жизнь заедает, вот во всех смыслах заедает. А упрямо ходить в плаще и сапожках в июльский зной лишь потому, что у тебя лично на сердце весна... ну, ещё бы я ей сказала, что звание дурака почётно и прославлено, только бы не скучный был дурак. Шут, настоящий дурак, увлечён не собою, но пестротой бытия — и бубенцы его не надрывны.

Наверное стоит сказать этой воображаемой девочке и о том, что есть великая стихия нипочему, в соприкосновении с которой вся наша логика складывается карточным домиком, а ожидания лопаются, как воздушный шарик о сигарету... да, и не умиляйся тому, как красиво, как романтично, как кинематографично, в чёрно-белой эстетике, он курит — через двадцать лет ты будешь слушать утренний кашель и бояться эмфиземы, его или того, чьей сигарете умилялась двадцать лет назад такая же дура, обсмотревшаяся кино и насочинявшая скверных мифологем.

Через двадцать лет, моя хорошая, это тоже надо сказать, ты поглядишь в зеркало и постараешься осознать две взаимоисключающие вещи: возраст ничего не меняет по сути, никто не смеет повелеть тебе опустить плечи и погасить глаза — или перестать носить полосатые гольфы — просто потому, что не положено; но возраст предполагает, что мы уже научились смотреть на мир не только сквозь свои потребности, желания, настроения и боль в животе, но и поверх них, не требуя от мира немедленно ответить, почему небо синее, а также всё бросить и чинить нам велосипед.

Держи спину прямо, будь готова к дурному, но не жди его, не меряй своей мерой, но и не отказывайся от суждения.
Полюби готовить, хотя бы салат и пирог с яблоками, это упорядочивает повседневность и радует близких; смотри по сторонам, вокруг много жизни; мой голову хотя бы через день, хотя бы из чайника, это помогает бороться с хаосом внутри и снаружи головы; не заставляй себя надеяться, не позволяй себе отчаиваться; не садись на диету, кроме лечебной, ешь мороженое, это правильно. Не жалей любви, это то золото, что ржавеет от экономии, не стесняйся её, даже если ты в ней смешна; но не обременяй любовью того, кто не возьмёт и золота, назойливость — не доблесть; ходи пешком, когда позволяют время и погода, только носи шапку, когда холодно, больные уши не добавляют радости.

Риторика риторикой, дочери у меня нет — возможно именно потому, что я слишком знаю, что надо говорить девочкам.
Будь у меня дочь, она бы, вероятнее всего, в полном своём праве наплевала на мои заветы, каждый пишет свои заповеди сам, так уж получается.

Хотя грибной суп вполне универсален.

© quod_sciam. нипочему

Жестоко усталость
Подводит черту:
Здесь – то, что досталось,
Там – что обрету.
Лишь юную кожу не портят прыщи:
В бедламе жующих живых не ищи!

Довольно смятенью
Платить по счетам!
Здесь – разве что тенью,
Душой – где-то там.
И, выдохнув пламень, уже на бегу:
Изжогу стихами гасить не могу!

Не смею вам портить
Застолье, друзья.
Ведь в жизни – как в спорте:
Здесь вы или я.
Сквозь слёзы гляжу на пылающий дом:
Я, кажется, выжил. Спасибо на том!

Zaboy - Владимир Васильевич Фролов

О несправедливости мира
Великий человек родился ровно в срок и весом в три килограмма. Он мог бы родиться семимесячным или сразу тридцатилетним, но не хотел создавать проблем родителям и врачам.
Уже в двухмесячном возрасте Великий понял, что вовсе необязательно кричать для того, чтоб быть услышанным. Кроме того, крик двухмесячного младенца мог помешать соседям думать о символизме в поэзии Малларме. Поэтому, когда ребенок хотел есть, он деликатно покашливал в своей кроватке, призывая к себе мать.
Мать Великого думала, что ребенок еще не держит головку. На самом же деле ребенок просто ежесекундно кивал матери в знак признательности за ее заботу и одобрения всех ее действий.

Далее развитие Великого понеслось, как лоси к водопою.
У три месяца он уже сам мог менять себе памперс. В четыре научился их стирать. В шесть, молодой гений, уже полз самостоятельно на четвереньках к туалету.

Перед тем как поползти куда-нибудь, ребенок обматывал свои колени мягким поролоном, чтоб стуком коленей не обрушить люстру у соседей снизу. В год ребенок уже сам разводил себе смесь и ел тихонечко, пока родители отдыхают от забот.

Купали ребенка в полной тишине. Однажды мама, когда дитю было всего восемь месяцев, случайно перепутала детское мыло с каустической содой, но величайший вундеркинд не проронил ни звука, несмотря на то, что в глазах и по всему телу немного жгло. Он спокойно смыл каустическую соду и с пониманием посмотрел на мать.
«Бедная. Совсем замучалась со мной» - хотел сказать он, но вовремя вспомнил, что звук «Зэ» он еще не выговаривает. И поэтому сказал просто:
- Ничего. Я не виню тебя!
Мать повалилось перед этим святым ребенком на колени, а он сказал тихо:
- Не нужно коленями об пол стучать. Соседи вни... под нами, то есть.

В полтора года мальчик умел читать. В два гневно обличал поэзию Агнии Барто за излишнюю простоту рифм и сюжетов. В три года он уже помогал папе обшивать балкон досками, изредка прерываясь на то, чтоб перевести старушку через дорогу.

Прохожие с умилением смотрели, на гуляющего в парке малыша: он сидел на скамеечке, спокойно принимая воздушные ванны и ответственно подставляя лицо солнцу. Стоило кому-то из взрослых приблизиться к скамеечке – он вскакивал и уступал место.

В песочнице мальчик играл молча. Не потому что в песочнице было интересно, а потому что дети должны играть в песочнице, пока взрослые обсуждают падение нравов молодежи. Прежде чем воткнуть в песок лопатку, мальчик, просеивал песок, чтоб убедиться, что в песочнице нет божьих коровок и дождевых червей и, в результате втыкания лопатки, вред не будет принесен никому.

Понятное дело, что ни о каких играх не было и речи, до тех пор, пока не была квартира убрана, посуда вымыта, хлеб куплен, бездомные собаки пристроены в хорошие руки, лягушечки убраны с проезжей части, котятки накормлены, в кормушечки подсыпаны крошечки для воробьев. До всей этой ответственности мальчик дошел сам, потому что читал добрые книги и был до крайности разумен.

Однажды родители возвращались с курорта вместе с ребенком. Величайший всю дорогу молчал, улыбался пассажирам, бегал за водичкой по первой просьбе, вызывая умиление всех пассажиров и черную зависть тех, у кого плакали от духоты дети. И только дома он признался, что случайно сломал обе ноги при посадке в автобус и не плакал только потому, что не хотел портить всем дорогу.

В юности Величайший презирал фаст-фуд, попсу, Донцову, наркотики, алкоголь, мещанство и салат «Нежность» из майонеза и чего-то еще. Музыку слушал в наушниках и под одеялом, чтоб не помешать никому. Бывало едет в троллейбусе под одеялом и неслышно прется от Гайдна. В десять лет он решил теорему Ферма, в одиннадцать вылечил крыло у пятисотой вороны, в тринадцать убедительно доказал, что Карлос Кастанеда стырил свое учение у Франсуа Рабле, в пятнадцать закончил пятый университет и выиграл всемирный конкурс «Молодая Надежда Человечества».

И вот, к двадцати пяти годам, он решил, что подготовительный период закончен и пора переходить к своей основной миссии.
Тогда он подошел твердым шагом к первому попавшемуся в парке родителю, чей ребенок нарушал тишину, и сказал:
- Вы вообще в курсе, что вы неправильно воспитываете ребенка? Вот я в его время...
Родитель с завистью выслушал Великого, записал все его советы, поблагодарил его за Свет Истины, попенял на отбившегося от рук сына, признал свою вину и попрощался.
- Кто это был? – спросила отходившая ненадолго родительница, глядя вслед Великому.
- Да так... – пожал плечами родитель. – Дебил какой-то.

/новое у Узуна/

"Удивительная штука эти реки и дороги, - размышлял Снифф.- Глядишь, как они стремятся мимо тебя, и на сердце становится так тревожно, так смутно. Неодолимо тянет в чужие края, тянет отправиться вслед – посмотреть, где же это они кончаются…"

© Туве Янссон. Муми-тролль и комета.

Над городом тихий дождь.
А.Рембо

То ли плачется сердцу,
То ли каплет с небес...
Только бедному сердцу
С чего бы скорбеть?

Шелест ласковый капель
По земле, по реке...
Колыбельная капель
Для сердца в тоске.

Где же грусти причина?
Измена? Едва ль...
Это плач без причины -
Просто в сердце печаль.

Сердце полнится болью -
Без любви, без вражды...
Жжет немыслимой болью
Беспричинность беды.

Д.Галь (1991-1992)

1 МЕЖДУ НАМИ

Между тем
Что я думаю
Что я хочу сказать
Что мне кажется, что я говорю
Что я говорю
И тем
Что вам хочется услышать
Что вам кажется, что вы слышите
Что вы слышите
Что вы хотите понять
Что вы думаете, что вы понимаете
Что вы понимаете
Есть десять шансов к одному, что возникнут трудности в общении.
Но все-таки попробуем...

© Б. Вербер. Новая энциклопедия Относительного и Абсолютного знания

СТИЛИЗОВАННЫЙ ОСЕЛ

(Ария для безголосых)

Голова моя - темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь с распутными, пьяными Феклами,
По утрам я хожу к докторам.
Тарарам.

Я волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,
Разрази меня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь скандалёзно-всемирной известности,
И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.

Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,
У меня темперамент макаки и нервы как сталь.
Пусть любой старомодник из зависти злится и дуется
И вопит: "Не поэзия - шваль!"

Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,
Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,
Прыщ с головкой белее несказанно-жженой магнезии,
И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.

Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто не понял - невежда. К нечистому! Накося - выкуси.
Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу...

Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,
Зарифмую все это для стиля яичными смятками
И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках...

<1909>
© Саша Чёрный

pepper lonely days

такая странная игра
как в быстрой фильме черно-белой
бегут солдатики ура
от крови пленка задубела
но все как будто невзапра...
как будто знаешь что в конце
хоть сам на белом жеребце
и декорации на совесть
но кровь напоминает соус
а взрывы ярмарку в ельце
куда китайские петарды
купец на масленой завез
и вот мосты горят и жар ты
всей кожей слышишь но всерьез
никак не можешь испугаться
стенают раненые братцы
их гибель страшная пустяк
они бы умерли и так

послушай с самого утра
мы столько слов произносили
но все как будто невзапра...
все в пол-отчаянья вполсилы
за всем мерещится елец
незаселённый нарочитый
хотя роман еще не читан
он в этом доме не жилец
как будто знаем что в конце
и вот не стали тратить порох
глава последняя в венце
слетела с плеч - без лишних споров
с ней эпилог в тартарары
летит и пепел носит ветер
убит сержант по кличке пеппер
но жив по правилам игры

© Лена Элтанг

«Фрау «Чёрная смерть».
Командир взвода морских пехотинцев во время Великой Отечественной войны лейтенант Евдокия Николаевна Завалий.

До нынешнего Дня Победы она не дожила всего четыре дня.
Давнее поверье о том, что женщина на флоте — явление аномальное, в наши дни воспринимается как некоторый пережиток.
И хотя к дамам в бушлатах некоторые мужчины все еще относятся скептически, прекрасный пол давно отвоевал себе место под солнцем во флотских экипажах многих стран. В Норвегии под натиском морских амазонок не устояли даже святая святых ВМС — субмарины.
В России заповедь Петра I о том, что «женщинам во флоте не бывать», впервые нарушила гречанка Ласкарина Бубулина — единственная в истории женщина — адмирал Российского флота. В США первой морячкой стала Грейс Хоппер — контр-адмирал американского ВМФ.
Есть своя женщина-легенда и в Украине. Человек удивительной судьбы и с уникальной в истории военно-морского флота биографией. Гвардии полковник морской пехоты Евдокия Завалий — единственная представительница слабого пола, которая в годы Второй мировой войны возглавляла действующий на передовой линии фронта взвод морских пехотинцев.

...Я тщетно пытаюсь отыскать в облике невысокой худенькой женщины черты избранности, позволявшие ей, семнадцатилетней, командовать полусотней крепких мужиков, наводя ужас на гитлеровцев дерзкими вылазками, за которые она получила от них прозвище «фрау черный комиссар» или «фрау черная смерть». Буквально с порога Евдокия Николаевна командует мне: «Идем к столу! Флотская уха стынет!» Звучит как приказ, и я понимаю, что возражения бессмысленны — комвзвода в своей стихии.

Фатальная память.
— Евдокия Николаевна, откройте секрет: как удавалось руководить взводом десантников, может, слово какое заговорное знали?
— Слова самые обычные: «Взвод! Слушай мою команду!» Голос-то у меня громкий всегда был, с детства песни пела под свой аккордеон. Поначалу, конечно, бывало, хмыкали хлопцы в мою сторону, но я внимания не обращала. Ничего-ничего, думаю, я вам еще покажу кузькину мать! Волю в кулак, очи озверелые и — вперед! Хотелось нос мужикам утереть, показать, что могу воевать не хуже, если не лучше их. И они привыкли ко мне, зауважали. Если бы не приняли как командира, сто раз была бы убита. Ведь немцы охотились за мной, после того как узнали, что «черными комиссарами» командует женщина, но ребята мои каждый раз выручали.
Поднимаю их в атаку: «За мной!» Догоняют и обходят меня, прикрывая, бесстрашные, отчаянные — Жора Дорофеев, Петро Мороз, Саша Кожевников, три Димы — Ваклерский, Собинов и Седых... Каждый из пятидесяти пяти моих автоматчиков до сих пор стоит перед глазами, хотя никого из них уже нет в живых. Димка Седых бросился под танк с последней гранатой, Миша Паникахо заживо сгорел, облитый горючей смесью, но успел вскочить на вражеский танк и поджечь его, Ваня Посевных... Когда появился во взводе, смерил презрительным взглядом: «Бабе подчиняться неохота!» А в боях за Будапешт он прикрыл меня от снайперского выстрела, подставив свою грудь... До Победы дошли только шестнадцать моих ребят, сегодня из нашего спецвзвода 83-й бригады морской пехоты осталась я одна.
Евдокия Николаевна замолкает, пытаясь унять слезы, ручьями текущие по щекам, а я, не зная, как утешить, перевожу разговор в другое русло — туда, где не должно болеть.
— Вы, наверное, пацанкой росли — во дворе верховодили, заводилой были?
Она как будто не слышит вопроса — рвущая сердце фатальная память 65-летней выдержки не отпускает ее.
— Так и не привыкла терять. На фронте слезы прятала под плащ-палаткой, чтобы, не дай Боже, не увидел кто и не заподозрил в слабости. Понимаешь, я просто не имела права быть слабой, бояться. Но все равно боялась... крыс. Ничего с собой поделать не могла, крысы для меня страшнее немцев были — голодные, по ночам в лицо бросались, за пятки грызли. Брр! Лучше не вспоминать...
Я ведь совсем девчонкой на войну попала, еще шестнадцати не стукнуло. Три раза бегала к военкому, а он мне все: «Молоко сначала подотри!» — «Какое молоко?» «Материно, не обсохло еще!» Но фронт приближался, и вскоре война сама пришла за мной. Как сейчас помню этот день, 25 июля. Выжженную солнцем степь в родной Николаевской области, колхозное поле, где мы с подругами торопились убрать урожай, зарабатывая трудодни. Вдруг видим — на белом небе над нашим селом появились черные пятна.
Бригадир аж присвистнул: «Парашютный десант!» Послышался нарастающий гул, и вражеские самолеты начали бомбежку. Мы бросились по домам. Вбежав во двор, я услышала чей-то стон и, глянув под старую антоновку, обомлела: молодой пограничник (у нас в селе находился штаб погранзаставы) лежит в луже крови. Не помню, как вбежала в хату, разорвала на бинты простыню, как могла перебинтовала его, смотрю — еще одного ранило, потом еще...
Когда последняя воинская часть покидала Новый Буг, ведя кровопролитные бои, я уговорила командира взять меня с собой. Хотела забежать домой за кофточкой, но возле дома столкнулась с бабушкой. Увидев меня, баба заголосила: «Ой, шо ж ти робиш? Вернися, золота моя!»
А потом вдруг крепко обняла, зашептала что-то и посмотрела в глаза:
— Онучечка! Четыре раза будешь кровью стекать! Но тебя принесут белые гуси... И перекрестила. Бабушка моя людей лечила травами и судьбу предсказывала. Прожила на свете 114 лет.
— Сбылось бабушкино предсказание?
— Как сказала, так и случилось. Четыре ранения и две контузии — с такими трофеями я вернулась с войны. Впервые ранило на Хортице, когда во время отступления наш 96-й кавалерийский полк, где я служила санитаркой, принял тяжелый бой. Днепр нам пришлось форсировать вплавь, на хлипких плотах из подручного материала. Там и настиг вражеский снаряд. После проникающего ранения в живот попала в госпиталь под Краснодаром. Главврач осмотрел меня: «Ну все, девчоночка, отвоевалась. Получишь литер и дуй домой». Ответила, как отрезала: «Некуда мне ехать! Отправляйте на фронт!»
Направили меня после ранения в запасной полк. А туда как раз «покупатели» из командования приехали набирать ребят на передовую. Один из них, моряк, подзывает меня: «Гвардии старший сержант, покажите ваши документы!» Раскрывает мой литер и читает: «Старший сержант Завалий Евдок.» Это в госпитале имя мое так сократили. «Завалий Евдоким?» А я ему, и глазом не моргнув: «Так точно, товарищ командир! Завалий Евдоким Николаевич!» — «Даю пятнадцать минут на сборы!» — «Есть!»
Он и не подозревал, что перед ним — девушка. А я ничем не выделялась среди парней: те же гимнастерка и галифе, на голове после госпиталя — «ежик» с чубчиком — косу пришлось сбрить, чтобы вши не донимали. Выдали мне боеприпасы, обмундирование, а потом отправили... в баню.
— Вот тут-то и раскрылся обман? Разоблачили «Евдокима»...
— Да ты что! Если бы тогда узнали, не сносить бы мне головы. Расстрельная статья, с командованием шутки плохи! Стою ни жива ни мертва со своим тазиком, а мимо ребята в чем мать родила мыться бегут. Посмотрела на палатку медсанбата и смекнула расковырять себе лицо в кровь, чтобы не до бани было. В медсанбате мне обработали раны, а через два с половиной часа у станицы Горячий Ключ старший сержант Евдоким Завалий принимал бой в составе шестой десантной бригады.
— Вы хотите сказать, что вам удалось незаметно влиться в мужское общество и оставаться там нерассекреченной еще какое-то время? Простите, но это кажется невероятным...
— Тем не менее мне удалось продержаться около года. Никто ни о чем не догадался. Меня сразу же признали «своим парнем», а после того как под Маздоком я взяла в плен немецкого офицера, направили в отделение разведки, и вскоре я стала его командиром. Очень тяжелые бои шли на Кубани, в районе станицы Крымская. Там наша рота попала в окружение. В разгар схватки погиб командир, и, заметив растерянность бойцов, я — старшина роты — поднялась во весь свой «гигантский» рост и крикнула: «Рота! Слушай меня! Вперед, за мной!» Бойцы поднялись в атаку, и нам удалось сломить сопротивление противника, выйти из окружения. В этом бою я получила второе тяжелое ранение. Вот тогда-то и разоблачили «Евдокима».
— И какими были последствия? Перепало на орехи от командования?
— Никто даже не пикнул. Наверное, учли боевые заслуги и дали направление на шестимесячные курсы младших лейтенантов. После них в октябре 43-го направили в 83-ю бригаду морской пехоты Краснознаменной Дунайской флотилии и доверили взвод. Так я из «товарища Евдокима» превратилась в «лейтенанта Дусю». Матросы мне попались как на подбор — рослые, крепкие, отчаянные хлопцы. Ребята из соседних взводов вначале смеялись над нами: «Дуськин взвод!» Но прошло время, и стали называть уважительно: «Дусины гвардейцы». А мои автоматчики называли меня по-мужски — командиром, а иногда ласково Евдокимушкой...

Трем смертям не бывать
— То есть бойцы стали воспринимать вас не только как командира, но и как женщину. Скажите честно, сердце ни разу не екнуло? Влюбленные взгляды ловили на себе?
— О чем ты говоришь! Если бы хоть какие-то мысли возникли на этот счет, все — нет взвода и нет командира. Я была для них мужиком, да и некогда было нам, морским пехотинцам, любовь крутить. Про это ты в других родах войск расспроси, может, чего и расскажут. А мне нечего рассказать, кроме того, что вернулась я домой после войны чистая, как небо и звезды...
Мой бестактный вопрос разволновал Евдокию Николаевну, и в ее голосе вновь появились командные нотки: «Возьми вон ту газету!» Я протягиваю ей потрепанный газетный листок из разложенного на столе солидного домашнего архива. Она возвращает его мне: «Читай!»
— «Бойцов во главе с женщиной-офицером высадили в тыл врага десантные катера. Была поставлена задача перекрыть дорогу, по которой отступали на Вену разбитые под Будапештом фашистские части. 6 суток отбивали ребята яростные атаки врага. А потом с воздуха на них посыпались бомбы. Со стороны Будапешта на моряков двинулись «тигры». Казалось, что все кончено. Не выдержит горстка морских пехотинцев, не устоит. Но пока подоспела помощь, семь фашистских танков горело перед траншеями смельчаков. «Тигров» подожгли моряки из взвода лейтенанта Завалий...»
Евдокия Николаевна прерывает меня:
— Вот такая «любовь» у нас была, деточка. А ты говоришь, взгляды...
Севастополь, Сапун-гора, Балаклава, Новороссийск, Керченские катакомбы. По 8—9 атак за одни сутки. Я потом после войны еще долго по ночам «ходила в атаку». Кричала так, что соседи пугались. А бабушка молилась и говорила маме: «Это нечистый дух из нее выходит, доня!» Наверное, благодаря этим ее молитвам и заговорам живу до сих пор, хотя трижды была похоронена...
Я слушаю ее рассказ и думаю: наверное, когда человек при жизни становится легендой, мистику и мифологию воспринимает как объективную реальность. Забывая, где правда, где вымысел. Но на всякий случай уточняю:
— Сколько раз?
Она не реагирует на глупый вопрос и продолжает, глядя сквозь меня в свое прошлое:
— Еще в самом начале войны кто-то из односельчан сказал бабушке, что видел, как меня хоронили. Но она не поверила и все по церквям ходила, свечи ставила. Потом под Белгород-Днестровским, когда ночью форсировали лиман, чтобы, преодолев минное поле, захватить плацдарм и удержать его до прихода главных сил. Едва достигли середины лимана, как с противоположного берега ударили вражеские орудия и пулеметы. Несколько мотоботов пошли ко дну, остальные достигли берега и захватили его. Когда немцы стали отступать, мой взвод преследовал их. Я не заметила, как оторвалась от своих десантников, рядом разорвался снаряд, и меня отбросило взрывной волной. Очнулась, когда стемнело, и услышала немецкую речь. Немцы ходили по полю боя и добивали наших раненых.
Почувствовала, что приближаются ко мне, затаила дыхание, и вдруг огнем полоснула боль в ноге. Один из фашистов пронзил ее штыком, чтобы проверить, мертва ли «русиш фрау». Чудом не выдала себя, а на рассвете, когда наши батальоны очистили от гитлеровцев западный берег Днестровского лимана, меня, истекавшую кровью, нашли местные жители. В штабе бригады решили, что я погибла, и на братской могиле в Белгород-Днестровском среди других имен появилось мое.
Ну а в третий раз меня похоронили в Болгарии, высекли фамилию на памятнике, и когда спустя 25 лет я приехала в Бургас как почетный гражданин города, одна из женщин во время встречи с горожанами узнала меня и бросилась ко мне со слезами: «Доченька! Ты живая!»

Привидения в черных бушлатах
— Фашисты называли вас «фрау черная смерть». Значит, признавали вашу силу и свою обреченность, то есть уважали?
— Черные бушлаты всегда наводили на них смертельный ужас. Внезапностью, дерзостью и бесстрашием. Головы у моих ребят отчаянные были. Но когда фрицы узнали, что среди них — женщина, сначала поверить не могли, а потом стали охотиться за мной. Что касается уважения, не знаю, но расскажу еще один случай. Это была самая дерзкая и самая трудная операция, которую поручили моему спецвзводу.
В феврале 45-го шли жестокие бои за Будапешт. Четыре дня морские пехотинцы пробивались к крепости, где размещалось гитлеровское гнездо — штаб-квартира фашистского палача Хорти. Все подходы к замку были заминированы, оборудовано множество огневых точек. Командование 83-й бригады поставило задачу: во что бы то ни стало проникнуть внутрь крепости. Обследуя все закоулки, моряки обратили внимание на канализационный люк, спустились в него и обнаружили подземный ход. Разведчики доложили, что пройти подземельем можно, но дышать там трудно — стоит тяжелый смрад, от которого кружится голова. Командир роты Кузьмичев вспомнил, что среди захваченных нами трофеев есть подушки с кислородом. Просчитали, что идти надо до четвертого колодца, и решили рискнуть. Мой взвод шел впереди роты — одна подушка на двоих, делаешь спасительный вдох и отдаешь соседу. Коллектор оказался уже, чем предполагали, шли согнувшись, ноги увязали в зловонной жиже. У второго колодца услышали грохот и лязг. Осторожно отодвинули крышку и сразу закрыли — наверху вся улица запружена танками и бронемашинами. Господи, подумалось, а что же ожидает нас у четвертого колодца? Ведь это вонючее подземелье может стать нашей братской могилой, достаточно бросить пару гранат! У четвертого колодца остановила взвод. Сердце бешено колотится, но там, наверху, было тихо. Значит, правильно рассчитали.
Покинув колодец, бойцы редкой цепочкой рассыпались вдоль серой стены замка, очередью уложили часового. Внезапное появление «черных комиссаров» повергло противника в замешательство, нам хватило этих секунд, чтобы ворваться в здание, пока застрочил пулемет. Подоспела рота и другие подразделения — брали этаж за этажом и вскоре полностью очистили от гитлеровцев замок и прилегающие кварталы. В числе пленных оказался немецкий генерал. Он смотрел на нас, как на призраков, не в силах понять, каким чудом мы оказались в тылу его войск.
Когда ему сказали, что прошли под землей, не поверил, пока не увидел разведчиков, не успевших отмыться от грязи и нечистот. Когда услышал, что комвзвода была девушка, опять не поверил и оскорбился: «Худшего издевательства вы не могли придумать?!»
Вызвали меня. Пришла в штаб грязная, как черт, разит от меня за километр. Майор Круглов, зажимая нос платком, обращается ко мне: «Доложите, как пленили немецкого генерала!» И вдруг немец протягивает мне пистолет системы «Вальтер» — плохо, видать, обыскали его ребята. «Фрау русиш черный комиссар! Гут! Гут!» Я глаза вытаращила на политотдел, те кивают — бери. Потом ребята именную надпись мне на этом пистолете сделали...
— Евдокия Николаевна, а после войны вам не хотелось продолжить военную карьеру на флоте? Глядишь, и до контр-адмирала дослужились бы, как Грейс Хоппер.
— Мне давали направление в военное училище, но сказались ранения, и пришлось оставить службу. Но я не жалею, потому что встретила свою любовь, вырастила сына и дочь. Растут мои внуки и правнуки, хотя мне предсказывали, что ни мужа, ни детей не будет. Когда гитлеровцы готовились к контрудару по нашим войскам в районе озера Балатон, мой взвод остановился в помещичьем доме. Хозяйка, которая немного говорила по-русски, увидев меня, отшатнулась: «О Господи, женщина!» А потом стала убеждать, что оружие — это большой грех и что небо накажет меня, не дав продолжения моему роду, а земля разверзнется подо мной... Как видите, старая помещица ошиблась, живу. Одна за всех моих ребят...
После войны объездила множество городов, воинских частей, кораблей и подводных лодок — везде рассказывала о моем десантном взводе. Выступала в школах, чтобы дети знали правду, а не росли Иванами, не помнящими родства. И сейчас иду, если зовут и не подводят силы. В августе прошлого года привезла из Севастополя тридцать комплектов тельняшек и бушлатов для ребят из 104-й школы в Пуще-Водице, куда с радостью ходила каждый год 9 Мая. А 1 сентября 2007 года этой школе торжественно присвоили имя фашистского головореза Романа Шухевича. Нужна ли теперь там моя правда?..
За последние два с половиной месяца она похоронила сразу четырех близких людей — трех сестер и племянника. «К человеческим потерям привыкнуть нельзя, — говорит Евдокия Николаевна, — но выжить все-таки можно. Главное — не утратить память и не предать ее. На ней ведь держится мир, но как объяснить это людям?»

© Елена Вавилова
На ЧФ Марией Егоровой снят фильм «Евдоким и Евдокия».
Информация об Е.Н.Завалий была собрана на ресурсе МП Марией из Казани
Здесь этот рассказ с фотографиями.
И ещё рассказ о ней.

Наказывать себя и быть наказанным - это все-таки привилегия детства. У взрослых нет времени стоять в углу, и возможности такой нет. Потому что наделанные ошибки - свои или чужие, - нужно как-то выправлять, и выправлять срочно. Взрослый человек никогда не наказывает того, кого считает взрослым человеком, а если у него начинают клянчить наказание - просто отходит в сторону. Наказать означает снять ответственность. И когда кто-то просит наказания - для кого угодно, - он просит снять с него ответственность. Наказываемый примет муку, реальную или придуманную, но не он будет выправлять поломанное и выхаживать вырванное с корнем. По сути, ему, наказанному, подписывают избавление от труда. Не от мук - именно от труда.

А если учитывать, насколько часто родитель предпочтет наказать ребенка, вместо того, чтобы дать ему возможность восполнить порушенное, -
стоит ли удивляться, что все мы прекрасно умеем мучиться и страдать,
но почти не умеем выправлять и выхаживать.

© Александр Шуйский (Стрейнджер)

Жить как живется – тихо, не хуже прочих; шить и стирать, не уметь говорить навзрыд. Танечка, Павлова внучка, Петрова дочка, девочка-девочка, что у тебя болит? – Не болит ничего, не тянет ни справа, ни слева, - кроме мальчика, спавшего в теплом лесу подо Ржевом, в небо лицом, головой на брусничной кочке, я ведь тогда и вправду решила – спит… Я ведь тогда говорю – отдыхай, хороший, сил набирайся, ты у меня один… Я ведь уже решила, что будет сын, что сероглазый, что назовем Алешей…

Ничего не болит, только, знаешь, самую малость – я ведь Тебе про каждого рассказываю по утрам: плачу, что никого у меня не осталось, никого на свете, а они все зовут – сестра… Скажут: не плачь, сестричка, попей водички, вытрись косынкой, снимай сапоги – и спать. У девочек на войне то жених, то батя; ждать остальных – никакого сердца не хватит. А у меня было столько братьев –
на пальцах не сосчитать.
Было; а остальное уже не важно – мне ведь недолго осталось глядеть им вслед. Господи, знаешь, только одно мне страшно: вот как помру я, а Пашке-то двадцать лет… Думает, я приду к нему молодая, в платьице новом, а я –то совсем седая, старая стала, не узнает меня, поди…

…Девочка-девочка, ты на себя погляди! Видишь – как смоль косички и ручки-спички, девочка Танечка, ласточка, медсестричка, платье в горошек, в лаковых босоножках, все на вокзал сегодня – и ты иди.
Вот тебе рай – беги, раскрывай объятья: едут, глядят из окон все твои братья, машут тебе руками, а впереди – там впереди, родная моя, слыхала? – Пашка, внук Алексеев и сын Михайлов, все перешел без страха – войну, беду ли, вышел на станции, ждет тебя молодую, стриженый и белозубый, живой, без пули в груди.

© _raido