Было так.
афтар Олег Макоша
Король родился в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году в городке Тьюпело, штат Миссисипи, а Серега в тридцать шестом в поселке Ухолта магаданского края.
Отец Короля сидел за мошенничество, и вся родня Сереги оттянула по разным статьям сроки разной длины, а некоторые не по одному.
Королю в одиннадцать лет подарили гитару, и у Сереги в поселке имелась семиструнка, на которой его старший брат между посадками проникновенно исполнял «Ванинский порт».
В сорок восьмом году Король переезжает с семьей в Мемфис, а Серега в сорок девятом перебирается с откинувшимися батяней и матерью в Воронеж.
Король в пятьдесят третьем, после школы, устраивается на работу водителем грузовика, и Серый в пятьдесят четвертом крутит баранку газона на воронежской автобазе номер два.
Король поет на досуге в церкви, и Серега, когда поддаст с мужиками с базы, напевает пару песен, одну – народную блатную, другую – блатную собственного сочинения.
Король сочиняет песни, в частности – «Ай лав ю, ай нид ю, ай вонт ю», и записывает их в студии Сан рекордс, а Серега перебирается в Москву, в поисках крупного фарта.
В пятьдесят шестом, Король выпускает первый долгоиграющий диск и становится Королем, а Серега садится первоходом на шесть лет, за какую-то смешную ерунду.
Импресарио Короля становится полковник Том Паркер, и с Серегой ведет продолжительные и задушевные беседы лейтенант Елбиков, зоновский кум.
В пятьдесят седьмом вышел фильм с участием Короля «Тюремный рок», и Серега в это же время занимался примерно тем же самым, но под другим названием. Поет в тюремной самодеятельности, аккомпанируя себе на гитаре.
В пятьдесят восьмом у Короля умирает мать, и у Сереги умирает мать. Король идет служить в армию, а Серега продолжает тянуть срок. Король в армии приобретает новых приятелей-прилипал, да и старые подтягиваются к месту службы, так что скоро эта компания получает название мемфисская мафия. А Серега входит в близкий круг вора в законе Севрика.
В шестидесятом Король дембельнулся вчистую, а Серега вышел по УДО. Король решил завязать с рок-н-роллом, и сочинять исключительно коммерческую музыку, и Серега решил завязать с криминалом и вести по возможности честный образ жизни.
В шестьдесят седьмом Король женился на Присцилле Булье, а Серега сошелся с Сонькой Афанасьевой, закройщицей из ателье верхней одежды «Лидия».
В шестьдесят девятом, Король записывает альбом «Назад в Мемфис», вернувший ему былую популярность, а Серега возвращается в Воронеж, оставив ветреную красавицу Соньку в Москве.
В семидесятом, Король впервые появляется на публике в ослепительно белом костюме, расшитом золотыми нитями, а Серегу, в тоже время, можно лицезреть на ялтинской набережной в светлой летней паре, с легкой улыбкой на губах и мечтательностью во взоре.
Развязавшись, он приехал на гастроль.
И как концерты Короля заканчивались фразой: «Король покинул здание», так и Серега был неуловим и покидал место преступления задолго до приезда милиции.
В семьдесят втором, Ричард Никсон садится в кадиллак, водитель крутит настройку радио, находит Короля, Ричард подпевает, кивая в такт головой. Никита Хрущев, сидя в лимузине ЗИЛ, слушает последние новости.
В семьдесят третьем Король ложится в больницу очистить организм от лекарственной зависимости, а Серега хапает второй срок – четыре года. И пока Серега сидит, Король, по сути, не выходит из лечебниц, поправляя расшатанное в бурной молодости здоровье.
В семьдесят четвертом, Король дает концерты и меняет подружек. Серега – сидит.
В семьдесят седьмом, без участия Короля, выходит его последний прижизненный альбом «Моди блю», а Серега откидывается, полный светлых планов на дальнейшую жизнь. Король гастролирует, Серега отмечает освобождение и возобновляет старые знакомства.
В этом же семьдесят седьмом, выходит книга телохранителей и по совместительству близких друзей Короля, описывающая его повседневную жизнь. Серега сочиняет несколько песен, ставших необычайно популярными и приобретших статус народных. Король погружается в жестокую депрессию вызванную разоблачением и предательством корешей, а Серега купается в любви, керосиня по блат-хатам и московским ресторанам.
Все в том же одна тысяча семьдесят седьмом, шестнадцатого августа, Король принимает снотворное, ложится спать и больше не просыпается. А через два дня Серегу винтят в ресторане «Садко», за драку с поножовщиной.
Короля хоронят, а Серега отправляется по этапу в соликамскую колонию строгого режима, более известную под неким поэтическим названием, где и пропадает при невыясненных обстоятельствах. Официальная версия гласит: погиб в результате несчастного случая; как будто там могут быть счастливые.
В смерть Короля не поверили миллионы, а смерть Сереги не видел вообще никто.
афтар Олег Макоша
Король родился в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году в городке Тьюпело, штат Миссисипи, а Серега в тридцать шестом в поселке Ухолта магаданского края.
Отец Короля сидел за мошенничество, и вся родня Сереги оттянула по разным статьям сроки разной длины, а некоторые не по одному.
Королю в одиннадцать лет подарили гитару, и у Сереги в поселке имелась семиструнка, на которой его старший брат между посадками проникновенно исполнял «Ванинский порт».
В сорок восьмом году Король переезжает с семьей в Мемфис, а Серега в сорок девятом перебирается с откинувшимися батяней и матерью в Воронеж.
Король в пятьдесят третьем, после школы, устраивается на работу водителем грузовика, и Серый в пятьдесят четвертом крутит баранку газона на воронежской автобазе номер два.
Король поет на досуге в церкви, и Серега, когда поддаст с мужиками с базы, напевает пару песен, одну – народную блатную, другую – блатную собственного сочинения.
Король сочиняет песни, в частности – «Ай лав ю, ай нид ю, ай вонт ю», и записывает их в студии Сан рекордс, а Серега перебирается в Москву, в поисках крупного фарта.
В пятьдесят шестом, Король выпускает первый долгоиграющий диск и становится Королем, а Серега садится первоходом на шесть лет, за какую-то смешную ерунду.
Импресарио Короля становится полковник Том Паркер, и с Серегой ведет продолжительные и задушевные беседы лейтенант Елбиков, зоновский кум.
В пятьдесят седьмом вышел фильм с участием Короля «Тюремный рок», и Серега в это же время занимался примерно тем же самым, но под другим названием. Поет в тюремной самодеятельности, аккомпанируя себе на гитаре.
В пятьдесят восьмом у Короля умирает мать, и у Сереги умирает мать. Король идет служить в армию, а Серега продолжает тянуть срок. Король в армии приобретает новых приятелей-прилипал, да и старые подтягиваются к месту службы, так что скоро эта компания получает название мемфисская мафия. А Серега входит в близкий круг вора в законе Севрика.
В шестидесятом Король дембельнулся вчистую, а Серега вышел по УДО. Король решил завязать с рок-н-роллом, и сочинять исключительно коммерческую музыку, и Серега решил завязать с криминалом и вести по возможности честный образ жизни.
В шестьдесят седьмом Король женился на Присцилле Булье, а Серега сошелся с Сонькой Афанасьевой, закройщицей из ателье верхней одежды «Лидия».
В шестьдесят девятом, Король записывает альбом «Назад в Мемфис», вернувший ему былую популярность, а Серега возвращается в Воронеж, оставив ветреную красавицу Соньку в Москве.
В семидесятом, Король впервые появляется на публике в ослепительно белом костюме, расшитом золотыми нитями, а Серегу, в тоже время, можно лицезреть на ялтинской набережной в светлой летней паре, с легкой улыбкой на губах и мечтательностью во взоре.
Развязавшись, он приехал на гастроль.
И как концерты Короля заканчивались фразой: «Король покинул здание», так и Серега был неуловим и покидал место преступления задолго до приезда милиции.
В семьдесят втором, Ричард Никсон садится в кадиллак, водитель крутит настройку радио, находит Короля, Ричард подпевает, кивая в такт головой. Никита Хрущев, сидя в лимузине ЗИЛ, слушает последние новости.
В семьдесят третьем Король ложится в больницу очистить организм от лекарственной зависимости, а Серега хапает второй срок – четыре года. И пока Серега сидит, Король, по сути, не выходит из лечебниц, поправляя расшатанное в бурной молодости здоровье.
В семьдесят четвертом, Король дает концерты и меняет подружек. Серега – сидит.
В семьдесят седьмом, без участия Короля, выходит его последний прижизненный альбом «Моди блю», а Серега откидывается, полный светлых планов на дальнейшую жизнь. Король гастролирует, Серега отмечает освобождение и возобновляет старые знакомства.
В этом же семьдесят седьмом, выходит книга телохранителей и по совместительству близких друзей Короля, описывающая его повседневную жизнь. Серега сочиняет несколько песен, ставших необычайно популярными и приобретших статус народных. Король погружается в жестокую депрессию вызванную разоблачением и предательством корешей, а Серега купается в любви, керосиня по блат-хатам и московским ресторанам.
Все в том же одна тысяча семьдесят седьмом, шестнадцатого августа, Король принимает снотворное, ложится спать и больше не просыпается. А через два дня Серегу винтят в ресторане «Садко», за драку с поножовщиной.
Короля хоронят, а Серега отправляется по этапу в соликамскую колонию строгого режима, более известную под неким поэтическим названием, где и пропадает при невыясненных обстоятельствах. Официальная версия гласит: погиб в результате несчастного случая; как будто там могут быть счастливые.
В смерть Короля не поверили миллионы, а смерть Сереги не видел вообще никто.
Ты меня переписываешь опять,
По пять раз на дню, исчеркал всего.
Ты хотел, чтоб я вышел тебе под стать,
По по-до-би-ю… но теперь чего?
Каждый раз мне навешиваешь долги,
То любовь, то ненависть, то петлю.
А когда не могу, говоришь «моги!»
А когда не хочу, говоришь «убью!»
Люди думают, что это я такой -
Как дурак кидаюсь то в пух, то в прах.
Я б давно перестал говорить с тобой,
Но ты ставишь галочки на полях -
Сочиняешь мне то врага, то дочь,
То больничную койку, а то плацкарт.
Всё пытаешься как-нибудь мне помочь,
И, похоже, что даже вошёл в азарт…
Посмотри, ну какой из меня герой?
Я тебе всю статистику завалю!
Но ты так мне веришь, что чёрт с тобой,
Переписывай - потерплю.
© Елена Касьян. Поёт - здесь.
По пять раз на дню, исчеркал всего.
Ты хотел, чтоб я вышел тебе под стать,
По по-до-би-ю… но теперь чего?
Каждый раз мне навешиваешь долги,
То любовь, то ненависть, то петлю.
А когда не могу, говоришь «моги!»
А когда не хочу, говоришь «убью!»
Люди думают, что это я такой -
Как дурак кидаюсь то в пух, то в прах.
Я б давно перестал говорить с тобой,
Но ты ставишь галочки на полях -
Сочиняешь мне то врага, то дочь,
То больничную койку, а то плацкарт.
Всё пытаешься как-нибудь мне помочь,
И, похоже, что даже вошёл в азарт…
Посмотри, ну какой из меня герой?
Я тебе всю статистику завалю!
Но ты так мне веришь, что чёрт с тобой,
Переписывай - потерплю.
© Елена Касьян. Поёт - здесь.
Умирать на рассвете не хочется. Глупо умирать на рассвете. Ночь позади, мрак рассеялся, за спиной осталось тяжкое сражение, и мы вышли из него победителями, и горизонт светится розовым золотом. Нет, положительно надо быть дурнем, чтобы, выиграв битву, умирать на пороге нового дня.
Днем умирать не то чтобы глупо, но некогда. Нужно сделать то, и это, и это, и это, и еще много чего. Днем тоже нельзя умирать, Вечером и можно, и хочется. Пора на отдых. Но небо темнеет. Подступает ночь. Закрыть глаза навек, и последнее, что они увидят, — мрак и тьму беспросветную… нет! Вечером умирать противно.
А ночью вообще не хочется ничего другого, потому что ночью невозможно поверить в утро. Но ведь должен же кто-то биться с тьмой. Очень хочется отложить меч, так и падающий из усталых рук. Но умирать здесь и сейчас, в разгар битвы — значит струсить. Так что ничего не поделаешь. Ночью умирать стыдно.
И вот, хотя казалось, что тьма пришла навек, она отступает, и клинок смущенно сияет розовым золотом. Можно перевести дух. Рассветает.
А умирать на рассвете глупо.
© Элеонора Раткевич. Код бессмертия.
Днем умирать не то чтобы глупо, но некогда. Нужно сделать то, и это, и это, и это, и еще много чего. Днем тоже нельзя умирать, Вечером и можно, и хочется. Пора на отдых. Но небо темнеет. Подступает ночь. Закрыть глаза навек, и последнее, что они увидят, — мрак и тьму беспросветную… нет! Вечером умирать противно.
А ночью вообще не хочется ничего другого, потому что ночью невозможно поверить в утро. Но ведь должен же кто-то биться с тьмой. Очень хочется отложить меч, так и падающий из усталых рук. Но умирать здесь и сейчас, в разгар битвы — значит струсить. Так что ничего не поделаешь. Ночью умирать стыдно.
И вот, хотя казалось, что тьма пришла навек, она отступает, и клинок смущенно сияет розовым золотом. Можно перевести дух. Рассветает.
А умирать на рассвете глупо.
© Элеонора Раткевич. Код бессмертия.
Если женщина хочет в Париж, не отчаивайтесь. Медицина на вашей стороне. Хороший психиатр быстро развеет этот опасный морок. Вы не представляете, как эффективно современная наука борется со всем прекрасным.
Например.
Одну старушку донимали пришельцы. Они жили рядом, притворяясь соседями. По ночам пищали и светили сквозь розетку вредными лучами. Не дожидаясь, пока по всему телу вырастут ложноножки, женщина позвонила в космическую полицию.
К ней приехали санитары. Старушка уже сидела на постели в пальто и с сумочкой, собралась. Казалась смирной. Спустилась вниз спокойно. Но лишь пригласили сесть в машину, обернулась злым Чаком Норрисом. Чтоб вы знали, Чак Норрис звонит санитарам только когда хочет съесть их.
- Это обострение! – обрадовались медики.
Пациентку замотали в одеяло. Она возмущалась, выдавала себя за другую бабку. Спрашивала, куда её везут.
Санитары поняли, у больной дезориентация, делирий и сумеречное сознание.
Скорую остановила милиция. Посмотреть, не едут ли в фургоне футболисты с заточками. Попутно поставили интересный диагноз – это другая бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала.
Тут входит наша медицина и всё, поехали.
Или вот.
Пациент верил, что где-то в Аргентине о нём скучает тётка перспективного возраста. Больной ужасно страдал. Сорил деньгами, хамил начальству. С женщинами вёл себя как Луис Альберто времён расцвета.
За его разум психологи бились несколько лет. Наконец, бред рассосался. Человек зажил нормально. Выучился глотать овсянку, ушел из большого секса к водительнице троллейбуса.
И тут приходит это проклятое завещание.
Третья история.
Даша спрашивает, в каком ухе звенит. Я трижды не угадал. Из-за моей чёрствости Даша осталась без сапог, колечка и этого дурацкого Парижа. Это был почти развод.
Ночью просыпаюсь, звенит уже у меня. Я загадал всё утерянное днём и омлет на завтрак. Потом денег, всем здоровья и миру мир. Под утро желания закончились. Я встал и пошёл на звук. А это звенел сосед. Он увлёкся гравировкой на стаканах и до рассвета не мог уняться.
В рамках теории Зигмунда Фрейда, я выложил соседу всё о его детстве. Объяснил, чем его делал папа, и из каких материалов.
Потом, по Юнгу, рассказал про архетип соседской его матери. На прощание пообещал вставить томик Фрица Пёрлза так, чтоб он вечно помнил эту интересную фамилию, - Пёрлз.
Исцелённый сосед сменил увлечение. Уже неделю он учит французский по песням Джо Дассена. Вот так, спасибо Психологии, мы возненавидели всё французское, по Париж включительно. Новый год встречаем в бане.
© Слава Сэ. Три истории о психиатрии.
Например.
Одну старушку донимали пришельцы. Они жили рядом, притворяясь соседями. По ночам пищали и светили сквозь розетку вредными лучами. Не дожидаясь, пока по всему телу вырастут ложноножки, женщина позвонила в космическую полицию.
К ней приехали санитары. Старушка уже сидела на постели в пальто и с сумочкой, собралась. Казалась смирной. Спустилась вниз спокойно. Но лишь пригласили сесть в машину, обернулась злым Чаком Норрисом. Чтоб вы знали, Чак Норрис звонит санитарам только когда хочет съесть их.
- Это обострение! – обрадовались медики.
Пациентку замотали в одеяло. Она возмущалась, выдавала себя за другую бабку. Спрашивала, куда её везут.
Санитары поняли, у больной дезориентация, делирий и сумеречное сознание.
Скорую остановила милиция. Посмотреть, не едут ли в фургоне футболисты с заточками. Попутно поставили интересный диагноз – это другая бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала.
Тут входит наша медицина и всё, поехали.
Или вот.
Пациент верил, что где-то в Аргентине о нём скучает тётка перспективного возраста. Больной ужасно страдал. Сорил деньгами, хамил начальству. С женщинами вёл себя как Луис Альберто времён расцвета.
За его разум психологи бились несколько лет. Наконец, бред рассосался. Человек зажил нормально. Выучился глотать овсянку, ушел из большого секса к водительнице троллейбуса.
И тут приходит это проклятое завещание.
Третья история.
Даша спрашивает, в каком ухе звенит. Я трижды не угадал. Из-за моей чёрствости Даша осталась без сапог, колечка и этого дурацкого Парижа. Это был почти развод.
Ночью просыпаюсь, звенит уже у меня. Я загадал всё утерянное днём и омлет на завтрак. Потом денег, всем здоровья и миру мир. Под утро желания закончились. Я встал и пошёл на звук. А это звенел сосед. Он увлёкся гравировкой на стаканах и до рассвета не мог уняться.
В рамках теории Зигмунда Фрейда, я выложил соседу всё о его детстве. Объяснил, чем его делал папа, и из каких материалов.
Потом, по Юнгу, рассказал про архетип соседской его матери. На прощание пообещал вставить томик Фрица Пёрлза так, чтоб он вечно помнил эту интересную фамилию, - Пёрлз.
Исцелённый сосед сменил увлечение. Уже неделю он учит французский по песням Джо Дассена. Вот так, спасибо Психологии, мы возненавидели всё французское, по Париж включительно. Новый год встречаем в бане.
© Слава Сэ. Три истории о психиатрии.
...так вот оно все и идет: пока совсем мал, думаешь, что есть добро и есть зло, и тогда ты, топорща заемные черные крылья, выбираешь сторону зла, потому что уже очень хочется подальше от огромных кулаков добра, уж очень оно сучковатое и с занозами, это всепроникающее добро, а тебе говорят - к сорока поймешь, что надо было слушать маму, но тебе не сорок, ты вообще не знаешь таких цифр.
...а потом выясняется, что "быть не как все" - это и есть танцевать под чужую дудку, быть тем же самым, только выворотнем, потому что хочется, чтобы поняли и оценили те самые "все", от которых ты так гордо воротил нос, но далеко на всякий случай не отбегал, а то мало ли, плохо расслышат твои нездешние песни. И снова ты слышишь - к сорока поймешь, надо было слушать маму, и сорок гораздо ближе, чем двадцать, а ты уже не помнишь, что же такое говорила мама, что тебе надо было бы слушать.
...а еще через какое-то время ты просто понимаешь, что ты - жив, и никакой другой правоты нет и быть не может, что добро, настоящее добро, никаких кулаков не имеет, но бьет наотмашь раскрытой ладонью так, что только успевай подбирать в горсть искры из глаз, не то спалишь полмира. что злых людей на свете нет, зато есть озлобленные, а кто не озлоблен, тот смертельно устал, а кто не смертельно устал, тот очень занят - только успевай подбирать в горсть искры из глаз. И когда снова слышишь - надо было слушать маму, наконец-то знаешь ответ - оставьте маму в покое, половину жизни она была озлоблена, а сейчас просто смертельно устала, слушать надо не маму, а любимую музыку.
И тогда ты вытаскиваешь из шкафа заемные черные крылья, чтобы отдать их тому, кто тебе их ссудил (а ты полагал, что именно ему рыцарь Роллон когда-то ссудил одну перчатку, но ты никогда не видел его лица), и видишь, что никакие это не крылья, а просто ночь, из старой, довольно ветхой материи, она вся в дырах, и в дыры падает снег и звездный свет, и ты стоишь посреди белого клюатра в черном соборе, ловишь языком снежинки и думаешь о Рождестве и повороте на свет.
С Рождеством всех, кто празднует сегодня вечером. Или вообще когда-нибудь.
© Александр Шуйский (Стрейнджер). Сочельник
...а потом выясняется, что "быть не как все" - это и есть танцевать под чужую дудку, быть тем же самым, только выворотнем, потому что хочется, чтобы поняли и оценили те самые "все", от которых ты так гордо воротил нос, но далеко на всякий случай не отбегал, а то мало ли, плохо расслышат твои нездешние песни. И снова ты слышишь - к сорока поймешь, надо было слушать маму, и сорок гораздо ближе, чем двадцать, а ты уже не помнишь, что же такое говорила мама, что тебе надо было бы слушать.
...а еще через какое-то время ты просто понимаешь, что ты - жив, и никакой другой правоты нет и быть не может, что добро, настоящее добро, никаких кулаков не имеет, но бьет наотмашь раскрытой ладонью так, что только успевай подбирать в горсть искры из глаз, не то спалишь полмира. что злых людей на свете нет, зато есть озлобленные, а кто не озлоблен, тот смертельно устал, а кто не смертельно устал, тот очень занят - только успевай подбирать в горсть искры из глаз. И когда снова слышишь - надо было слушать маму, наконец-то знаешь ответ - оставьте маму в покое, половину жизни она была озлоблена, а сейчас просто смертельно устала, слушать надо не маму, а любимую музыку.
И тогда ты вытаскиваешь из шкафа заемные черные крылья, чтобы отдать их тому, кто тебе их ссудил (а ты полагал, что именно ему рыцарь Роллон когда-то ссудил одну перчатку, но ты никогда не видел его лица), и видишь, что никакие это не крылья, а просто ночь, из старой, довольно ветхой материи, она вся в дырах, и в дыры падает снег и звездный свет, и ты стоишь посреди белого клюатра в черном соборе, ловишь языком снежинки и думаешь о Рождестве и повороте на свет.
С Рождеством всех, кто празднует сегодня вечером. Или вообще когда-нибудь.
© Александр Шуйский (Стрейнджер). Сочельник
А ещё я недавно поняла, что совсем не люблю сюрпризов. Либо они должны быть запланированы, либо я должна быть предупреждена. Моё чувство внутренней безопасности и спокойствия не предполагает внезапных сюрпризов, даже с добрыми намереньями. Я ужасно тревожная, ужасно… Иногда хочется, чтобы кто-то просто взял и спрятал меня в карман на время.
Моя нынешняя жизнь чем-то похожа на такой карман. Тут относительно тепло, сухо и никто меня не тревожит. У камина спит кот, за окном идёт снег… Наверное, это самый безопасный способ состариться.
© Елена Касьян
Моя нынешняя жизнь чем-то похожа на такой карман. Тут относительно тепло, сухо и никто меня не тревожит. У камина спит кот, за окном идёт снег… Наверное, это самый безопасный способ состариться.
© Елена Касьян
Дорогой мальчик Фрум,
Пишет тебе твой Дедушка Мороз.
Во-первых, Фрум, даже не пытайся подводить итоги этого и любого другого года. Потому что человек ты неорганизованный и сделанное не запоминаешь совсем. А и фигли запоминать? Сделал и сделал. А если начнешь писать то, что помнишь – список будет коротким и невыразительным. Короткий список достижений, для мальчика с возрастом выше среднего, это огорчительно и может способствовать росту комплексов. И понесется по наклонной «Боже как я мало успел – я ничтожество и неудачник – эти людишки не дают мне расти – жизнь не удалась – санитары, отстаньте со своими уколами – слышь, оставь пену допить».
Посему, отложи ручку и иди...
А нет. Возьми ручку и записывай – ты и все рядом здоровы и по возможности счастливы, работа у тебя есть, ты сыт, весел и не так чтоб бедствуешь. Тебя любят твои родные и перспективы твои на сегодняшний день не омрачены ничем, кроме завтрашнего похмелья. Записал?.. А теперь дуй зарабатывать похмелье.
А хотя, нет. Постой.
Пистолет и прочую херь не проси. Во-первых, он нафиг тебе не нужен, в силу того, что сволочей в твоем окружении все-таки значительно меньше, чем хороших людей. Во-вторых, с кобурой ты смотришься глупо. Нет, ты часто смотришься глупо, но с кобурой это будет в степени. Мрачно бурчать, что пистолет и возможность безнаказанно творить Зло – это, конечно, трендовая и стильная штучка, но на фига себе врать-то? Никого ты погубить не хочешь. Даже из политиков и попсы, как бы они ни раздражали.
Можешь попросить денег. Никогда не стесняйся просить денег. Никто ведь не стесняется показывать тебе фигу в ответ на такое стяжательство.
Можешь еще попросить освободить тебя от какого-то количества работы. Я даже обязательно это исполню с ехидным смехом, потому как я понимаю, что ты, оказавшись более-менее свободным, в первые же пятнадцать минут обретешь для себя столько геморроя, что твоя занятость в этом году покажется тебе отдыхом в санатории.
Не надо просить так же никаких устройств и шняжечек. Ты ведь уже третий или четвертый месяц ничего не хочешь себе купить. Кроме квартиры. Но квартира – это долгосрочная мечта. Ее на Новый Год не дарят. Разве что на свадьбу и то, далеко не всем. Хочешь еще одну свадьбу? Вот так-то, бугага.
Хороших друзей себе не желай – у тебя есть уже и постоянно растет количество. Тебе уже, для того, чтобы успеть поздравить с Новым Годом всех персонально, надо начинать рассылать смс-ки в сентябре чтоб закончить хотя бы к марту.
Ты не знаешь чего пожелать себе в Новом Году. Или знаешь, но справишься и сам. Так что, дорогой Фрум, не трать времени на письма мне, а празднуй и веселись. По возможности бездумно, шумно и пьяно. В общем, празднуй как обычно.
С уважением,
Дед Мороз.
ЗЫ: Можешь купить себе свитер.
© Сергей Узун. С Нас Тупа Ющим!
Пишет тебе твой Дедушка Мороз.
Во-первых, Фрум, даже не пытайся подводить итоги этого и любого другого года. Потому что человек ты неорганизованный и сделанное не запоминаешь совсем. А и фигли запоминать? Сделал и сделал. А если начнешь писать то, что помнишь – список будет коротким и невыразительным. Короткий список достижений, для мальчика с возрастом выше среднего, это огорчительно и может способствовать росту комплексов. И понесется по наклонной «Боже как я мало успел – я ничтожество и неудачник – эти людишки не дают мне расти – жизнь не удалась – санитары, отстаньте со своими уколами – слышь, оставь пену допить».
Посему, отложи ручку и иди...
А нет. Возьми ручку и записывай – ты и все рядом здоровы и по возможности счастливы, работа у тебя есть, ты сыт, весел и не так чтоб бедствуешь. Тебя любят твои родные и перспективы твои на сегодняшний день не омрачены ничем, кроме завтрашнего похмелья. Записал?.. А теперь дуй зарабатывать похмелье.
А хотя, нет. Постой.
Пистолет и прочую херь не проси. Во-первых, он нафиг тебе не нужен, в силу того, что сволочей в твоем окружении все-таки значительно меньше, чем хороших людей. Во-вторых, с кобурой ты смотришься глупо. Нет, ты часто смотришься глупо, но с кобурой это будет в степени. Мрачно бурчать, что пистолет и возможность безнаказанно творить Зло – это, конечно, трендовая и стильная штучка, но на фига себе врать-то? Никого ты погубить не хочешь. Даже из политиков и попсы, как бы они ни раздражали.
Можешь попросить денег. Никогда не стесняйся просить денег. Никто ведь не стесняется показывать тебе фигу в ответ на такое стяжательство.
Можешь еще попросить освободить тебя от какого-то количества работы. Я даже обязательно это исполню с ехидным смехом, потому как я понимаю, что ты, оказавшись более-менее свободным, в первые же пятнадцать минут обретешь для себя столько геморроя, что твоя занятость в этом году покажется тебе отдыхом в санатории.
Не надо просить так же никаких устройств и шняжечек. Ты ведь уже третий или четвертый месяц ничего не хочешь себе купить. Кроме квартиры. Но квартира – это долгосрочная мечта. Ее на Новый Год не дарят. Разве что на свадьбу и то, далеко не всем. Хочешь еще одну свадьбу? Вот так-то, бугага.
Хороших друзей себе не желай – у тебя есть уже и постоянно растет количество. Тебе уже, для того, чтобы успеть поздравить с Новым Годом всех персонально, надо начинать рассылать смс-ки в сентябре чтоб закончить хотя бы к марту.
Ты не знаешь чего пожелать себе в Новом Году. Или знаешь, но справишься и сам. Так что, дорогой Фрум, не трать времени на письма мне, а празднуй и веселись. По возможности бездумно, шумно и пьяно. В общем, празднуй как обычно.
С уважением,
Дед Мороз.
ЗЫ: Можешь купить себе свитер.
© Сергей Узун. С Нас Тупа Ющим!
Сейчас читают
шпиёна пымали ?
11555
51
БАРАХОЛКА (часть 28)
238177
1000
Первое авто для девушки до 450 тр.
42806
165
Я такое обычно здесь не цитирую, но в этот раз не смогла пройти мимо. Это не шутка, честно-честно. Это действительно напечатано, по ссылке есть постраничные фотографии книги.
"Путинята"
Нашей Родиной Россией
Дядя Путин управлял.
"Быть стране великой, сильной", -
Он однажды помечтал.
Только, как без ребятишек?
Маловато их у нас!
Прочитал он много книжек
И издал стране приказ:
"Каждой маме по ребенку?!
Это мало!.. Надо двух!"
И теперь в родной сторонке
Появились детки вдруг.
Много их: Они красивы.
Как цветочки, там и тут.
Малышей теперь в России
ПУТИНЯТАМИ зовут!
Отсюда
"Путинята"
Нашей Родиной Россией
Дядя Путин управлял.
"Быть стране великой, сильной", -
Он однажды помечтал.
Только, как без ребятишек?
Маловато их у нас!
Прочитал он много книжек
И издал стране приказ:
"Каждой маме по ребенку?!
Это мало!.. Надо двух!"
И теперь в родной сторонке
Появились детки вдруг.
Много их: Они красивы.
Как цветочки, там и тут.
Малышей теперь в России
ПУТИНЯТАМИ зовут!
Отсюда
Все мы храбримся друг перед другом и забываем, что все мы, если мы только не любим, - жалки, прежалки. Но мы так храбримся и прикидываемся злыми и самоуверенными, что сами попадаемся на это и принимаем больных цыплят за страшных львов...
© Лев Толстой. Из письма В.Г.Черткову.
© Лев Толстой. Из письма В.Г.Черткову.
Чтобы вернуться в Рим, Париж или Марсель
(это, в целом, неважно),
тело укладывается в постель
и говорит душе: «Иди, свободна!»
И можно вернуться, Тэйми, куда угодно,
и можно уйти практически ото всюду.
Но душа говорит: «Не хочу, не буду,
я ещё немного с тобой побуду», –
и остаётся.
Погоди, моё сердце, не рвись, не надо –
будем красить крестики за оградой,
будем думать:
мы с этими или с теми?..
Ведь с живыми опять никакого сладу,
вот такая засада, Тэйми.
А когда из тряпичных кукол повынут иглы,
всё, конечно, закончится – быстро, скучно и пошло.
Нас оставят на новый срок,
нас по горло накормят прошлым,
нас опять не полюбят, не выберут, не отметят,
мы опять к кому-то прибьёмся
(не важно – к тем или к этим),
будем самыми жалкими и непонятыми на свете…
Но спасёмся.
Знаешь, как это, Тэйми,
выходить каждый раз из подъезда, как будто из комы,
прислоняться спиной к шершавой обложке дома,
а с небес – ни манны тебе, ни грома,
ни стихов, ни нот, ни простых незатейливых игр,
ни кивка, ни намёка, ни даже взгляда.
Просто кто-то молча шьёт тебя в десять холодных игл,
и стоишь, как дурак,
как живой,
как надо.
© Елена Касьян. Письма к Тэйми. Письмо девятое.
(это, в целом, неважно),
тело укладывается в постель
и говорит душе: «Иди, свободна!»
И можно вернуться, Тэйми, куда угодно,
и можно уйти практически ото всюду.
Но душа говорит: «Не хочу, не буду,
я ещё немного с тобой побуду», –
и остаётся.
Погоди, моё сердце, не рвись, не надо –
будем красить крестики за оградой,
будем думать:
мы с этими или с теми?..
Ведь с живыми опять никакого сладу,
вот такая засада, Тэйми.
А когда из тряпичных кукол повынут иглы,
всё, конечно, закончится – быстро, скучно и пошло.
Нас оставят на новый срок,
нас по горло накормят прошлым,
нас опять не полюбят, не выберут, не отметят,
мы опять к кому-то прибьёмся
(не важно – к тем или к этим),
будем самыми жалкими и непонятыми на свете…
Но спасёмся.
Знаешь, как это, Тэйми,
выходить каждый раз из подъезда, как будто из комы,
прислоняться спиной к шершавой обложке дома,
а с небес – ни манны тебе, ни грома,
ни стихов, ни нот, ни простых незатейливых игр,
ни кивка, ни намёка, ни даже взгляда.
Просто кто-то молча шьёт тебя в десять холодных игл,
и стоишь, как дурак,
как живой,
как надо.
© Елена Касьян. Письма к Тэйми. Письмо девятое.
Там, где я бывала
от меня оставались волосы, лоскутки кожи, ресницы, капельки влаги,
какой-нибудь запах
Там, где я бывала
от меня оставались впечатанные в асфальт следы, поколебленный словом воздух,
выпавший из кармана чек - за хлеб и за воду,
за все упущенные возможности,
за каждый напрасный звук
за всё -
такой бумажный прямоугольник
подхваченный попутным ветром
из местного супермаркета
* * *
ужасно. утро. человек. вода из крана. бесконечность.
простуда. чайник. телек. снег. ребенок. пушкин. каша. вечность.
все хорошо. я так давно. я вас любил. не ваше дело.
смотри в окно. черным-черно. описывая неумело
действительность, в которой мир - не то, что заключает слово
все потому что глаз - вампир
а рот обманывает снова
а мозг обманываться рад
я, как никто отлично знаю,
чем завершится маскарад:
когда мне грустно - я зеваю,
когда мне скучно - я грущу
и выход как дурак ищу
но пуля пробивает щит -
на черной речке лед трещит.
* * *
Бог Вдоха и бог Выдоха
Два входа – ни одного выхода
Жизнь выдохлась, как бутылка белого
Два бога ничего не сделали
Ничего не сделали, никого не создали
выходили голые и брели меж соснами
напились пьяные – ты, поди, их выходи
Жить на вдохе – умирать на выдохе
Мы родились тетками еще не старыми
И числом нас можно равнять с татарами
Мы скитались с сумками и кошелками,
А мечтали о бусах и платьях шелковых
Нас осталось мало. Если мы не умерли,
то житье настало – сплошные сумерки
За окном дорога, на дороге – звери
Вытирайте ноги, закрывайте двери.
Служим мы вахтерами и консьержками
Нас считают вздорными, злыми, мерзкими
Но никто не знает, что мы на выдохе
Охраняем Вход в бесконечность Выхода.
* * *
Ты как горящая рана, горящая рана
ровная черная тонкая горькая рама
жизнь переполнена - плещется море экрана
скоро отмоется память, затянутся шрамы
детские травмы, радости, страсти, обманы
душ подтекает - по траектории странной
движутся струи - я забываю, что ванной
нужно выключить краны
выключить краны
* * *
С ужасом ждешь приближения осени
считаешь горячие пальцы августа
пытаешься их удержать, но скользкие -
они выскальзывают выскальзывают
не надышаться - в проклятом воздухе
разлита поздняя моя молодость
во всем неизбежность, и мир, как колокол
звонит из своей поднебесной звонницы
пришел сентябрь, теперь - расслабишься
все равно ты с ним ничего не сделаешь
этот спазм ничем уже не снимается
дыши - потому что вдохи и выдохи
твое последнее преимущество
* * *
Я выдыхаю облако взамен
железных реек и бетонных стен,
которые до этого вдохнула
и воздух, вдруг принявший форму стула
и мир принявший форму кабинета
и ты, принявший форму огнемета
и вот теперь нам подтвердил анализ
что это то, чего мы так боялись
© Анна Яблонская (Машутина)
Во вчерашнем теракте в Домодедово погибла Анна Яблонская.
Это последняя запись в её ЖЖ от 21 января.
Дождь и другие явления химии и природы
Смотришь на эти вещи и думаешь что все изменится
Надеешься, что дождь воздействует как перекись водорода -
Дождем заливаешь рану и ждешь когда рана вспенится
Каких-нибудь знаков требуешь от дерева и небосвода
Считаешь количество кошек, исчезнувших в подворотне
Крики кукушек и чаек, ждешь у моря погоды
Решаешь что наверное - завтра, если уж не сегодня
Бухгалтерия погрязла в хаосе, грусти, противоречиях
Одни и те же приметы всегда означают разное
Закономерности иллюзорны. Дождь идет бесконечно.
Скоро какой-нибудь праздник. Праздники надо праздновать.
от меня оставались волосы, лоскутки кожи, ресницы, капельки влаги,
какой-нибудь запах
Там, где я бывала
от меня оставались впечатанные в асфальт следы, поколебленный словом воздух,
выпавший из кармана чек - за хлеб и за воду,
за все упущенные возможности,
за каждый напрасный звук
за всё -
такой бумажный прямоугольник
подхваченный попутным ветром
из местного супермаркета
* * *
ужасно. утро. человек. вода из крана. бесконечность.
простуда. чайник. телек. снег. ребенок. пушкин. каша. вечность.
все хорошо. я так давно. я вас любил. не ваше дело.
смотри в окно. черным-черно. описывая неумело
действительность, в которой мир - не то, что заключает слово
все потому что глаз - вампир
а рот обманывает снова
а мозг обманываться рад
я, как никто отлично знаю,
чем завершится маскарад:
когда мне грустно - я зеваю,
когда мне скучно - я грущу
и выход как дурак ищу
но пуля пробивает щит -
на черной речке лед трещит.
* * *
Бог Вдоха и бог Выдоха
Два входа – ни одного выхода
Жизнь выдохлась, как бутылка белого
Два бога ничего не сделали
Ничего не сделали, никого не создали
выходили голые и брели меж соснами
напились пьяные – ты, поди, их выходи
Жить на вдохе – умирать на выдохе
Мы родились тетками еще не старыми
И числом нас можно равнять с татарами
Мы скитались с сумками и кошелками,
А мечтали о бусах и платьях шелковых
Нас осталось мало. Если мы не умерли,
то житье настало – сплошные сумерки
За окном дорога, на дороге – звери
Вытирайте ноги, закрывайте двери.
Служим мы вахтерами и консьержками
Нас считают вздорными, злыми, мерзкими
Но никто не знает, что мы на выдохе
Охраняем Вход в бесконечность Выхода.
* * *
Ты как горящая рана, горящая рана
ровная черная тонкая горькая рама
жизнь переполнена - плещется море экрана
скоро отмоется память, затянутся шрамы
детские травмы, радости, страсти, обманы
душ подтекает - по траектории странной
движутся струи - я забываю, что ванной
нужно выключить краны
выключить краны
* * *
С ужасом ждешь приближения осени
считаешь горячие пальцы августа
пытаешься их удержать, но скользкие -
они выскальзывают выскальзывают
не надышаться - в проклятом воздухе
разлита поздняя моя молодость
во всем неизбежность, и мир, как колокол
звонит из своей поднебесной звонницы
пришел сентябрь, теперь - расслабишься
все равно ты с ним ничего не сделаешь
этот спазм ничем уже не снимается
дыши - потому что вдохи и выдохи
твое последнее преимущество
* * *
Я выдыхаю облако взамен
железных реек и бетонных стен,
которые до этого вдохнула
и воздух, вдруг принявший форму стула
и мир принявший форму кабинета
и ты, принявший форму огнемета
и вот теперь нам подтвердил анализ
что это то, чего мы так боялись
© Анна Яблонская (Машутина)
Во вчерашнем теракте в Домодедово погибла Анна Яблонская.
Это последняя запись в её ЖЖ от 21 января.
Дождь и другие явления химии и природы
Смотришь на эти вещи и думаешь что все изменится
Надеешься, что дождь воздействует как перекись водорода -
Дождем заливаешь рану и ждешь когда рана вспенится
Каких-нибудь знаков требуешь от дерева и небосвода
Считаешь количество кошек, исчезнувших в подворотне
Крики кукушек и чаек, ждешь у моря погоды
Решаешь что наверное - завтра, если уж не сегодня
Бухгалтерия погрязла в хаосе, грусти, противоречиях
Одни и те же приметы всегда означают разное
Закономерности иллюзорны. Дождь идет бесконечно.
Скоро какой-нибудь праздник. Праздники надо праздновать.
Совершенно очевидно, что Толстой принадлежал к породе людей, для которых важна не столько свобода, сколько личная воля.
Эти люди готовы брать на себя любые, самые тяжёлые обязательства, но только не под давлением извне. Как только давление извне превышает силы и возможности их личной воли, они обращаются в бегство.
Среди самых первых дневниковых записей Толстого 1847 года есть одна очень важная: "Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдёт материю, и тогда человек достигнет своего назначения".
© Павел Басинский. Лев Толстой: Бегство из рая.
Эти люди готовы брать на себя любые, самые тяжёлые обязательства, но только не под давлением извне. Как только давление извне превышает силы и возможности их личной воли, они обращаются в бегство.
Среди самых первых дневниковых записей Толстого 1847 года есть одна очень важная: "Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдёт материю, и тогда человек достигнет своего назначения".
© Павел Басинский. Лев Толстой: Бегство из рая.
Тигра сказала настолько важное, что я это записываю на видное место, прежде всего себе.
Когда человек говорит, что хочет чем-то заниматься, но год за годом не может начать уже заниматься этим как следует,
это как правило означает, что в зоне между "я хочу" и "я занимаюсь" лежит некий страх такой силы, что человек готов не заниматься желанным, лишь бы не иметь дела с этим страхом.
Это правда, правда, судя по всему - это правдивейшая правда.
Я практически готов принести извинения решительно всем, кому когда-либо говорил "значит, не хочешь".
Это у меня означает - "значит, не хочешь". Я представить себе не мог (никогда, да и сейчас не представляю), что означает "бояться". Как барьер, как паника, как невозможность иметь дело с. Это, оказывается, не имеет никакого отношения к трусости или храбрости. Вообще никакого. Можно быть отчаянно храбрым человеком - и впадать в панику по какому-то сложному и тонкому механизму - напластований отказов в одной и той же области. Длительные и часто очень мелкие воздействия, которые складываются в полное "не могу больше иметь с этим дела", - потому что в одну и ту же точку, китайская пытка капающей водой сама по себе физической боли не причиняет.
Если это одна точка - что ж, такого человека можно считать счастливым, но, кажется мне, фокус именно в том, что такие точки по одной не ходят.
И, что важно, судя по всему, человек не в состоянии вот так вот взять и сформулировать, а чего он, собственно, боится.
И на помощь приходят формулировки, перечисленные у Кэмерон - я боюсь, что если я начну заниматься любимым делом, то я останусь один; я останусь без денег; я сойду с ума; я разочарую маму или папу.
Мне это показалось просто бредом - как можно думать такую чушь, сказал я с большим пафосом и возмущением, неужели действительно взрослый человек может всерьез бояться таких вещей?
Ты не понимаешь, сказала Тигра, боятся не конкретно этого. Это просто способ начать взаимодействовать с тем, чего даже не представляешь.
Настоящий страх лежит гораздо дальше таких формулировок, он гораздо глубже, беспричиннее и непонятнее, он сформирован не одним каким-то случаем, а годами воздействия, причем не только снаружи, но и изнутри тоже - любого ребенка очень быстро можно научить есть себя поедом самостоятельно, в дополнение к тому, что его атакуют извне, причем любящие люди. После чего он любое подобное воздействие извне будет воспринимать как атаку, разрешение\приказание атаковать себя изнутри плюс проявление эмоций в его сторону, то есть разрешение\приказание проявлять эмоции самому (и эмоции эти как правило - огромной силы, потому что болевая точка всегда служит генератором эмоций, смешное сравнение, но они в данном случае - масло на поверхности моря, сдерживающий механизм. чем их больше, тем дальше человек от болевой точки, он ее таким образом оборачивает в кокон и тогда с нею можно жить, не соприкасаясь напрямую). Заколдованный круг.
И если человек окружает такое место веревкой с красными флажками и ставит огромный щит "ни в коем случае туда не ходи!" - кто его упрекнет в подобном действии?
А ведь как правило это место связано с "будь счастлив, удачлив, успешен, интересен и нужен". И как туда подойти, если там флажки. Никак, понятное дело. А хочется, ужасно ведь хочется. Подошел, обжегся (накрыло паникой), больше никогда не, нет, снова подошел, снова обжегся. Почему ты говоришь, что хочешь, а ничего не делаешь? Потому что между - круг с красными флажками.
Такую большую надежду в такое маленькое отверстие. (с)
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Когда человек говорит, что хочет чем-то заниматься, но год за годом не может начать уже заниматься этим как следует,
это как правило означает, что в зоне между "я хочу" и "я занимаюсь" лежит некий страх такой силы, что человек готов не заниматься желанным, лишь бы не иметь дела с этим страхом.
Это правда, правда, судя по всему - это правдивейшая правда.
Я практически готов принести извинения решительно всем, кому когда-либо говорил "значит, не хочешь".
Это у меня означает - "значит, не хочешь". Я представить себе не мог (никогда, да и сейчас не представляю), что означает "бояться". Как барьер, как паника, как невозможность иметь дело с. Это, оказывается, не имеет никакого отношения к трусости или храбрости. Вообще никакого. Можно быть отчаянно храбрым человеком - и впадать в панику по какому-то сложному и тонкому механизму - напластований отказов в одной и той же области. Длительные и часто очень мелкие воздействия, которые складываются в полное "не могу больше иметь с этим дела", - потому что в одну и ту же точку, китайская пытка капающей водой сама по себе физической боли не причиняет.
Если это одна точка - что ж, такого человека можно считать счастливым, но, кажется мне, фокус именно в том, что такие точки по одной не ходят.
И, что важно, судя по всему, человек не в состоянии вот так вот взять и сформулировать, а чего он, собственно, боится.
И на помощь приходят формулировки, перечисленные у Кэмерон - я боюсь, что если я начну заниматься любимым делом, то я останусь один; я останусь без денег; я сойду с ума; я разочарую маму или папу.
Мне это показалось просто бредом - как можно думать такую чушь, сказал я с большим пафосом и возмущением, неужели действительно взрослый человек может всерьез бояться таких вещей?
Ты не понимаешь, сказала Тигра, боятся не конкретно этого. Это просто способ начать взаимодействовать с тем, чего даже не представляешь.
Настоящий страх лежит гораздо дальше таких формулировок, он гораздо глубже, беспричиннее и непонятнее, он сформирован не одним каким-то случаем, а годами воздействия, причем не только снаружи, но и изнутри тоже - любого ребенка очень быстро можно научить есть себя поедом самостоятельно, в дополнение к тому, что его атакуют извне, причем любящие люди. После чего он любое подобное воздействие извне будет воспринимать как атаку, разрешение\приказание атаковать себя изнутри плюс проявление эмоций в его сторону, то есть разрешение\приказание проявлять эмоции самому (и эмоции эти как правило - огромной силы, потому что болевая точка всегда служит генератором эмоций, смешное сравнение, но они в данном случае - масло на поверхности моря, сдерживающий механизм. чем их больше, тем дальше человек от болевой точки, он ее таким образом оборачивает в кокон и тогда с нею можно жить, не соприкасаясь напрямую). Заколдованный круг.
И если человек окружает такое место веревкой с красными флажками и ставит огромный щит "ни в коем случае туда не ходи!" - кто его упрекнет в подобном действии?
А ведь как правило это место связано с "будь счастлив, удачлив, успешен, интересен и нужен". И как туда подойти, если там флажки. Никак, понятное дело. А хочется, ужасно ведь хочется. Подошел, обжегся (накрыло паникой), больше никогда не, нет, снова подошел, снова обжегся. Почему ты говоришь, что хочешь, а ничего не делаешь? Потому что между - круг с красными флажками.
Такую большую надежду в такое маленькое отверстие. (с)
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Когда женщине восемь лет, математика понимается душой. За числом «сорок» уже бесконечность. Мировая история кажется беспорядочной горой принцесс, пиратов, человекообезьян и дохлых динозавров.
Маше рассказали про Джордано, гелиоцентризм и что ведьмы были красивыми женщинами с дурным характером. И вот она спрашивает:
- Бабушка, а как тебе удалось избежать казни во времена инквизиции?
Все стали шумно поздравлять бабушку, в свои пятьсот она прекрасно выглядит.
Потом Маша залезла с ногами в её шкаф и шепчет
– У неё должны быть старинные платья, неужели выбросила...
И только весы Маша понимает точно. 30,7. Если предварительно пописать, то 30,4.
Я купил весы, с ними время летит незаметно. Одна знакомая девочка пришла в гости, мальчики сели играть в компьютер, а ей дали весы и шоколадку. Через три часа она была так измождена внутренней борьбой, даже разговаривать не хотела.
Так вот, я купил весы. В первый же день они оскорбили всю семью. Всех по очереди назвали толстой коровой. Собирают же китайцы такую гадость. И чем меньше я ем, тем они наглее врут. Например, вчера бросили в лицо цифру 88. И это после того, как я весь вечер не ел пиццу. А все ели, и теперь у меня невроз.
Но я тоже научусь считать душой. После цифры 90 будут неопределённые значения – я большой, я большой и удобный, я красивый как дворец.
© Слава Сэ. О нелинейных функциях.
Маше рассказали про Джордано, гелиоцентризм и что ведьмы были красивыми женщинами с дурным характером. И вот она спрашивает:
- Бабушка, а как тебе удалось избежать казни во времена инквизиции?
Все стали шумно поздравлять бабушку, в свои пятьсот она прекрасно выглядит.
Потом Маша залезла с ногами в её шкаф и шепчет
– У неё должны быть старинные платья, неужели выбросила...
И только весы Маша понимает точно. 30,7. Если предварительно пописать, то 30,4.
Я купил весы, с ними время летит незаметно. Одна знакомая девочка пришла в гости, мальчики сели играть в компьютер, а ей дали весы и шоколадку. Через три часа она была так измождена внутренней борьбой, даже разговаривать не хотела.
Так вот, я купил весы. В первый же день они оскорбили всю семью. Всех по очереди назвали толстой коровой. Собирают же китайцы такую гадость. И чем меньше я ем, тем они наглее врут. Например, вчера бросили в лицо цифру 88. И это после того, как я весь вечер не ел пиццу. А все ели, и теперь у меня невроз.
Но я тоже научусь считать душой. После цифры 90 будут неопределённые значения – я большой, я большой и удобный, я красивый как дворец.
© Слава Сэ. О нелинейных функциях.
После того, как плотно и хорошо отработал месяц, можно плотно и хорошо отработать сутки. (Я долго разгоняюсь. Чтобы привести в движение все части меня, нужно не утратить намеренье сделать это и через неделю, и через месяц, а иногда дольше, когда Господь создавал время, он создал его достаточно, потому что иначе мне могло не хватить.)
После того, как плотно и хорошо отработаешь сутки, спится особенно с толком.
(Кстати, который раз замечаю в фильмах - если текста осталось четыре страницы, а фильма - еще 12 минут, в течение восьми у полиции будут крупные неприятности, вербализации, а значит, и переводу, не поддающиеся.)
Посреди ночи проснулся от пустоты.
Вокруг ничего не было. Ни одного звука, ни одного огня. Как будто сняли оболочку со всего, и это все, утратив границы, получило бесконечность по четырем осям. И притихло, обдумывая, как ему быть дальше.
А я лежал, иногда открывая глаза, и смотрел на все это, и ночь продолжалась очень долго, как очень долго продолжается поездка, если поезд замедляет ход, а потом и вовсе встает на промежуточной станции - он в пути, поездка продолжается, но все остановлено.
Потом были сны. Чистый лист. Нулевой уровень. "Ты ничего не знаешь о..."
Я соглашался, с большим любопытством - конечно, не знаю. При мне мир запустился заново, глупо было спорить с очевидным.
Проснулся от солнца в окна - никакой зелени еще нет, и оно беспрепятственно отражается от всех поверхностей, поэтому его много.
Ощущение чистого листа никуда не ушло, и это хорошее ощущение.
Снаружи совсем весна.
Пойду в город, посчитаю башни.
© Александр Шуйский (Стрейнджер). Картина мира.
После того, как плотно и хорошо отработаешь сутки, спится особенно с толком.
(Кстати, который раз замечаю в фильмах - если текста осталось четыре страницы, а фильма - еще 12 минут, в течение восьми у полиции будут крупные неприятности, вербализации, а значит, и переводу, не поддающиеся.)
Посреди ночи проснулся от пустоты.
Вокруг ничего не было. Ни одного звука, ни одного огня. Как будто сняли оболочку со всего, и это все, утратив границы, получило бесконечность по четырем осям. И притихло, обдумывая, как ему быть дальше.
А я лежал, иногда открывая глаза, и смотрел на все это, и ночь продолжалась очень долго, как очень долго продолжается поездка, если поезд замедляет ход, а потом и вовсе встает на промежуточной станции - он в пути, поездка продолжается, но все остановлено.
Потом были сны. Чистый лист. Нулевой уровень. "Ты ничего не знаешь о..."
Я соглашался, с большим любопытством - конечно, не знаю. При мне мир запустился заново, глупо было спорить с очевидным.
Проснулся от солнца в окна - никакой зелени еще нет, и оно беспрепятственно отражается от всех поверхностей, поэтому его много.
Ощущение чистого листа никуда не ушло, и это хорошее ощущение.
Снаружи совсем весна.
Пойду в город, посчитаю башни.
© Александр Шуйский (Стрейнджер). Картина мира.
У нас четырнадцать судов вмёрзли в лёд на траверзе. Самый толстый латышский ледокол называется «Ворона». Конечно, он ничего не успевает, с таким названием.
Матросы гуляют по льду на берег, покупают водку. Пограничников в Латвии вдвое больше, чем ледоколов. Оба они хотели бы поймать немножко моряков с водкой, но пока не получается.
Друзья, если у вас скопились парниковые газы, не держите в себе. Отдайте в пользу замерзающих прибалтов. Также, у кого есть знакомые коровы, угостите их горохом. Пусть скорей наступит лето.
В детском саду весну приманивают языческими методами. Мне прислали записку:
«Уважаемый папа Ляли!
В понедельник состоится детское развлечение Масленица.
Просьба надеть белые чешки, блузку и гольфы. Возьмите ещё пять блинов и варенье».
Я представил, как приду одетым в белые чешки, гольфы, блины и варенье. То-то детям будет радость. Воспитательницу зовут Ева, очень симпатичная латышка. Тексты сочиняла как могла, потом прилежно перевела на русский. Написала 14 записок, по числу детей.
В соседней группе релиз составляла украинка. Указ пригвоздила к двери, один на всех. Текст получился раздольный как степь:
«В понедельник утренник.
Всем прийти нарядными.
Дети будут есть, что сами принесут».
Вот видите, в 14 раз меньше писанины, а еды припрут в три раза больше, наверняка. С такой мотивацией.
В прошлом году жгли чучело Зимы. Дворник Серёжа сплёл его из старых мётел, трёх лопат и тракторной покрышки. Дети после праздника получились чёрные – пречёрные. Брендовым нарядам был нанесён тяжёлый урон. Зато масленица.
В этом году аутодафе не состоится, холод жуткий. Корабли вмёрзли, матросы пьют, коровы не обеспечивают нужных темпов глобального потепления. Если к среде не наладится, уеду в какие-нибудь тёплые колонии. Буду по вечерам играть джаз в ресторане для белых женщин. А днём мы с друзьями музыкантами станем свергать ненавистные режимы. У них там такой климат, что заняться больше и нечем.
© Слава Сэ. И о погоде.
Матросы гуляют по льду на берег, покупают водку. Пограничников в Латвии вдвое больше, чем ледоколов. Оба они хотели бы поймать немножко моряков с водкой, но пока не получается.
Друзья, если у вас скопились парниковые газы, не держите в себе. Отдайте в пользу замерзающих прибалтов. Также, у кого есть знакомые коровы, угостите их горохом. Пусть скорей наступит лето.
В детском саду весну приманивают языческими методами. Мне прислали записку:
«Уважаемый папа Ляли!
В понедельник состоится детское развлечение Масленица.
Просьба надеть белые чешки, блузку и гольфы. Возьмите ещё пять блинов и варенье».
Я представил, как приду одетым в белые чешки, гольфы, блины и варенье. То-то детям будет радость. Воспитательницу зовут Ева, очень симпатичная латышка. Тексты сочиняла как могла, потом прилежно перевела на русский. Написала 14 записок, по числу детей.
В соседней группе релиз составляла украинка. Указ пригвоздила к двери, один на всех. Текст получился раздольный как степь:
«В понедельник утренник.
Всем прийти нарядными.
Дети будут есть, что сами принесут».
Вот видите, в 14 раз меньше писанины, а еды припрут в три раза больше, наверняка. С такой мотивацией.
В прошлом году жгли чучело Зимы. Дворник Серёжа сплёл его из старых мётел, трёх лопат и тракторной покрышки. Дети после праздника получились чёрные – пречёрные. Брендовым нарядам был нанесён тяжёлый урон. Зато масленица.
В этом году аутодафе не состоится, холод жуткий. Корабли вмёрзли, матросы пьют, коровы не обеспечивают нужных темпов глобального потепления. Если к среде не наладится, уеду в какие-нибудь тёплые колонии. Буду по вечерам играть джаз в ресторане для белых женщин. А днём мы с друзьями музыкантами станем свергать ненавистные режимы. У них там такой климат, что заняться больше и нечем.
© Слава Сэ. И о погоде.
(по случаю неумолимо приближающегося праздника)
Сердце женщины
Расскажу я вам, деревенщины, тайну главную всех времен:
Чем наполнено сердце женщины, что за клады сокрыты в нем?
Как-то ночью проник в эту область я потихоньку, не разбудив…
Может, в том и немного доблести, но зато - какой креатив!
Вот, к примеру, палата огромная: свод хрустален, пол грановит,
а над дверью вывеска скромная "Ежедневный товарный вид".
Все здесь занято главной проблемою: как себя подороже продать?
Долго я там бродил меж кремами, извозился в помаде, бл&&ь…
Еле выбрался... Мишка плюшевый, надпись "Детки, что я родила".
Ну, подумал я, тут игрушечки, кашка манная, все дела…
Или, может, там полные груди молоком материнским манят?
Но за дверью - стальные орудия, и нацелены все - в меня!
Гравировки сверкают безжалостно, словно демоны во плоти:
"Отведи в детский сад, пожалуйста!" "Алименты, козел, заплати!"
"Ты отец - давай, обеспечивай!" "Хоть ребенка-то пожалей!"
И бежал я из зала в трепете, расхотевши иметь детей…
Вот дверей череда безмерная с именами друзей-мужиков.
Заперто (от меня, наверное) цифровым семизначным замком.
Вот же, думаю, сучка двуличная! Как не стыдно, в конце-то концов?!
(и во злобе насрал под табличкою "Николай Петрович Скворцов")
А напротив "Подружки милые" - дверь распахнута, кто б заглянул?
Я нашел там булавки да пилы, кураре, электрический стул…
"Дискотека", "Солярий", "В офисе", "Распродажи" и вся &&йня,
Дебет с кредитом, суммы прописью, одного только нет - меня!
Коридоры меж тем сужаются, и фонарик почти погас,
Сигареты и спички кончаются - наступил отчаянья час.
В полусумраке чудища мерзкие корчат рожи, меняя черты:
Это, видимо, комплексы детские - не иначе, боязнь темноты.
Сундуки, железом обитые, все в заклепках – рискни, открой!
Это страхи пред целлюлитами и морщинами с сединой…
Уж смирился я: вечно, наверное, мне скитаться меж проклятых душ?
Глядь-поглядь - что за дверка фанерная с полустершейся надписью… "Муж"?!
Тут я бога восславил неистово: поиск мой завершен непростой!
Я дошел! Я нашел! Я выстоял!
Я - бегом, а за дверью той белоснежная, безупречная чистота - прямо режет глаз!
Я шагнул в нее так доверчиво!…ну, и плюхнулся в унитаз…
(Sliff_ne_zoSSchitan)
Сердце женщины
Расскажу я вам, деревенщины, тайну главную всех времен:
Чем наполнено сердце женщины, что за клады сокрыты в нем?
Как-то ночью проник в эту область я потихоньку, не разбудив…
Может, в том и немного доблести, но зато - какой креатив!
Вот, к примеру, палата огромная: свод хрустален, пол грановит,
а над дверью вывеска скромная "Ежедневный товарный вид".
Все здесь занято главной проблемою: как себя подороже продать?
Долго я там бродил меж кремами, извозился в помаде, бл&&ь…
Еле выбрался... Мишка плюшевый, надпись "Детки, что я родила".
Ну, подумал я, тут игрушечки, кашка манная, все дела…
Или, может, там полные груди молоком материнским манят?
Но за дверью - стальные орудия, и нацелены все - в меня!
Гравировки сверкают безжалостно, словно демоны во плоти:
"Отведи в детский сад, пожалуйста!" "Алименты, козел, заплати!"
"Ты отец - давай, обеспечивай!" "Хоть ребенка-то пожалей!"
И бежал я из зала в трепете, расхотевши иметь детей…
Вот дверей череда безмерная с именами друзей-мужиков.
Заперто (от меня, наверное) цифровым семизначным замком.
Вот же, думаю, сучка двуличная! Как не стыдно, в конце-то концов?!
(и во злобе насрал под табличкою "Николай Петрович Скворцов")
А напротив "Подружки милые" - дверь распахнута, кто б заглянул?
Я нашел там булавки да пилы, кураре, электрический стул…
"Дискотека", "Солярий", "В офисе", "Распродажи" и вся &&йня,
Дебет с кредитом, суммы прописью, одного только нет - меня!
Коридоры меж тем сужаются, и фонарик почти погас,
Сигареты и спички кончаются - наступил отчаянья час.
В полусумраке чудища мерзкие корчат рожи, меняя черты:
Это, видимо, комплексы детские - не иначе, боязнь темноты.
Сундуки, железом обитые, все в заклепках – рискни, открой!
Это страхи пред целлюлитами и морщинами с сединой…
Уж смирился я: вечно, наверное, мне скитаться меж проклятых душ?
Глядь-поглядь - что за дверка фанерная с полустершейся надписью… "Муж"?!
Тут я бога восславил неистово: поиск мой завершен непростой!
Я дошел! Я нашел! Я выстоял!
Я - бегом, а за дверью той белоснежная, безупречная чистота - прямо режет глаз!
Я шагнул в нее так доверчиво!…ну, и плюхнулся в унитаз…
(Sliff_ne_zoSSchitan)
Какая трогательная история... бедный, бедный невинный автор...
Он из тех людей, кто разламывает печенье надвое и оставляет половинку на потом.
© Джоанн Харрис. Шоколад.
© Джоанн Харрис. Шоколад.
Медуза
По воле волн, прозрачная как мёд,
Покачивая зонтиком желейно,
Медуза одинокая плывёт
О прошлом несложившемся жалея:
Возлюбленный ей снится Анемон,
Стремящийся к ней щупальцем струисто.
..Играл его полиповый гормон,
И жалили взасос нематоцисты.
В ответ медузий ласковый качок
Пузырил воду, словно винт моторки.
И гребешки, и старенький рачок
Ракушками им хлопали в восторге.
Но вот явился рыжий маргинал,
Какой-то Клоун - мелкорыбий лузер...
И на скелет изменник променял
Весь целлюлит трепещущей Медузы.
Закончилась восторженная страсть,
Теперь одной икру метать над бездной.
Худейте, девки, чтобы не пропасть
Медузой сексуально бесполезной!
(Яна Барса)
По воле волн, прозрачная как мёд,
Покачивая зонтиком желейно,
Медуза одинокая плывёт
О прошлом несложившемся жалея:
Возлюбленный ей снится Анемон,
Стремящийся к ней щупальцем струисто.
..Играл его полиповый гормон,
И жалили взасос нематоцисты.
В ответ медузий ласковый качок
Пузырил воду, словно винт моторки.
И гребешки, и старенький рачок
Ракушками им хлопали в восторге.
Но вот явился рыжий маргинал,
Какой-то Клоун - мелкорыбий лузер...
И на скелет изменник променял
Весь целлюлит трепещущей Медузы.
Закончилась восторженная страсть,
Теперь одной икру метать над бездной.
Худейте, девки, чтобы не пропасть
Медузой сексуально бесполезной!
(Яна Барса)
Мы играли потому, что Океан был огромен и наводил ужас, играли, чтобы люди не чувствовали, как проходит время, и забыли, где находятся и кто они такие. Играли, чтобы заставить их танцевать, потому что, если ты танцуешь, ты не можешь умереть и чувствуешь себя Богом. А играли мы регтаймы, потому что это музыка, под какую танцует Бог, когда никто Его не видит.
Под которую Бог танцевал бы, если б Он был негром.
© Алессандро Барикко. 1900. Монолог.
Под которую Бог танцевал бы, если б Он был негром.
© Алессандро Барикко. 1900. Монолог.
Мы обманываем себя, думая и говоря, что не показываем детям своего отношения к нашим Бывшим, причинившим нам БОЛЬ.
Здесь всегда есть три стороны Призмы, преломляющей (вплоть до полного отражения, ведущего к замыканию судьбы ВНУТРИ этой призмы, - страшная штука!) не только свет, но и судьбы.
Первая Сторона - БЫВШИЙ (Бывшая).
Этот человек может:
- НЕ ПОНИМАТЬ не только вас, но и любого человека в ФОРМАЛЬНО близких отношениях.
Не заложили в детстве механизм анализа отношений, не развита из-за физиологического сбоя система анализа связей действие-последствия и т.д. ;
- НЕ ЧУВСТВОВАТЬ, что делает больно.
Любые формы аутизма, Аспергер, социопатия от пограничной до абсолютной, когда отсутствует аппарат ЭМПАТИИ;
- Понимать и чувствовать, пытаться исправить и при этом делать только хуже, потому что НЕ УМЕЕТ, НЕ ДАНО, НЕ ПРЕДНАЗНАЧЕН.
Если нет слуха и голоса, не надо пытаться поступать в Консерваторию. Если не можешь дотянуться на прямых ногах до пола, не стоит идти на конкурс современного балета. Но многие пытаются. И обвиняют конкурсную комиссию, блат и несчастливую пару туфель или испорченный накануне мамой заветный галстук.
Если кто-то пытается прыгнуть "тулуп" на коньках, можно убойными тренировками научить взрослого человека с хорошими физическими данными делать двойной. Несколько дюжин посвятивших всю жизнь тренировкам - тройной. Никого кроме абсолютно ОСОБЕННЫХ единиц - четверной.
Для человека с нарушенным или недоразвитым механизмом эмпатии требование ПОНЯТЬ ПРИЧИНЯЕМУЮ ИМ ЭМОЦИОНАЛЬНУЮ БОЛЬ равно требованию сделать четверной тулуп, обращенному к человеку, с трудом держащемуся на коньках.
Вторая Сторона - ТЫ.
Мы вкладываем в и взгромождаем на других СВОИ МЕЧТЫ О СЧАСТЬЕ.
СВОИ.
МЕЧТЫ.
О СЧАСТЬЕ.
И в этом - внутренняя гарантия разбитых мечт ("сломанных мачт") и разрушенных союзов, которые не выдерживают НАГРУЗКИ.
Ты намечтала НЕЧТО, не соответствующее возможностям ДРУГОГО.
Ты требуешь делать тебя счастливой по-твоему, ты ждешь эмоционального соответствия, ты хочешь понимания без слов и абсолютно адекватного восприятия каждого слова, вздоха, взгляда, ты хочешь слияния душ и тел.
А человек, на которого ты всё это ВОЗЛОЖИЛА, даже не понимает, что от него ждут, хотя может кивать в ответ на твои обвинения и объяснения, чтобы не вызвать раздражение или скандал.
Слепой не понимает красочное описание заката солнца над южным морем, глухой не понимает восторгов любителей глухого Бетховена. Треснут, лопнут, но не поймут. Если к ним очень долго приставать с описаниями, думая, что произнесение их особенно громко и четко позволит слепому увидеть, а глухому – услышать, лишенные конкретного механизма восприятия либо раздраженно пошлют пристающего, либо согласятся, что всё-всё поняли, - лишь бы от них отстали.
Ты много лет долбила слепому про закат. Как только поймешь это, исчезнет раздражение, злость, обида.
Он ХОТЕЛ понять и УВИДЕТЬ. Он ХОТЕЛ быть КАК ВСЕ.
Не получилось.
Но он искренне хотел и делал то и так, как ему казалось правильным и на сколько моглось.
Третья Сторона - Ребенок.
Только что вышла статья, научно подтвердившая мои выводы и рекомендации.
Показано, что даже у совсем маленьких детей (до 3-х лет), не говоря уже о более старших детях, нередко (у почти 10 %) бывает вполне полновесная ДЕПРЕССИЯ.
Есть механизм РЕЗОНАНСНОЙ ПОДСТРОЙКИ ребенка к матери. Подстройка идет под внутренние вибрации, а не под внешние проявления (это - совсем другой механизм).
Если ты СКРЫВАЕШЬ свою ненависть, злость, раздражение, это вызывает в твоем ребенке соответствующие вибрации, которые либо выражаются в неадекватном с первого взгляда поведении (отражении отраженных ребенком твоих скрытых эмоций) типа агресии, истерик и т.д. , либо в депрессии, вызванной когнитивным диссонансом внутренне ощущаемого и наружно наблюдаемого.
В маленьких детях (а так же – в ослабленных, болезненных, детях-инвалидах) наиболее развит механизм подстройки – древняя защитная система. Именно по ним наиболее сильно ударяет наш «героический стоицизм спартанского мальчика, которому лисенок выедает внутренности». На самом деле внутренности выедаются нашим детям.
© Призма отношений с бывшими
Здесь всегда есть три стороны Призмы, преломляющей (вплоть до полного отражения, ведущего к замыканию судьбы ВНУТРИ этой призмы, - страшная штука!) не только свет, но и судьбы.
Первая Сторона - БЫВШИЙ (Бывшая).
Этот человек может:
- НЕ ПОНИМАТЬ не только вас, но и любого человека в ФОРМАЛЬНО близких отношениях.
Не заложили в детстве механизм анализа отношений, не развита из-за физиологического сбоя система анализа связей действие-последствия и т.д. ;
- НЕ ЧУВСТВОВАТЬ, что делает больно.
Любые формы аутизма, Аспергер, социопатия от пограничной до абсолютной, когда отсутствует аппарат ЭМПАТИИ;
- Понимать и чувствовать, пытаться исправить и при этом делать только хуже, потому что НЕ УМЕЕТ, НЕ ДАНО, НЕ ПРЕДНАЗНАЧЕН.
Если нет слуха и голоса, не надо пытаться поступать в Консерваторию. Если не можешь дотянуться на прямых ногах до пола, не стоит идти на конкурс современного балета. Но многие пытаются. И обвиняют конкурсную комиссию, блат и несчастливую пару туфель или испорченный накануне мамой заветный галстук.
Если кто-то пытается прыгнуть "тулуп" на коньках, можно убойными тренировками научить взрослого человека с хорошими физическими данными делать двойной. Несколько дюжин посвятивших всю жизнь тренировкам - тройной. Никого кроме абсолютно ОСОБЕННЫХ единиц - четверной.
Для человека с нарушенным или недоразвитым механизмом эмпатии требование ПОНЯТЬ ПРИЧИНЯЕМУЮ ИМ ЭМОЦИОНАЛЬНУЮ БОЛЬ равно требованию сделать четверной тулуп, обращенному к человеку, с трудом держащемуся на коньках.
Вторая Сторона - ТЫ.
Мы вкладываем в и взгромождаем на других СВОИ МЕЧТЫ О СЧАСТЬЕ.
СВОИ.
МЕЧТЫ.
О СЧАСТЬЕ.
И в этом - внутренняя гарантия разбитых мечт ("сломанных мачт") и разрушенных союзов, которые не выдерживают НАГРУЗКИ.
Ты намечтала НЕЧТО, не соответствующее возможностям ДРУГОГО.
Ты требуешь делать тебя счастливой по-твоему, ты ждешь эмоционального соответствия, ты хочешь понимания без слов и абсолютно адекватного восприятия каждого слова, вздоха, взгляда, ты хочешь слияния душ и тел.
А человек, на которого ты всё это ВОЗЛОЖИЛА, даже не понимает, что от него ждут, хотя может кивать в ответ на твои обвинения и объяснения, чтобы не вызвать раздражение или скандал.
Слепой не понимает красочное описание заката солнца над южным морем, глухой не понимает восторгов любителей глухого Бетховена. Треснут, лопнут, но не поймут. Если к ним очень долго приставать с описаниями, думая, что произнесение их особенно громко и четко позволит слепому увидеть, а глухому – услышать, лишенные конкретного механизма восприятия либо раздраженно пошлют пристающего, либо согласятся, что всё-всё поняли, - лишь бы от них отстали.
Ты много лет долбила слепому про закат. Как только поймешь это, исчезнет раздражение, злость, обида.
Он ХОТЕЛ понять и УВИДЕТЬ. Он ХОТЕЛ быть КАК ВСЕ.
Не получилось.
Но он искренне хотел и делал то и так, как ему казалось правильным и на сколько моглось.
Третья Сторона - Ребенок.
Только что вышла статья, научно подтвердившая мои выводы и рекомендации.
Показано, что даже у совсем маленьких детей (до 3-х лет), не говоря уже о более старших детях, нередко (у почти 10 %) бывает вполне полновесная ДЕПРЕССИЯ.
Есть механизм РЕЗОНАНСНОЙ ПОДСТРОЙКИ ребенка к матери. Подстройка идет под внутренние вибрации, а не под внешние проявления (это - совсем другой механизм).
Если ты СКРЫВАЕШЬ свою ненависть, злость, раздражение, это вызывает в твоем ребенке соответствующие вибрации, которые либо выражаются в неадекватном с первого взгляда поведении (отражении отраженных ребенком твоих скрытых эмоций) типа агресии, истерик и т.д. , либо в депрессии, вызванной когнитивным диссонансом внутренне ощущаемого и наружно наблюдаемого.
В маленьких детях (а так же – в ослабленных, болезненных, детях-инвалидах) наиболее развит механизм подстройки – древняя защитная система. Именно по ним наиболее сильно ударяет наш «героический стоицизм спартанского мальчика, которому лисенок выедает внутренности». На самом деле внутренности выедаются нашим детям.
© Призма отношений с бывшими
Если б время лечило, куда нам такое здоровье?
Здравствуй, свет мой,
и сколько сердец у тебя отросло?
Как теперь оказалось: одно из важнейших условий –
чтоб тебя не любили кому-то назло.
Самое сложное, Тэйми, признание в нелюбови…
Стопки писем в моей голове не нашли адресата,
но я помню их все наизусть, до последней строки.
Мы безудержно смертны
и, значит, уже виноваты.
Если надо платить, с нас по полной возьмут за стихи
(даже есть подозрение, Тэйми, что предоплатой).
Там, где все говорят преимущественно о личном,
не понять, кто живой,
а кто лишь притворился живым.
Половина из них даже сдохнуть готовы публично,
ибо больше гарантий, что кто-то заплачет по ним –
по смешным, по обычным, по лишним…
Тэйми, прошлого нет.
Моим письмам, отсюда летящим,
никуда не дойти,
и времён больше нет никаких.
И однажды ты просыпаешься в происходящем,
прямо здесь, посреди этих прямоходящих,
среди этих живущих с тобою, живых-неживых.
Кто мы, Тэйми, теперь,
побывавшие трижды у грани,
разглядевшие всех, кто безмолвно стоит за плечом?
Мастера? недосказанных чувств, мастера? состояний...
Потому мы молчим ни о чём, говорим ни о чём,
и сокрытое под сургучом
глубже таинств прелюбодеяний.
© Елена Касьян. Письма к Тэйми. Письмо десятое.
Здравствуй, свет мой,
и сколько сердец у тебя отросло?
Как теперь оказалось: одно из важнейших условий –
чтоб тебя не любили кому-то назло.
Самое сложное, Тэйми, признание в нелюбови…
Стопки писем в моей голове не нашли адресата,
но я помню их все наизусть, до последней строки.
Мы безудержно смертны
и, значит, уже виноваты.
Если надо платить, с нас по полной возьмут за стихи
(даже есть подозрение, Тэйми, что предоплатой).
Там, где все говорят преимущественно о личном,
не понять, кто живой,
а кто лишь притворился живым.
Половина из них даже сдохнуть готовы публично,
ибо больше гарантий, что кто-то заплачет по ним –
по смешным, по обычным, по лишним…
Тэйми, прошлого нет.
Моим письмам, отсюда летящим,
никуда не дойти,
и времён больше нет никаких.
И однажды ты просыпаешься в происходящем,
прямо здесь, посреди этих прямоходящих,
среди этих живущих с тобою, живых-неживых.
Кто мы, Тэйми, теперь,
побывавшие трижды у грани,
разглядевшие всех, кто безмолвно стоит за плечом?
Мастера? недосказанных чувств, мастера? состояний...
Потому мы молчим ни о чём, говорим ни о чём,
и сокрытое под сургучом
глубже таинств прелюбодеяний.
© Елена Касьян. Письма к Тэйми. Письмо десятое.
Перечитывал "Хаббу Хэна", нашел фразу о том, что в жизни совершенно необходимы маленькие, невинные секреты, гораздо больше необходимы, чем какая-нибудь зловещая тайна.
Любимый трактир за углом, где можно тихо пошептаться, сидя чуть ли не в халате. Короткий путь через дворы и один проходной подъезд, который нашел случайно сам, и никто в классе больше о нем не знает. Да хоть фольга от конфеты и одуванчик, положенные под стекло и зарытые.
Но вот что получается. Такие секреты, крохотные ритуалы, тайный добавочный мир создаются в обилии именно тогда, когда внутренний хаос нуждается в каком-то обуздании. Это всегда есть у детей, но с возрастом, научаясь владеть собой, они вроде бы утрачивают потребность в создании таких секретов.
Вроде бы.
Ритуал так прочно встает на свое место, что уже не воспринимается магическим действом. Вы когда-нибудь ходили так, чтобы не наступить ни на одну трещину в асфальте? Дотрагивались до ближайшей стены, когда наступали на люк? Оставляли монетку лежать на земле, если она - вверх орлом? (Некоторые источники утверждают, что опасна как раз решка.) А с черными кошками у вас как обстоят дела? (Лично я считаю, что это всегда к счастью.)
Любая игра, которую мы затеваем из раза в раз - да хоть в Северо-Западный проход, - обретает статус ритуала, если честно доигрывается до конца, несмотря ни на что. Таких ритуалов может быть великое множество, начиная с "мы всегда ходим в этот ресторан на день свадьбы" заканчивая "я не лягу спать, пока не разберу письменный стол" - в зависимости от размеров внутреннего хаоса.
А еще может быть великое множество "своих" мест. И ритуалов, с ними связанных, а как же.
Проходя через Карлов мост, я всегда чешу каменного льва в пещере. И возвращаюсь, если вдруг забыл. Это "мой" лев. Заканчивая пробежку в парке, я прохожу мимо "моего" дерева, чтобы хотя бы дотронуться до него, а еще лучше - полежать на огромной, вросшей в землю ветке, я уже рисовал это дерево раза четыре, и буду, наверное, еще. Начиная новую записную или эскизную книжку, я всегда делаю рисунок на первой странице.
Знаете свои секреты? Или уже принимаете как должное и не замечаете, что колдуете свое пространство изо дня в день?
© Александр Шуйский (Стрейнджер). Четверг, секреты против хаоса
Любимый трактир за углом, где можно тихо пошептаться, сидя чуть ли не в халате. Короткий путь через дворы и один проходной подъезд, который нашел случайно сам, и никто в классе больше о нем не знает. Да хоть фольга от конфеты и одуванчик, положенные под стекло и зарытые.
Но вот что получается. Такие секреты, крохотные ритуалы, тайный добавочный мир создаются в обилии именно тогда, когда внутренний хаос нуждается в каком-то обуздании. Это всегда есть у детей, но с возрастом, научаясь владеть собой, они вроде бы утрачивают потребность в создании таких секретов.
Вроде бы.
Ритуал так прочно встает на свое место, что уже не воспринимается магическим действом. Вы когда-нибудь ходили так, чтобы не наступить ни на одну трещину в асфальте? Дотрагивались до ближайшей стены, когда наступали на люк? Оставляли монетку лежать на земле, если она - вверх орлом? (Некоторые источники утверждают, что опасна как раз решка.) А с черными кошками у вас как обстоят дела? (Лично я считаю, что это всегда к счастью.)
Любая игра, которую мы затеваем из раза в раз - да хоть в Северо-Западный проход, - обретает статус ритуала, если честно доигрывается до конца, несмотря ни на что. Таких ритуалов может быть великое множество, начиная с "мы всегда ходим в этот ресторан на день свадьбы" заканчивая "я не лягу спать, пока не разберу письменный стол" - в зависимости от размеров внутреннего хаоса.
А еще может быть великое множество "своих" мест. И ритуалов, с ними связанных, а как же.
Проходя через Карлов мост, я всегда чешу каменного льва в пещере. И возвращаюсь, если вдруг забыл. Это "мой" лев. Заканчивая пробежку в парке, я прохожу мимо "моего" дерева, чтобы хотя бы дотронуться до него, а еще лучше - полежать на огромной, вросшей в землю ветке, я уже рисовал это дерево раза четыре, и буду, наверное, еще. Начиная новую записную или эскизную книжку, я всегда делаю рисунок на первой странице.
Знаете свои секреты? Или уже принимаете как должное и не замечаете, что колдуете свое пространство изо дня в день?
© Александр Шуйский (Стрейнджер). Четверг, секреты против хаоса
Этот рассказ был опубликован в праздничных, ко Дню Победы, «Известиях» прошлой весной. Над тем, легендарным уже, выпуском газеты работала блистательная команда «известинцев»: умнички, балагуры, красавцы, но, и это главное, - профессионалы с железной хваткой. Спасибо им самое искреннее!
Рассказ посвящён моей учительнице музыки, Марии Бенедиктовне Соколовой, человеку, встреча с которым была для меня определяющей. К величайшему сожалению, у меня нет ни одной её фотографии, и нет человека, у которого можно было бы об этих фотографиях спросить. В «Известиях» рассказ был помещён вместе с портретом девочки – неизвестной девочки, которая так похожа на одну из героинь моего рассказа. Этот портрет девочки с котёнком, его созвучность рассказу, мне кажется, есть удача невероятная, редчайшая.
Рассказ посвящён моей учительнице музыки, Марии Бенедиктовне Соколовой, человеку, встреча с которым была для меня определяющей. К величайшему сожалению, у меня нет ни одной её фотографии, и нет человека, у которого можно было бы об этих фотографиях спросить. В «Известиях» рассказ был помещён вместе с портретом девочки – неизвестной девочки, которая так похожа на одну из героинь моего рассказа. Этот портрет девочки с котёнком, его созвучность рассказу, мне кажется, есть удача невероятная, редчайшая.
Памяти М.Б.Соколовой
Квартира её имела номер девятнадцать. Соседняя дверь на втором этаже была обозначена латунной цифрой "восемь", а вот каморка под лестницей считалась сто пятнадцатой. В старинном питерском доме на Литейном проспекте присвоение номеров квартирам, вероятно, было делом чистого случая. Так - пальцем в Святцы - нарекают младенцев: каков день, таково и прозванье.
В Девятнадцатой жила Мария Бенедиктовна: стучать бесполезно, звонить четыре коротких, один длинный, немного подождать, затем повторить короткие. Повторить короткие я забываю, жму на кнопку протяжно, раздражённо, мне десять лет, я пришла на урок музыки, Марь Бенедиктовна, отпирай, не тяни, дзыыыыыыынь! Через минуту я, надзынькавшись, (ура! училка глухая дверь не открыла!), шагаю в пирожковую, в том же доме, на углу, ступеньки вросли в асфальт. У меня есть целых пятнадцать советских копеек - сказочно много! Лопаю неповоротливый сухомятный пирожок, смотрю на училкины окна. Их два. Огромные, "выше человека" петербургские окна. В окнах свет, и это значит, что Марь Бенедиктовна уже включила ажурные бра на немецком пианино. Сидит, ждёт меня, смотрит на лампочку-подсказку у входной двери: четыре коротких, один длинный... Звонок Мария Бенедиктовна плохо слышит. И стук почти не слышит. Зато отлично слышит музыку. Ни одна фальшивая нота не проскочит мимо! Я доедаю пирожок, вздыхаю и послушно шагаю на второй этаж. На урок.
Родители мне, конечно, рассказали о том, что Мария Бенедиктовна замечательная, что нам повезло с такой учительницей, что она слышит с трудом шумы и говор, но не музыку, и что только такие маленькие поганки, как я, которые ничего не знают о войне и о контузии, могут быть столь черствы к людям, пережившими Ленинградскую Блокаду.
Урок музыки длинен и подробен. Мы устаём, решаем попить чаю с бубликами. Но сперва – и это непременно! - я спускаюсь во двор-колодец и выкладываю остатки обеда в братскую кошачью кормушку. Такое у нас заведено правило. Мария Бенедиктовна кормит дворовых котов. Вообще-то, дворовых котов кормит весь двор. Коты греются на солнце, лижут мохнатые пятки и трут лапами усатые морды. На раздачу еды подходят трое; остальные сыто жмурятся – эх, хорошо быть котом в Питере! Неслыханное это везение – быть котом в Питере! Я возвращаюсь с пустой тарелкой в квартиру. Мария Бенедиктовна уже заварила чай, мы садимся под красный абажур величиной с небольшой дирижабль. Мне нравится эта комната, этот громоздкий стол, это тёмное зеркало над камином, и сам камин, и высокие напольные часы с цепями и шишечками, и фотографии на этажерке; все эти штуковины – лишь малая часть бывшей генеральской обстановки, фрагменты убранства великолепной квартиры, по которой маленькая Муся скакала когда-то на деревянной лошадке, а весёлые взрослые кричали: «Мусенька, Мусенька, совсем расшалилась, гляди, сейчас непременно что-нибудь уронешь и разобьёшь!»; под окнами клокотал Литейный, вдали шумел Невский, по Невскому цокали лошадки, во дворе жил дворник, во дворце жил государь, и ни в одном из словарей ещё не было слов «уплотнение» и «квартирный вопрос».
После уплотнения осталась комната, отсечённая от квартиры фанерным щитом, в которую эмигрировали многочисленные комоды, консоли, кровати, стало тесно, очень тесно, но не надолго, потому что вскоре генеральская, немецких кровей, семья поредела; не пережив двадцатых, уехали тётушки и кузины, погибли родители, скончался знаменитый дядя-скрипач, а незадолго до войны ушёл в колымскую вечность любимый муж. К счастью, без конфискации. Консерваторка Муся осталась одна с маленькой дочкой Анечкой. Консоли и комоды сгорели в камине вместе с венскими стульями и библиотекой, полной немецкой классики, в первую же блокадную зиму.
- Марь Бенедиктовна, а почему вы котов во дворе кормите, но домой кота не берёте?
- Старая уже. Если кот меня переживёт, то куда потом денется?
Мне известно, что давно-давно Мария Бенедиктовна приютила кота Серафима. Это был какой-то очень важный кот. Вспоминая его, учительница отчего-то всегда плачет, но я ещё мала и глупа, чтобы понять – отчего, я ещё не знаю Серафимовой истории, но узнаю её несколько лет спустя, от одного старого друга Марии Бенедиктовны, вскоре после её похорон, когда мы будем разбирать стариковские тряпочки и безделицы в уже разорённой и отписанной кому-то чужому, из жилуправления, комнате.
Квартира её имела номер девятнадцать. Соседняя дверь на втором этаже была обозначена латунной цифрой "восемь", а вот каморка под лестницей считалась сто пятнадцатой. В старинном питерском доме на Литейном проспекте присвоение номеров квартирам, вероятно, было делом чистого случая. Так - пальцем в Святцы - нарекают младенцев: каков день, таково и прозванье.
В Девятнадцатой жила Мария Бенедиктовна: стучать бесполезно, звонить четыре коротких, один длинный, немного подождать, затем повторить короткие. Повторить короткие я забываю, жму на кнопку протяжно, раздражённо, мне десять лет, я пришла на урок музыки, Марь Бенедиктовна, отпирай, не тяни, дзыыыыыыынь! Через минуту я, надзынькавшись, (ура! училка глухая дверь не открыла!), шагаю в пирожковую, в том же доме, на углу, ступеньки вросли в асфальт. У меня есть целых пятнадцать советских копеек - сказочно много! Лопаю неповоротливый сухомятный пирожок, смотрю на училкины окна. Их два. Огромные, "выше человека" петербургские окна. В окнах свет, и это значит, что Марь Бенедиктовна уже включила ажурные бра на немецком пианино. Сидит, ждёт меня, смотрит на лампочку-подсказку у входной двери: четыре коротких, один длинный... Звонок Мария Бенедиктовна плохо слышит. И стук почти не слышит. Зато отлично слышит музыку. Ни одна фальшивая нота не проскочит мимо! Я доедаю пирожок, вздыхаю и послушно шагаю на второй этаж. На урок.
Родители мне, конечно, рассказали о том, что Мария Бенедиктовна замечательная, что нам повезло с такой учительницей, что она слышит с трудом шумы и говор, но не музыку, и что только такие маленькие поганки, как я, которые ничего не знают о войне и о контузии, могут быть столь черствы к людям, пережившими Ленинградскую Блокаду.
Урок музыки длинен и подробен. Мы устаём, решаем попить чаю с бубликами. Но сперва – и это непременно! - я спускаюсь во двор-колодец и выкладываю остатки обеда в братскую кошачью кормушку. Такое у нас заведено правило. Мария Бенедиктовна кормит дворовых котов. Вообще-то, дворовых котов кормит весь двор. Коты греются на солнце, лижут мохнатые пятки и трут лапами усатые морды. На раздачу еды подходят трое; остальные сыто жмурятся – эх, хорошо быть котом в Питере! Неслыханное это везение – быть котом в Питере! Я возвращаюсь с пустой тарелкой в квартиру. Мария Бенедиктовна уже заварила чай, мы садимся под красный абажур величиной с небольшой дирижабль. Мне нравится эта комната, этот громоздкий стол, это тёмное зеркало над камином, и сам камин, и высокие напольные часы с цепями и шишечками, и фотографии на этажерке; все эти штуковины – лишь малая часть бывшей генеральской обстановки, фрагменты убранства великолепной квартиры, по которой маленькая Муся скакала когда-то на деревянной лошадке, а весёлые взрослые кричали: «Мусенька, Мусенька, совсем расшалилась, гляди, сейчас непременно что-нибудь уронешь и разобьёшь!»; под окнами клокотал Литейный, вдали шумел Невский, по Невскому цокали лошадки, во дворе жил дворник, во дворце жил государь, и ни в одном из словарей ещё не было слов «уплотнение» и «квартирный вопрос».
После уплотнения осталась комната, отсечённая от квартиры фанерным щитом, в которую эмигрировали многочисленные комоды, консоли, кровати, стало тесно, очень тесно, но не надолго, потому что вскоре генеральская, немецких кровей, семья поредела; не пережив двадцатых, уехали тётушки и кузины, погибли родители, скончался знаменитый дядя-скрипач, а незадолго до войны ушёл в колымскую вечность любимый муж. К счастью, без конфискации. Консерваторка Муся осталась одна с маленькой дочкой Анечкой. Консоли и комоды сгорели в камине вместе с венскими стульями и библиотекой, полной немецкой классики, в первую же блокадную зиму.
- Марь Бенедиктовна, а почему вы котов во дворе кормите, но домой кота не берёте?
- Старая уже. Если кот меня переживёт, то куда потом денется?
Мне известно, что давно-давно Мария Бенедиктовна приютила кота Серафима. Это был какой-то очень важный кот. Вспоминая его, учительница отчего-то всегда плачет, но я ещё мала и глупа, чтобы понять – отчего, я ещё не знаю Серафимовой истории, но узнаю её несколько лет спустя, от одного старого друга Марии Бенедиктовны, вскоре после её похорон, когда мы будем разбирать стариковские тряпочки и безделицы в уже разорённой и отписанной кому-то чужому, из жилуправления, комнате.
***
Серафим осиротел в тридцать седьмом. Бурый угрюмый кот сидел перед опечатанной соседской дверью и недоумевал. Профессорская семья из восьмой квартиры исчезла в одну ночь, внезапно и навсегда, но кот этого не знал, он царапал косяк двери, испуганно мяукал, будто просил прощения за свой ночной побег из-под ареста. К полудню кот устал орать, молча лежал на придверном коврике и ждал. У всех проходящих мимо щемило сердце от жалости и страха. Муся взяла кота себе.
Серафим оказался зверем хорошим, аккуратным. Часами глазел в окно. Любил бродить по клавишам, вытаптывая невиданную музыкальную чепуху. Спал на кушетке, прикрыв морду лапами. Первое время выбегал с трепетным мявком навстречу гулким шагам на парадной лестнице, но потом привык и к новому жилью, и к новым хозяйкам, и к новой, с красной вишенкой на боку, миске. Отобедав, валялся пузом кверху и урчал. «Мамочка, а у Симки нос мокрый!» - делала удивительное открытие Анечка. Кот приоткрывал жёлтый глаз и улыбался.
В июне сорок первого Анечке исполнилось шесть. «А Серафиму? Серафиму – сколько?» - спросила Анечка. «А Серафиму, - объявила торжественно Муся, - семь! И это значит, что наш Симка пойдёт в сентябре в школу!» Анечка отчаянно завидовала Серафиму.
Начало войны отменило летние планы. Муся с дочкой и котом остались в городе. Было душно, тревожно, но пока не очень страшно. Серафим грелся на солнышке и ловил мух у распахнутой створки оконной рамы - клацал зубами, поймав, затем внимательно обнюхивал, уложив покойницу на подоконник, затем сбрасывал на пол жестом заядлого игрока в лапту. «Мама, мама! – кричала чья-то девочка на улице, - Смотри, какой красивый котик там сидит!»
К сентябрю сорок первого стало ясно, что за парту Серафим не сядет, потому что уже в начале сентября сорок первого привычное жизненное устройство начало заваливаться набок, расстраиваться. Уроки музыки были повсеместно отменены, музыкальные школы не открылись. Начавшаяся в середине лета эвакуация внезапно прекратилась в связи с полным окружением города. Муся устроилась машинисткой в какое-то управление, стала ходить на службу с Анечкой. Серафима оставляли на хозяйстве. Хозяйничал Симка просто: спал дни напролёт.
Возвращались Муся с Анечкой вечером, Симка встречал их, пританцовывая у двери. «Мамочка, какой наш Симка хороший! Ой-ой, как мы любим нашего Симку!» - восклицала Анечка. Продовольственные карточки Муся получила на себя и дочку. Кота кормили жидкой кашицей, добавляя понемногу постного масла. Блокада должна была кончится вот-вот, Мусе так соседка сказала, да и на работе тоже все так думали.
В октябре еды стало совсем мало. Тогда в ход пошло небольшое, но ладное генеральское наследие. «Ничего, - думала Муся, - ещё месяц-другой, а дольше уж и не надо будет. Запасов хватит».
К ноябрю все запасы были опрометчиво съедены; продукты на чёрном рынке стоили уже чудовищно дорого, но всё-таки ещё странным образом были. Золотое колечко Муся променяла на стакан крупы. Бронзовыми подсвечниками оплатила несколько банок рыбных консервов, в которых не оказалось рыбы – лишь гнилые тряпки, запаяные в жесть. Английский натюрморт принёс в дом спички и мыло. Столовое серебро Муся отдала за кулёк гороха и мешок мороженой капустной хряпы. От хряповой баланды у всей семьи случилось кишечное расстройство. Было обидно и очень смешно. Муся называла кишечное мероприятие «художественной росписью горшков». Анечка хихикала, Серафим мычал и сердился. Все трое были тощи, Серафим обвис и сильно полысел.
В конце ноября за фанерной стеной умер одинокий сосед. Старинный дом поредел, людей стало меньше; слепые, крест-накрест заклеенные окна прятали остатки жизни. В один из предзимних солнечных дней замёрз водопровод. Теперь Муся стала встречать кое-кого из соседей на пути к реке Фонтанке. Путь был долгий, трудный, особенно обратный, с полным ведром. «Мамочка, а почему люди лежат на земле?» - спрашивала Анечка. Муся отвечала, что люди прилегли отдохнуть. «И потом, ведь баба с ведром – плохая примета, а вокруг вон сколько баб с вёдрами... Мы сейчас, Анечка, тоже придём домой и будем отдыхать». «И покормим Симку, правда, мамочка?»
Последняя Мусина брошь ушла за брикет солонины. О том, чьё именно мясо было засолено, Муся приказала себе не думать. Серафим лизал солонину лёжа. Мыши в Питере кончились месяца два назад. Да и не смог бы Серафим уже никого поймать, так был худ и слаб.
В декабре стало совсем туго. Из богатств осталась лишь тяжёлая мебель, но не было в городе человека, который мог бы эту мебель поднять. Кроме того, мебель была дровами. «Ну, - подмигивала Муся Анечке, раскалывая на щепы тумбочку, - хоть в комнате посвободнее стало, правда? А то загромоздили барахлом, ни пройти, ни проехать...»
Однажды Муся купила комкастый полусырой кусок хлеба у вороватого работника продовольственного склада в обмен на льняную скатерть и пуховую подушку. Прихожая в квартире работника склада походила на антикварную лавку – рулоны ковров, бронза, фарфор, картины... Муся принесла хлеб домой, вскипятила воду, заварила гороховую тюрю. Пир горой! Анечка и Серафим мурлыкали, вылизывая тарелки, было темно и холодно, но будто бы и сытно, и весело, и Муся пообещала легко, смеясь, что всегда-всегда мы будем жить с нашим славным Серафимом, а когда вернётся папа, он наверняка полюбит нашего кота, и похвалит нас, ведь мы же молодцы! Ну, а если приедет профессор из восьмой квартиры, то конечно же мы Серафима отдадим, но будем ходить в гости к нашему усатому-полосатому, и ещё – торжественно клянусь! – мы никогда-никогда не сожжём дедушкино пианино.
Они ложились спать все вместе, в одну кровать, комом, прижимаясь друг к другу; в самом центре, под одеялом, в драповых складках пальто, в тёплом сплетении старых шершавых рейтуз тихонько храпел счастливчик Серафим; маленькая Анечка, засыпая, говорила: «Мама, ты только не задави Симку».
А потом еды не стало вовсе.
Анечка очень ослабела. Муся возила дочку на санках, страшась оставить дома (вдруг бомбёжка?) К санкам Анечку привязывала верёвкой: по городу ходили чудовищные слухи о людоедстве. Тяжелее всего было стоять в очереди за пайком. Муся боялась упасть в обморок. «Не дай Бог, - думала Муся, - Анечка сидит в санках, а я лежу рядом в обмороке! Только не это!» К дому подходили в сумерках. Муся отвязывала Анечку от санок, зажигала спичку и вглядывалась-вслушивалась в мрак парадной лестницы. Однажды спичка подвела, не осветила ступени, быстро погасла. Муся шагнула и споткнулась о мягкий куль, упала, придавила Анечку, уронила санки, долго искала в ледяной темноте спички, санки... Кулём оказалась умершая соседка с третьего этажа. Кажется, Вера Ивановна. Из двадцать третьей квартиры.
Сразу после Нового Года Анечка заболела. Пару дней она горела в лихорадке, затем стихла, перестала говорить и только лежала, закрыв глаза. Мусе несколько раз казалось, что Анечка уже умерла, и что тощий плешивый Серафим тоже умер; в страхе Муся нагибалась над кроватью и, стуча сердцем, ловила их мотыльковые дыхания. Анечка и кот были ещё живы, но Муся поняла, что это всё-таки конец.
И тогда Муся взяла ведро и пошла за водой. Вернее, за снегом, потому что до проруби в реке идти далеко, да и невозможно уже. Ступени в доме были покрыты наледью. Муся спускалась долго, наощупь, опираясь на ведро, потом долго черпала снег, потом бесконечно долго поднималась два пролёта лестницы; вернувшись, Муся разожгла кухонную дровяную печку, поставила на огонь топлёный снег, сняла с кровати невесомого Серафима, положила кота на столовую доску и коротким движением каминного топорика отрубила ему голову.
Крови в Серафиме оказалось мало; всю кровь Муся слила в воду; вода нехотя забурела, превращаясь в мутный бульон. Разделывать тушку Муся не умела, поэтому накромсала кота кое-как, без разбора, постанывая от ужаса. Мясо сварила, но не всё, большую часть заложила в приоконный холод, решив сберечь на потом. Серафима Анечка ела несколько дней, Муся даже удивилась, ведь тщедушный был кот, одни кости, а как надолго хватило! Кормя дочку, Муся разжёвывала мясо в кашицу и сплёвывала в ложку. Главным чувством Муси было сожаление о том, что так поздно расправилась с котом, и позволила ему исхудать. Анечка будто бы оттаяла, зашевелилась, стала о чём-то спрашивать; чёрные её подглазья немного смягчились, посветлели, впалые щёки стали теплее. Муся испытала невероятное облегчение; она подумала, что спасла дочку, успела, оттащила от края, прикрыла, уберегла.
Семнадцатого января сорок второго года Анечка умерла.
Муся двое суток просидела у кровати. Она смотрела на дочку и думала, что Анечка будто бы спит, и Мусе не хотелось её будить, и не было сил собрать Анечку в последний путь – на любимых санках, по Литейному, куда-то туда, куда отвозили умерших ещё живые и ещё ходячие.
Зима отступала. Муся не отмечала течения времени, но вдруг снег стал заметно таять, уходить из города с позором, как проигравшая армия, разом из всех щелей, наутёк. В один из дней Муся вышла из дому и захлебнулась солнцем. Шедший мимо мужчина тихо сказал: «Весна. Наконец-то. А вы видели, матушка, на деревьях-то почки! Нет, нет, нет, вы не поверите – почки!» Муся завернула за угол, прошла через мост, мимо цирка, на бульвар. Деревья были покрыты нежным кружевом почек. Муся отломила одну - почка было немного горькой, но такой поразительно живой! На обратном пути Муся попала под бомбёжку. Взрыв случился совсем близко; Муся упала под водосток, из ушей её текла кровь, из водостока текла талая вода, вокруг стояла бессовестно запоздалая весна сорок второго, а в кармане пальто был свёрнут платок с горстью липких почек.
Летом сорок третьего прошелестел слух о том, что в городе появились коты. Что вроде бы пришли из глубинной России вагоны с мяукающими крысоловами, что где-то на товарных станциях выстроились очереди за котами, а может и не выстроились вовсе, и котов просто так выпускают на волю... Слухи слухами, однако к зиме сорок четвёртого котятами стали там и сям приторговывать; на рынке за котёнка приходилось отдавать состояние - пятьсот рублей, такая вот установилась цена. Дорого, очень дорого, но пусть дорого, пусть немыслимо дорого, зато за пазухой пищит тёплый мохнатый комочек, крошечная кошачья детка – и это в городе, где к сорок четвёртому году живой ребёнок был чудом!
Муся продала зимнее пальто. Ей казалось, наверное, что зимы больше никогда не будет. Котёнок Серафим Второй по дороге зевал во всю рожицу, потом уснул. Подойдя к дому, Муся прислонилась затылком к ветхой двери подъезда, взглянула на белое весеннее небо и завыла, глотая слёзы – от нестерпимого своего горя и от истовой своей любви к новому кошачьему малышу.
До конца войны оставался ещё год.
© Anna Antonovski. Муся и Серафим
Серафим осиротел в тридцать седьмом. Бурый угрюмый кот сидел перед опечатанной соседской дверью и недоумевал. Профессорская семья из восьмой квартиры исчезла в одну ночь, внезапно и навсегда, но кот этого не знал, он царапал косяк двери, испуганно мяукал, будто просил прощения за свой ночной побег из-под ареста. К полудню кот устал орать, молча лежал на придверном коврике и ждал. У всех проходящих мимо щемило сердце от жалости и страха. Муся взяла кота себе.
Серафим оказался зверем хорошим, аккуратным. Часами глазел в окно. Любил бродить по клавишам, вытаптывая невиданную музыкальную чепуху. Спал на кушетке, прикрыв морду лапами. Первое время выбегал с трепетным мявком навстречу гулким шагам на парадной лестнице, но потом привык и к новому жилью, и к новым хозяйкам, и к новой, с красной вишенкой на боку, миске. Отобедав, валялся пузом кверху и урчал. «Мамочка, а у Симки нос мокрый!» - делала удивительное открытие Анечка. Кот приоткрывал жёлтый глаз и улыбался.
В июне сорок первого Анечке исполнилось шесть. «А Серафиму? Серафиму – сколько?» - спросила Анечка. «А Серафиму, - объявила торжественно Муся, - семь! И это значит, что наш Симка пойдёт в сентябре в школу!» Анечка отчаянно завидовала Серафиму.
Начало войны отменило летние планы. Муся с дочкой и котом остались в городе. Было душно, тревожно, но пока не очень страшно. Серафим грелся на солнышке и ловил мух у распахнутой створки оконной рамы - клацал зубами, поймав, затем внимательно обнюхивал, уложив покойницу на подоконник, затем сбрасывал на пол жестом заядлого игрока в лапту. «Мама, мама! – кричала чья-то девочка на улице, - Смотри, какой красивый котик там сидит!»
К сентябрю сорок первого стало ясно, что за парту Серафим не сядет, потому что уже в начале сентября сорок первого привычное жизненное устройство начало заваливаться набок, расстраиваться. Уроки музыки были повсеместно отменены, музыкальные школы не открылись. Начавшаяся в середине лета эвакуация внезапно прекратилась в связи с полным окружением города. Муся устроилась машинисткой в какое-то управление, стала ходить на службу с Анечкой. Серафима оставляли на хозяйстве. Хозяйничал Симка просто: спал дни напролёт.
Возвращались Муся с Анечкой вечером, Симка встречал их, пританцовывая у двери. «Мамочка, какой наш Симка хороший! Ой-ой, как мы любим нашего Симку!» - восклицала Анечка. Продовольственные карточки Муся получила на себя и дочку. Кота кормили жидкой кашицей, добавляя понемногу постного масла. Блокада должна была кончится вот-вот, Мусе так соседка сказала, да и на работе тоже все так думали.
В октябре еды стало совсем мало. Тогда в ход пошло небольшое, но ладное генеральское наследие. «Ничего, - думала Муся, - ещё месяц-другой, а дольше уж и не надо будет. Запасов хватит».
К ноябрю все запасы были опрометчиво съедены; продукты на чёрном рынке стоили уже чудовищно дорого, но всё-таки ещё странным образом были. Золотое колечко Муся променяла на стакан крупы. Бронзовыми подсвечниками оплатила несколько банок рыбных консервов, в которых не оказалось рыбы – лишь гнилые тряпки, запаяные в жесть. Английский натюрморт принёс в дом спички и мыло. Столовое серебро Муся отдала за кулёк гороха и мешок мороженой капустной хряпы. От хряповой баланды у всей семьи случилось кишечное расстройство. Было обидно и очень смешно. Муся называла кишечное мероприятие «художественной росписью горшков». Анечка хихикала, Серафим мычал и сердился. Все трое были тощи, Серафим обвис и сильно полысел.
В конце ноября за фанерной стеной умер одинокий сосед. Старинный дом поредел, людей стало меньше; слепые, крест-накрест заклеенные окна прятали остатки жизни. В один из предзимних солнечных дней замёрз водопровод. Теперь Муся стала встречать кое-кого из соседей на пути к реке Фонтанке. Путь был долгий, трудный, особенно обратный, с полным ведром. «Мамочка, а почему люди лежат на земле?» - спрашивала Анечка. Муся отвечала, что люди прилегли отдохнуть. «И потом, ведь баба с ведром – плохая примета, а вокруг вон сколько баб с вёдрами... Мы сейчас, Анечка, тоже придём домой и будем отдыхать». «И покормим Симку, правда, мамочка?»
Последняя Мусина брошь ушла за брикет солонины. О том, чьё именно мясо было засолено, Муся приказала себе не думать. Серафим лизал солонину лёжа. Мыши в Питере кончились месяца два назад. Да и не смог бы Серафим уже никого поймать, так был худ и слаб.
В декабре стало совсем туго. Из богатств осталась лишь тяжёлая мебель, но не было в городе человека, который мог бы эту мебель поднять. Кроме того, мебель была дровами. «Ну, - подмигивала Муся Анечке, раскалывая на щепы тумбочку, - хоть в комнате посвободнее стало, правда? А то загромоздили барахлом, ни пройти, ни проехать...»
Однажды Муся купила комкастый полусырой кусок хлеба у вороватого работника продовольственного склада в обмен на льняную скатерть и пуховую подушку. Прихожая в квартире работника склада походила на антикварную лавку – рулоны ковров, бронза, фарфор, картины... Муся принесла хлеб домой, вскипятила воду, заварила гороховую тюрю. Пир горой! Анечка и Серафим мурлыкали, вылизывая тарелки, было темно и холодно, но будто бы и сытно, и весело, и Муся пообещала легко, смеясь, что всегда-всегда мы будем жить с нашим славным Серафимом, а когда вернётся папа, он наверняка полюбит нашего кота, и похвалит нас, ведь мы же молодцы! Ну, а если приедет профессор из восьмой квартиры, то конечно же мы Серафима отдадим, но будем ходить в гости к нашему усатому-полосатому, и ещё – торжественно клянусь! – мы никогда-никогда не сожжём дедушкино пианино.
Они ложились спать все вместе, в одну кровать, комом, прижимаясь друг к другу; в самом центре, под одеялом, в драповых складках пальто, в тёплом сплетении старых шершавых рейтуз тихонько храпел счастливчик Серафим; маленькая Анечка, засыпая, говорила: «Мама, ты только не задави Симку».
А потом еды не стало вовсе.
Анечка очень ослабела. Муся возила дочку на санках, страшась оставить дома (вдруг бомбёжка?) К санкам Анечку привязывала верёвкой: по городу ходили чудовищные слухи о людоедстве. Тяжелее всего было стоять в очереди за пайком. Муся боялась упасть в обморок. «Не дай Бог, - думала Муся, - Анечка сидит в санках, а я лежу рядом в обмороке! Только не это!» К дому подходили в сумерках. Муся отвязывала Анечку от санок, зажигала спичку и вглядывалась-вслушивалась в мрак парадной лестницы. Однажды спичка подвела, не осветила ступени, быстро погасла. Муся шагнула и споткнулась о мягкий куль, упала, придавила Анечку, уронила санки, долго искала в ледяной темноте спички, санки... Кулём оказалась умершая соседка с третьего этажа. Кажется, Вера Ивановна. Из двадцать третьей квартиры.
Сразу после Нового Года Анечка заболела. Пару дней она горела в лихорадке, затем стихла, перестала говорить и только лежала, закрыв глаза. Мусе несколько раз казалось, что Анечка уже умерла, и что тощий плешивый Серафим тоже умер; в страхе Муся нагибалась над кроватью и, стуча сердцем, ловила их мотыльковые дыхания. Анечка и кот были ещё живы, но Муся поняла, что это всё-таки конец.
И тогда Муся взяла ведро и пошла за водой. Вернее, за снегом, потому что до проруби в реке идти далеко, да и невозможно уже. Ступени в доме были покрыты наледью. Муся спускалась долго, наощупь, опираясь на ведро, потом долго черпала снег, потом бесконечно долго поднималась два пролёта лестницы; вернувшись, Муся разожгла кухонную дровяную печку, поставила на огонь топлёный снег, сняла с кровати невесомого Серафима, положила кота на столовую доску и коротким движением каминного топорика отрубила ему голову.
Крови в Серафиме оказалось мало; всю кровь Муся слила в воду; вода нехотя забурела, превращаясь в мутный бульон. Разделывать тушку Муся не умела, поэтому накромсала кота кое-как, без разбора, постанывая от ужаса. Мясо сварила, но не всё, большую часть заложила в приоконный холод, решив сберечь на потом. Серафима Анечка ела несколько дней, Муся даже удивилась, ведь тщедушный был кот, одни кости, а как надолго хватило! Кормя дочку, Муся разжёвывала мясо в кашицу и сплёвывала в ложку. Главным чувством Муси было сожаление о том, что так поздно расправилась с котом, и позволила ему исхудать. Анечка будто бы оттаяла, зашевелилась, стала о чём-то спрашивать; чёрные её подглазья немного смягчились, посветлели, впалые щёки стали теплее. Муся испытала невероятное облегчение; она подумала, что спасла дочку, успела, оттащила от края, прикрыла, уберегла.
Семнадцатого января сорок второго года Анечка умерла.
Муся двое суток просидела у кровати. Она смотрела на дочку и думала, что Анечка будто бы спит, и Мусе не хотелось её будить, и не было сил собрать Анечку в последний путь – на любимых санках, по Литейному, куда-то туда, куда отвозили умерших ещё живые и ещё ходячие.
Зима отступала. Муся не отмечала течения времени, но вдруг снег стал заметно таять, уходить из города с позором, как проигравшая армия, разом из всех щелей, наутёк. В один из дней Муся вышла из дому и захлебнулась солнцем. Шедший мимо мужчина тихо сказал: «Весна. Наконец-то. А вы видели, матушка, на деревьях-то почки! Нет, нет, нет, вы не поверите – почки!» Муся завернула за угол, прошла через мост, мимо цирка, на бульвар. Деревья были покрыты нежным кружевом почек. Муся отломила одну - почка было немного горькой, но такой поразительно живой! На обратном пути Муся попала под бомбёжку. Взрыв случился совсем близко; Муся упала под водосток, из ушей её текла кровь, из водостока текла талая вода, вокруг стояла бессовестно запоздалая весна сорок второго, а в кармане пальто был свёрнут платок с горстью липких почек.
Летом сорок третьего прошелестел слух о том, что в городе появились коты. Что вроде бы пришли из глубинной России вагоны с мяукающими крысоловами, что где-то на товарных станциях выстроились очереди за котами, а может и не выстроились вовсе, и котов просто так выпускают на волю... Слухи слухами, однако к зиме сорок четвёртого котятами стали там и сям приторговывать; на рынке за котёнка приходилось отдавать состояние - пятьсот рублей, такая вот установилась цена. Дорого, очень дорого, но пусть дорого, пусть немыслимо дорого, зато за пазухой пищит тёплый мохнатый комочек, крошечная кошачья детка – и это в городе, где к сорок четвёртому году живой ребёнок был чудом!
Муся продала зимнее пальто. Ей казалось, наверное, что зимы больше никогда не будет. Котёнок Серафим Второй по дороге зевал во всю рожицу, потом уснул. Подойдя к дому, Муся прислонилась затылком к ветхой двери подъезда, взглянула на белое весеннее небо и завыла, глотая слёзы – от нестерпимого своего горя и от истовой своей любви к новому кошачьему малышу.
До конца войны оставался ещё год.
© Anna Antonovski. Муся и Серафим
Знать бы прикуп, жить бы в Сочи -
нету денег на билет.
Километры междустрочий.
Третий лишний. Ваших нет.
Если очень долго прыгать,
то, наверное, взлетишь.
Позолоченную фигу
кажет Бог с высоких крыш.
Ухмыляется собака.
длинный высунув язык,
Все созвездья Зодиака -
враки, вымысел и пшик.
Переменка в желтом доме,
всем - бесплатный лимонад.
Заколдованная зона,
и, куда ни плюнь, - война.
Вьется в небе черный ворон -
деловитый взмах крыла.
Разве нас возьмешь измором,
ты, пернатая урла?!
Отвали, дурная птица,
улетай с передовой.
Здесь тебе не поживиться.
[censored] you, ворон! Я не твой!
3.10.01 г.
Иду искать
Выходи-ка скорее из-под меча, Дамокл.
Там ведь дождь и слякоть – наверно, насквозь промок.
Что стоишь, глазами совино все луп да луп?
Здесь над каждым фигня маячит – вступай в наш клуб.
Убивай шерифа, вставай на лыжи, курить бросай.
Какое найдешь оправдание, если кончатся чудеса?
Двадцать тысяч лье алебастровой пустоты…
Проплывешь покуда – успеешь сто раз остыть.
Пережито без счета зим и чуть меньше – лет.
Для чего ты все время старательно ищешь, о чем жалеть?
Впрочем, правильно это, нет ли – не мне судить.
Только раньше все время что-то виделось впереди.
А сейчас вот так моя устроена голова:
принимать – слова, отдавать – другие, но все равно – слова.
Этим утром над белым городом – снова смог.
Я иду искать. Я иду. Посмотри-ка наверх, Дамокл.
16.02.10 г.
Водяные знаки
Ю.
Отправляясь к внутренней Антарктиде,
чемодан и даму сдавать в багаж,
По кривой дорожке входить в тираж.
Попытаться слышать, дышать и видеть.
Зажигать все лампы, спускать собак
и курить бамбук – может, все же торкнет?
Наблюдать, как мимо бредет судьба –
на хромой ноге и на трех подпорках.
В долгосрочный список вносить дела.
За плечо бросать три щепотки соли.
На Сенатской площади – тишь да гладь.
Декабристам снятся покой и воля.
Заполнять сто тысяч «зеленых карт»,
чтоб потом опять никуда не ехать.
Подождать – и солнце начнет мелькать,
водяные знаки чертя на веках.
Собирать в кладовку обломки фраз,
прихотливые линии дуг надбровных…
Кто-то сверху, маркером нарисован,
осенит усмешкой дурацких нас.
14.04.10 г.
В этом чате
В. Б.
Мы твердо знаем: перемелется
и превратится в пыль обычную
все то, что тщательно припрятали,
сложив за пазуху к Христу.
И мы останемся, похмельные,
пытаясь говорить по-птичьему,
чтоб не свалиться в необъятную
и ледяную пустоту.
Откуда в этом чате ангелы?
Поналетели на поезию!
Кыш, убирайтесь вон, нелепые,
здесь вам не там, а тут – фак офф!
Все непременно будет правильно.
Мы воспарим, скрипя протезами,
украсим праздничными лентами
и жизнь, и слезы, и любовь.
На остром шпиле сделав стоечку,
пройдя по небу, аки посуху,
и там луну наляпав шпателем
(ты видишь это, Боже мой?..),
такие добрые, спокойные,
такие мудрые и взрослые,
мы все вернемся обязательно
в свое условное «домой».
21.04.10 г.
Часовой пояс
Изогнут осени крючок –
сорвешься вряд ли.
Тускнеет солнца пятачок –
таков порядок.
Все порастает трын-травой,
но ты не бойся –
ведь это просто часовой
затянут пояс.
На перекрестке светофор
объелся желтым,
и это – знак стрелять в упор
по книжным полкам.
Какого ляда глух и нем,
какого яда,
едва кружение фонем
завидишь рядом?..
Опять прорвутся небеса
господней сранью,
и ты побудешь полчаса
смертельно ранен.
Изобретая звук и свет,
забудь про время.
Его почти все время нет,
оно – не с теми.
Не успевая наследить,
бредешь устало
туда, где плещется в груди
вода каналов.
16.10.10 г.
© Катерина Молочникова
нету денег на билет.
Километры междустрочий.
Третий лишний. Ваших нет.
Если очень долго прыгать,
то, наверное, взлетишь.
Позолоченную фигу
кажет Бог с высоких крыш.
Ухмыляется собака.
длинный высунув язык,
Все созвездья Зодиака -
враки, вымысел и пшик.
Переменка в желтом доме,
всем - бесплатный лимонад.
Заколдованная зона,
и, куда ни плюнь, - война.
Вьется в небе черный ворон -
деловитый взмах крыла.
Разве нас возьмешь измором,
ты, пернатая урла?!
Отвали, дурная птица,
улетай с передовой.
Здесь тебе не поживиться.
[censored] you, ворон! Я не твой!
3.10.01 г.
Иду искать
Выходи-ка скорее из-под меча, Дамокл.
Там ведь дождь и слякоть – наверно, насквозь промок.
Что стоишь, глазами совино все луп да луп?
Здесь над каждым фигня маячит – вступай в наш клуб.
Убивай шерифа, вставай на лыжи, курить бросай.
Какое найдешь оправдание, если кончатся чудеса?
Двадцать тысяч лье алебастровой пустоты…
Проплывешь покуда – успеешь сто раз остыть.
Пережито без счета зим и чуть меньше – лет.
Для чего ты все время старательно ищешь, о чем жалеть?
Впрочем, правильно это, нет ли – не мне судить.
Только раньше все время что-то виделось впереди.
А сейчас вот так моя устроена голова:
принимать – слова, отдавать – другие, но все равно – слова.
Этим утром над белым городом – снова смог.
Я иду искать. Я иду. Посмотри-ка наверх, Дамокл.
16.02.10 г.
Водяные знаки
Ю.
Отправляясь к внутренней Антарктиде,
чемодан и даму сдавать в багаж,
По кривой дорожке входить в тираж.
Попытаться слышать, дышать и видеть.
Зажигать все лампы, спускать собак
и курить бамбук – может, все же торкнет?
Наблюдать, как мимо бредет судьба –
на хромой ноге и на трех подпорках.
В долгосрочный список вносить дела.
За плечо бросать три щепотки соли.
На Сенатской площади – тишь да гладь.
Декабристам снятся покой и воля.
Заполнять сто тысяч «зеленых карт»,
чтоб потом опять никуда не ехать.
Подождать – и солнце начнет мелькать,
водяные знаки чертя на веках.
Собирать в кладовку обломки фраз,
прихотливые линии дуг надбровных…
Кто-то сверху, маркером нарисован,
осенит усмешкой дурацких нас.
14.04.10 г.
В этом чате
В. Б.
Мы твердо знаем: перемелется
и превратится в пыль обычную
все то, что тщательно припрятали,
сложив за пазуху к Христу.
И мы останемся, похмельные,
пытаясь говорить по-птичьему,
чтоб не свалиться в необъятную
и ледяную пустоту.
Откуда в этом чате ангелы?
Поналетели на поезию!
Кыш, убирайтесь вон, нелепые,
здесь вам не там, а тут – фак офф!
Все непременно будет правильно.
Мы воспарим, скрипя протезами,
украсим праздничными лентами
и жизнь, и слезы, и любовь.
На остром шпиле сделав стоечку,
пройдя по небу, аки посуху,
и там луну наляпав шпателем
(ты видишь это, Боже мой?..),
такие добрые, спокойные,
такие мудрые и взрослые,
мы все вернемся обязательно
в свое условное «домой».
21.04.10 г.
Часовой пояс
Изогнут осени крючок –
сорвешься вряд ли.
Тускнеет солнца пятачок –
таков порядок.
Все порастает трын-травой,
но ты не бойся –
ведь это просто часовой
затянут пояс.
На перекрестке светофор
объелся желтым,
и это – знак стрелять в упор
по книжным полкам.
Какого ляда глух и нем,
какого яда,
едва кружение фонем
завидишь рядом?..
Опять прорвутся небеса
господней сранью,
и ты побудешь полчаса
смертельно ранен.
Изобретая звук и свет,
забудь про время.
Его почти все время нет,
оно – не с теми.
Не успевая наследить,
бредешь устало
туда, где плещется в груди
вода каналов.
16.10.10 г.
© Катерина Молочникова
А вот статья о письменной практике. Вкратце идея такова, что нынче у человека текст - самая простая и доступная отдушина, чтобы высказать все, что болит. Потому что болит много и сильно, и если молчишь об этом, то теряешь здоровье (буквально), а если высказываешь, пока не выскажешь (надо же, чтобы слушали) - теряешь отношения, потому что никто не железный. Потому что чем меньше "сдерживается" рассказчик, тем большую "сдерживаемость" приходится проявлять слушателю - "этого не может быть", "ты не можешь такое чувствовать", "с тобой не могло такого произойти", особенно, если слушателя как-то задевает то, о чем ему рассказывают. Немного пародоксальная защита, но вообще-то я много раз видел, как люди высмеивают или отрицают то, что вызывает у них именно самые сильные чувства.
Так вот. Пятнадцать минут в день упражнений по изложению своих эмоций - и уровень стресса снижается в разы.
Что, кстати, многое объясняет в той волне паники и возмущения, которую породили текущие отключения жж. Где мой бумажный пакет, я сейчас лопну, потому что на дворе апрель, а весны нет, счастья нет, полезных ископаемых нет, населена роботами.
Знаете, если это так - дорогие мои все. Нойте, бранитесь, жалуйтесь и высказывайтесь.
Только помните одну штуку.
Наибольший эффект эта терапия, оказывается, имеет не тогда, когда вас кто-то слушает или пишет вам в ответ. Хотя это тоже полезно и приятно.
А тогда, когда пишущему удается изложить события и свои эмоции в связной, повествовательной форме. Создать историю.
Желательно, с хорошим концом.
(То есть "выговорился" - это, конечно, еще про брадобрея царя Мидаса история. Роешь ямку, кричишь туда про ослиные уши - легчает. Известный способ.
Но тут дело в другом. Для того, чтобы что-то действительно не имело власти - ни над тобой, ни над миром, - его необходимо от себя отделить. Не придавать ему статус "я прав, так и есть", а просто отделить. Собственно, именно поэтому
жалоба, изложенная как "Послушайте, какой ужас" - умножает ужас.
а жалоба, изложенная как "Однажды давным-давно" - рассказывает, как с этим ужасом управиться.
Это важно.)
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Так вот. Пятнадцать минут в день упражнений по изложению своих эмоций - и уровень стресса снижается в разы.
Что, кстати, многое объясняет в той волне паники и возмущения, которую породили текущие отключения жж. Где мой бумажный пакет, я сейчас лопну, потому что на дворе апрель, а весны нет, счастья нет, полезных ископаемых нет, населена роботами.
Знаете, если это так - дорогие мои все. Нойте, бранитесь, жалуйтесь и высказывайтесь.
Только помните одну штуку.
Наибольший эффект эта терапия, оказывается, имеет не тогда, когда вас кто-то слушает или пишет вам в ответ. Хотя это тоже полезно и приятно.
А тогда, когда пишущему удается изложить события и свои эмоции в связной, повествовательной форме. Создать историю.
Желательно, с хорошим концом.
(То есть "выговорился" - это, конечно, еще про брадобрея царя Мидаса история. Роешь ямку, кричишь туда про ослиные уши - легчает. Известный способ.
Но тут дело в другом. Для того, чтобы что-то действительно не имело власти - ни над тобой, ни над миром, - его необходимо от себя отделить. Не придавать ему статус "я прав, так и есть", а просто отделить. Собственно, именно поэтому
жалоба, изложенная как "Послушайте, какой ужас" - умножает ужас.
а жалоба, изложенная как "Однажды давным-давно" - рассказывает, как с этим ужасом управиться.
Это важно.)
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Не могу не поделиться вот этим http://pesen-net.livejournal.com/59607.html?#cutid1
Потому, что в одиночку такое читать невозможно, а то лопнешь от полноты и переизбытка эмоций. Причем, остальное этого же автора так же бесподобно (на мой незатейливый вкус)
Потому, что в одиночку такое читать невозможно, а то лопнешь от полноты и переизбытка эмоций. Причем, остальное этого же автора так же бесподобно (на мой незатейливый вкус
)Больничное отделение для новорожденных называется на иврите "тинокия". От слова "тинок" - младенец, то есть что-то вроде "малышатника". В этом малышатнике ровными рядами лежат в прозрачных кувезах некрупные клиенты, плотно обернутые в белые кофточки и штаны. Машут лапками, спят, некоторые громко возражают, некоторые негромко чирикают. У кого-то круглая башка заросла лохматыми волосами, кто-то лыс, как обаятельная коленка, кто-то смуглый, молчаливый и похож на куколку, а некоторые, наоборот, розовые и общительные, как разговорчивый зефир.
Под вечер население малышатника моют и взвешивают. В это святое время даже родная мать не может забрать своё имущество из "тинокии". Вымоем и взвесим, тогда пожалуйста. А до того - извините и подождите. Иначе не будет учета привеса, а как без него? Не удивлюсь, если вечерами они там складывают все эти новорожденные граммы в общую сумму и заносят в график "наши достижения за день".
После того, как очередное животное вымоют и взвесят , на его тележку вешают плакатик с надписью крупными буквами: "ВЫМЫТО. ВЗВЕШЕНО". Зайдешь ночью в малышатник, а там стоят кувезы на колесах, и на каждом - плакатик. Вымыто. Взвешено. Вымыто. Взвешено. Возникает приятное ощущение, что с ними, вымытыми и взвешенными, уже ничего плохого не может произойти.
© Виктория Райхер
Под вечер население малышатника моют и взвешивают. В это святое время даже родная мать не может забрать своё имущество из "тинокии". Вымоем и взвесим, тогда пожалуйста. А до того - извините и подождите. Иначе не будет учета привеса, а как без него? Не удивлюсь, если вечерами они там складывают все эти новорожденные граммы в общую сумму и заносят в график "наши достижения за день".
После того, как очередное животное вымоют и взвесят , на его тележку вешают плакатик с надписью крупными буквами: "ВЫМЫТО. ВЗВЕШЕНО". Зайдешь ночью в малышатник, а там стоят кувезы на колесах, и на каждом - плакатик. Вымыто. Взвешено. Вымыто. Взвешено. Возникает приятное ощущение, что с ними, вымытыми и взвешенными, уже ничего плохого не может произойти.
© Виктория Райхер
- Я искал вас, Света! Искал! Все эти сорок лет! Я поселился в вашем городе и бродил по улицам в надежде встретить вас! Я просмотрел всех Светлан этого города в одноклассниках. Вас нигде не было. – пылко сказал Принц.
- Есть я в одноклассниках. – пробормотала постаревшая Принцесса и показала профайл.
- Маняффка Носопыркина из Уганды? – потрясенно спросил принц.
- Правда прикольно? – хихикнула Принцесса.
- Уржаться, мля. – согласился Принц.
- Вы знаете, мне сейчас недосуг. – сказала Принцесса. – Вы лучше навестите меня в социальных сетях. У меня там фотографии есть.
- В купальнике и ботфортах? На леопардовом покрывале? Фотка на мобильный? – пошутил Принц
- Да. – удивилась Принцесса. – Вы заходили ко мне?
- Да будь ты проклята! – выдохнул Принц и выходя добавил: - Овца.
- Ваш социальный статус? – спросил работодатель.
- Я – женщина, а значит меня можно любить, можно ненавидеть и только без меня – невозможно! - выпалила Принцесса.
- Понятно. – кивнул работодатель и заорал: - ВОООН! ВОООН ОТСЮДА!!!
- Вы самозванец! – закричала Принцесса. – Оборванец и не мужик!
- Почему вы так решили, ваша светлость? – оторопел Принц.
- У вас нет фотографий с валютой и с пистолетом! Фи! – презрительно выдохнула Принцесса.
- Мряф! – написала в аське Принцесса.
- Отвали! – ответил Принц.
- Хнык-хнык. – подумала Принцесса.
- Простите, а где у вас тут туалет с зеркалом? – спросила Принцесса.
- Прямо по коридору и налево. – покраснел от смущения Принц.
- Вы не подумайте чего. – заверила Принцесса. – Мне сфотографироваться только.
14.03.20 Принцесса: запрос на авторизацию.
14.03.22 Принцесса: Приффки! (веселый смайлик)
14.03.24 Принцесса: Нет желания пообщатся? (смайлик машет рукой)
14.03.28 Принцесса: Чо молчим? (смайлик в очках надувает пузыри из жвачки)
14.03.36 Принцесса: Мнда. Понятно с тобой все. (плачущий смайлик)
14.03.42 Принцесса: Чо в аське тогда сидеть, если общатся не хочеш? (красный смайлик с пулеметом)
14.03.46 Принцесса: Да пошел ты. Казел. (смайлик убивает себя об стену, блюющий смайлик)
14.03.51 Принц: Охренеть.
© Сергей Узун
- Есть я в одноклассниках. – пробормотала постаревшая Принцесса и показала профайл.
- Маняффка Носопыркина из Уганды? – потрясенно спросил принц.
- Правда прикольно? – хихикнула Принцесса.
- Уржаться, мля. – согласился Принц.
- Вы знаете, мне сейчас недосуг. – сказала Принцесса. – Вы лучше навестите меня в социальных сетях. У меня там фотографии есть.
- В купальнике и ботфортах? На леопардовом покрывале? Фотка на мобильный? – пошутил Принц
- Да. – удивилась Принцесса. – Вы заходили ко мне?
- Да будь ты проклята! – выдохнул Принц и выходя добавил: - Овца.
- Ваш социальный статус? – спросил работодатель.
- Я – женщина, а значит меня можно любить, можно ненавидеть и только без меня – невозможно! - выпалила Принцесса.
- Понятно. – кивнул работодатель и заорал: - ВОООН! ВОООН ОТСЮДА!!!
- Вы самозванец! – закричала Принцесса. – Оборванец и не мужик!
- Почему вы так решили, ваша светлость? – оторопел Принц.
- У вас нет фотографий с валютой и с пистолетом! Фи! – презрительно выдохнула Принцесса.
- Мряф! – написала в аське Принцесса.
- Отвали! – ответил Принц.
- Хнык-хнык. – подумала Принцесса.
- Простите, а где у вас тут туалет с зеркалом? – спросила Принцесса.
- Прямо по коридору и налево. – покраснел от смущения Принц.
- Вы не подумайте чего. – заверила Принцесса. – Мне сфотографироваться только.
14.03.20 Принцесса: запрос на авторизацию.
14.03.22 Принцесса: Приффки! (веселый смайлик)
14.03.24 Принцесса: Нет желания пообщатся? (смайлик машет рукой)
14.03.28 Принцесса: Чо молчим? (смайлик в очках надувает пузыри из жвачки)
14.03.36 Принцесса: Мнда. Понятно с тобой все. (плачущий смайлик)
14.03.42 Принцесса: Чо в аське тогда сидеть, если общатся не хочеш? (красный смайлик с пулеметом)
14.03.46 Принцесса: Да пошел ты. Казел. (смайлик убивает себя об стену, блюющий смайлик)
14.03.51 Принц: Охренеть.
© Сергей Узун
в притче об умершем человеке, которому Бог показал его след на земле - та самая фраза, которая "в это время я нес тебя на руках", должна звучать иначе:
- бедный ты мой заяц.
но тогда это будет история для богов - о людях. а она наоборот, и поэтому с моралью для людей.
мораль для богов нужно крупными буквами, огненными, написать на любимой стене каждому начинающему богу: даже стоя рядом с Тобой на расстоянии голоса и протянутой руки, человек будет думать, что было время, когда Ты его оставил, и это время для него БУДЕТ ВАЖНЕЕ, ЧЕМ ВОТ ЭТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, когда вы стоите так близко.
и читать, читать каждое утро, пока раздражение не сменится жалостью. и только после этого приступать к творению.
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
- бедный ты мой заяц.
но тогда это будет история для богов - о людях. а она наоборот, и поэтому с моралью для людей.
мораль для богов нужно крупными буквами, огненными, написать на любимой стене каждому начинающему богу: даже стоя рядом с Тобой на расстоянии голоса и протянутой руки, человек будет думать, что было время, когда Ты его оставил, и это время для него БУДЕТ ВАЖНЕЕ, ЧЕМ ВОТ ЭТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, когда вы стоите так близко.
и читать, читать каждое утро, пока раздражение не сменится жалостью. и только после этого приступать к творению.
© Александр Шуйский (Стрейнджер)
Я – страшный пупсик. Самый страшный и причудливый пупсик из всех самых уродских и нелепых пупсиков на земле. Я лежу дома и гоняю козлов, высаживаю патиссоны, поливаю кабачки. Это прелесть, какое занятие. Все ж таки невероятный человек придумал компьютерную игру в огород. Стригу овец, кормлю коров и собираю яйца из-под гусей. Мама говорит: «Причешись и выйди к гостям». А какие гости, у меня тут то надои, то покос.
Нельзя сказать, что я какая-то глупая девчонка и ничем не интересуюсь. Вот, например. Всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере. Так звучит гипотеза Пуанкаре, которую доказал Григорий Перельман.
Или вот еще был случай в нашем колхозе. На днях смотрела телевизор, шла передача про переделку внешности. И вот одна участница телешоу говорит: «Очень люблю себя, свое тело. Одну мою грудь зовут Дженифер, а другую Каролина». Я упала со стула и сразу представила, что тоже люблю себя, отношусь уважительно к своему телу. Поэтому одну мою грудь зовут Светлана Николаевна, а другую Елизавета Аркадьевна. И наше общение выглядит, например, так: «Ну что, Светлана Николаевна и Елизавета Аркадьевна, побежали?» Девчонки бы капризничали иногда, мы бы ругались, ссорились, как все бабы. Я бы наорала на свою грудь, а она обиделась. У меня спрашивают: «Ты что сегодня лифчик не надела?» А я говорю: «Да с грудью поругалась и больше с ней не разговариваю! Пусть как хочет, так и ходит теперь».
Мы тут с Катей подсели на видео в ютубе, в которых девушки рассказывают, как правильно наносить макияж. Моя любимая часть, когда красят ресницы. Если женщина красит ресницы, то она почему-то всегда открывает рот. Наверное, в женском лице есть одна группа мышц, отвечающая за рот и глаза.
Григорий Перельман, доказавший гипотезу Пуанкаре, застрелился бы перед зеркалом, нанося макияж. Там столько слоев (такой крем, сякой крем, пудра, румяшки, не забыть про консилер и тоналку), что в конце с лица можно снять посмертную маску. Я завидую таким женщинам. Например, одна из них выложила видео, в котором она сидит с очень серьезным выражением лица и говорит: «Мною принято решение, хочу об этом сообщить». Тут я сразу схватила ведро попкорна и устроилась поудобнее. Она говорит: «Решение такое: пока не использую всю свою косметику, то не буду покупать новую». И дальше у нее пауза. Такая пауза, тут всем как бы понятно, что по ту сторону экрана миллионы женщин сейчас кричат: «НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Только не это!!!!!!!!!!» Это как я бы сняла себя на видео и сказала: «Долго думала и решила. Не отговаривайте меня. Больше я не покупаю краску для стен, шпаклевку и молотки пока все их не перемолочу». Мы недавно закончили делать ремонт в квартире мамы, я все еще под впечатлением. Или смотрю на другую девицу в ютубе, она вся невозможно хороша, рассказывает о своем гардеробе, наносит параллельно румяшки на лицо. И думаю: «Ну почему. Почему не я?» И вдруг у нее за стеной начинает кто-то долбить молотком. Она сразу извиняется: «Прошу прощения за звуки, живу в новом доме». И я сразу думаю: «Вот! Вот! Это я!» Эти девицы еще по-разному называют свои видео. Например, «Покупки апреля». Я бы тоже могла выступать в таких обращениях. Вот, мол, купила шпатель и пилу.
Мы как-то раз болтали с девчонками про уход за телом, делились новинками. Для мягких пяточек лучше всего подходит крем для вымени (покупать в зоомагазинах). А на усталые ножки надо наносить гель для копыт. Голову хорошо мыть лошадиным шампунем для грив и хвостов. Я прихожу в зоомагазин и говорю: "Вы знаете... у моего коня светлая вьющаяся грива". Они отвечают: "Ну, понятно все. Грива склонна к жирности? Кончики секутся?" И девочки наперебой начали хвалить все эти средства. Разговор слушал мужчина, который в конце сказал: "Вопрос с подарком на 8 марта решен".
Конечно, нельзя сказать, что я ограниченная, думаю только о работе и ремонте. Возвращаясь к гипотезе Пуанкаре, могу кое-что объяснить. Гомеоморфизм в топологии — это взаимно-однозначное и непрерывное отображение, обратное к которому тоже непрерывно. Пространства, связанные гомеоморфизмом, топологически неразличимы. Не следует путать гомеоморфизм с гомоморфизмом. Гомоморфизм — это морфизм в категории алгебраических систем, отображение алгебраической системы А, сохраняющее основные операции и основные соотношения. И сразу становится понятно, что после доказательства этой гипотезы совершенно точно хочется отказаться от миллиона, отказаться вообще от всех бонусов, лишь бы поскорее забыть весь этот ужас.
© Алеся Петровна
Нельзя сказать, что я какая-то глупая девчонка и ничем не интересуюсь. Вот, например. Всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере. Так звучит гипотеза Пуанкаре, которую доказал Григорий Перельман.
Или вот еще был случай в нашем колхозе. На днях смотрела телевизор, шла передача про переделку внешности. И вот одна участница телешоу говорит: «Очень люблю себя, свое тело. Одну мою грудь зовут Дженифер, а другую Каролина». Я упала со стула и сразу представила, что тоже люблю себя, отношусь уважительно к своему телу. Поэтому одну мою грудь зовут Светлана Николаевна, а другую Елизавета Аркадьевна. И наше общение выглядит, например, так: «Ну что, Светлана Николаевна и Елизавета Аркадьевна, побежали?» Девчонки бы капризничали иногда, мы бы ругались, ссорились, как все бабы. Я бы наорала на свою грудь, а она обиделась. У меня спрашивают: «Ты что сегодня лифчик не надела?» А я говорю: «Да с грудью поругалась и больше с ней не разговариваю! Пусть как хочет, так и ходит теперь».
Мы тут с Катей подсели на видео в ютубе, в которых девушки рассказывают, как правильно наносить макияж. Моя любимая часть, когда красят ресницы. Если женщина красит ресницы, то она почему-то всегда открывает рот. Наверное, в женском лице есть одна группа мышц, отвечающая за рот и глаза.
Григорий Перельман, доказавший гипотезу Пуанкаре, застрелился бы перед зеркалом, нанося макияж. Там столько слоев (такой крем, сякой крем, пудра, румяшки, не забыть про консилер и тоналку), что в конце с лица можно снять посмертную маску. Я завидую таким женщинам. Например, одна из них выложила видео, в котором она сидит с очень серьезным выражением лица и говорит: «Мною принято решение, хочу об этом сообщить». Тут я сразу схватила ведро попкорна и устроилась поудобнее. Она говорит: «Решение такое: пока не использую всю свою косметику, то не буду покупать новую». И дальше у нее пауза. Такая пауза, тут всем как бы понятно, что по ту сторону экрана миллионы женщин сейчас кричат: «НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Только не это!!!!!!!!!!» Это как я бы сняла себя на видео и сказала: «Долго думала и решила. Не отговаривайте меня. Больше я не покупаю краску для стен, шпаклевку и молотки пока все их не перемолочу». Мы недавно закончили делать ремонт в квартире мамы, я все еще под впечатлением. Или смотрю на другую девицу в ютубе, она вся невозможно хороша, рассказывает о своем гардеробе, наносит параллельно румяшки на лицо. И думаю: «Ну почему. Почему не я?» И вдруг у нее за стеной начинает кто-то долбить молотком. Она сразу извиняется: «Прошу прощения за звуки, живу в новом доме». И я сразу думаю: «Вот! Вот! Это я!» Эти девицы еще по-разному называют свои видео. Например, «Покупки апреля». Я бы тоже могла выступать в таких обращениях. Вот, мол, купила шпатель и пилу.
Мы как-то раз болтали с девчонками про уход за телом, делились новинками. Для мягких пяточек лучше всего подходит крем для вымени (покупать в зоомагазинах). А на усталые ножки надо наносить гель для копыт. Голову хорошо мыть лошадиным шампунем для грив и хвостов. Я прихожу в зоомагазин и говорю: "Вы знаете... у моего коня светлая вьющаяся грива". Они отвечают: "Ну, понятно все. Грива склонна к жирности? Кончики секутся?" И девочки наперебой начали хвалить все эти средства. Разговор слушал мужчина, который в конце сказал: "Вопрос с подарком на 8 марта решен".
Конечно, нельзя сказать, что я ограниченная, думаю только о работе и ремонте. Возвращаясь к гипотезе Пуанкаре, могу кое-что объяснить. Гомеоморфизм в топологии — это взаимно-однозначное и непрерывное отображение, обратное к которому тоже непрерывно. Пространства, связанные гомеоморфизмом, топологически неразличимы. Не следует путать гомеоморфизм с гомоморфизмом. Гомоморфизм — это морфизм в категории алгебраических систем, отображение алгебраической системы А, сохраняющее основные операции и основные соотношения. И сразу становится понятно, что после доказательства этой гипотезы совершенно точно хочется отказаться от миллиона, отказаться вообще от всех бонусов, лишь бы поскорее забыть весь этот ужас.
© Алеся Петровна
Таша, ты читаешь Алесю Петровну? неужели? 
Да года два уже, кажется.И здесь не единожды цитировала. А почему тебя это удивляет?
И здесь не единожды цитировала. А почему тебя это удивляет?я не видела раньше,мне просто она очень нравится, приятно когда видишь интерес еще от кого-то)
Понятно. У тебя очень-очень много со-читателей.
я знаю, я даже там зарегистрировалась в дневниках из-за нее)
...Например, средних лет округлый восточный господин в очках и тугом костюме с искрой настойчиво тычет пальцем с тяжелым перстнем в прилавок цветочного магазина. «Доставка, да?! — громко говорит он оробевшей маленькой продавщице. — Открытка, да?! Красиво на открытке напиши. Синей ручкой красиво. Красиво напиши: "Кристина, уходи!!!"» На этих словах господин разворачивает, чтобы уйти, и уже в дверях передумывает: «Нет, черной, черной ручкой красиво напиши!»
…Например, молодой отец нетерпеливо тискает руку своей беременной жены во время сеанса УЗИ. Наконец он не выдерживает и нервно вопрошает: «Когда уже мне сообщат пол моего сына?» Узиолог строго смотрит на него и сдержанно отвечает: «Пол вашего сына — девочка».
...Например, безумного вида старушка в цветочек яростно торгуется с не менее безумного вида пожилым продавцом на лондонском блошином рынке за изящное трехстворчатое трюмо. Старушка возмущенно указывает сухоньким пальчиком на то, что у зеркал облезла амальгама, у деревянного винограда повыпадали листочки, а одна из квадратных дверок криво ухмыляется. Пожилой продавец возмущенно указывает сухоньким пальчиком на изящные березовые барельефы, на элегантные петли для щеток и флаконов и на резные полочки ручной работы. Наконец старушка хватает клатч и возмущенно шипит: «Это же мое трюмо, нахал ты этакий! Ты украл мое трюмо!» На что пожилой продавец шипит не менее возмущенно: «Будешь знать, как разводиться со мной после сорока двух лет брака!»
...Например, мрачная девушка с элементами поздней готики в одиночестве прогуливается вдоль Патриарших прудов и назидательно беседует с равнодушными толстыми утками: «Утки! Вы можете представить себе такую меру отчаяния, утки? А я, утки, могу».
...Например, сотрудница зоопарка объясняет, что мелких грызунов в запасниках они не называют именами, а нумеруют, «чтобы не привязываться». «Вот это, например, Семнадцатый, — говорит сотрудница зоопарка, с нежностью извлекая из клетки маленького встревоженного зверька. — У него лапки болят. Иди ко мне, Семнашечка, иди ко мне, мой зайчик маленький...»
© Линор Горалик. Например, нежности...
…Например, молодой отец нетерпеливо тискает руку своей беременной жены во время сеанса УЗИ. Наконец он не выдерживает и нервно вопрошает: «Когда уже мне сообщат пол моего сына?» Узиолог строго смотрит на него и сдержанно отвечает: «Пол вашего сына — девочка».
...Например, безумного вида старушка в цветочек яростно торгуется с не менее безумного вида пожилым продавцом на лондонском блошином рынке за изящное трехстворчатое трюмо. Старушка возмущенно указывает сухоньким пальчиком на то, что у зеркал облезла амальгама, у деревянного винограда повыпадали листочки, а одна из квадратных дверок криво ухмыляется. Пожилой продавец возмущенно указывает сухоньким пальчиком на изящные березовые барельефы, на элегантные петли для щеток и флаконов и на резные полочки ручной работы. Наконец старушка хватает клатч и возмущенно шипит: «Это же мое трюмо, нахал ты этакий! Ты украл мое трюмо!» На что пожилой продавец шипит не менее возмущенно: «Будешь знать, как разводиться со мной после сорока двух лет брака!»
...Например, мрачная девушка с элементами поздней готики в одиночестве прогуливается вдоль Патриарших прудов и назидательно беседует с равнодушными толстыми утками: «Утки! Вы можете представить себе такую меру отчаяния, утки? А я, утки, могу».
...Например, сотрудница зоопарка объясняет, что мелких грызунов в запасниках они не называют именами, а нумеруют, «чтобы не привязываться». «Вот это, например, Семнадцатый, — говорит сотрудница зоопарка, с нежностью извлекая из клетки маленького встревоженного зверька. — У него лапки болят. Иди ко мне, Семнашечка, иди ко мне, мой зайчик маленький...»
© Линор Горалик. Например, нежности...
Мне сорок два, я учусь в четвёртом классе. Просыпаюсь в семь, бужу Машу: - «Маша, вставай».
Маша отвечает звонко - «Да!».
Этот интересный диалог повторяется примерно сто раз. Потом открывается дверь, Маша выходит, лохматая. Несёт подушку и одеяло, укладывается рядом. Я говорю ей, главное – не проспать.
Проходит время, вбегает Ляля. Она возмущена, все дрыхнут на большой кровати, а её не пригласили. Тут Маша вскидывается. Косы не заплетены, портфель не собран. У меня тоже косы не заплетены. И это редкий случай, когда мне, лысому, завидуют волосатые.
Маша учится в школе при посольстве Германии. Если спросить об уроках, она выхватит из воздуха лист, как Копперфильд. Всё исписано кракозябрами. Говорит, вот немецкий язык. Мне кажется, где-то я этот лист уже видел. Но уличить невозможно, я не различаю её клинопись.
До школы ехать тридцать минут. Маша требует денег на обед, театр и английского репетитора. За пять латов в день она уважает меня не только как отца, но и как личность.
Город удивительно пуст. У школы ни души.
- Потому что воскресенье – вспоминает Маша.
Возвращаемся молча. Настроение так себе.
Я говорю, что ж, поедем в Юрмалу. Там воздух, море, солнечные ожоги, хоть отвлечёмся. Соберите всё, что нужно для отдыха.
Дети хотят оставить в квартире пустую мебель. Поднять их сумки невозможно. Я требую взять только то, без чего никак не выжить. Скрепя сердце, они соглашаются выжить без хула-хупа. Так и быть, его уносят. Я выгружаю с гневом зонты, два мяча, свитера, фонарик и шахматы. Идём в аптеку, покупаем бальзам от солнца, воду и чупа-чупсы. Нужны ещё салфетки. В аптеке только туалетная бумага по восемь рулонов в упаковке. Тоже берём.
В юности я посещал пляж налегке и в дерзких шортах. Я был как мохнатый шмель, опылитель одиноких яблонь. Для людей с серьёзными намерениями наш пляж предлагает отличную выкладку. Женщины лежат в товарных позах, можно выбрать не спеша. Я предпочитал худых, они казались духовней. Однажды познакомился с Надей, 45 кг суповых костей. Надя ни разу в жизни не видела сырых макарон. Настолько возвышенных женщин я не встречал ни до, ни после.
Теперь быт мстит мне за юношеский снобизм. Он меня накрыл. У меня коллекция ёршиков для стаканов, две автоматических швабры и пылесос с турбиной, великий кошачий ужас. Я умею красными трусами перекрасить простыни в приятный розовый цвет. Я могу скормить детям луковый суп, как суп без лука. У меня даже утюг есть, где-то в подвале. И на пляж я прихожу как грузовой цыганский конь, с восемью рулонами туалетной бумаги. Загорающие волнуются, зачем мне столько.
Мы два часа спим в дюнах, завернувшись в простыню. Потому что холодно. Потом уходим. И восемь рулонов уносим с собой. Пляж вздыхает облегчённо.
Заезжаем к Ашоту, берём шесть порций шашлыка и сок. Без гарнира. Мне нравится лицо официанта. Он думает, мы из секты поклонников шпината. Сбежали. Мы же просто любим мясо, а сельдерей – совсем нет. Жизнь становится отчётливо прекрасной. С детства мечтал не тратить силы на гарнир. Но кто-то постоянно утверждал, так не прилично.
Разводиться было страшно. Казалось, этот быт, эти дети, - всё обвалится, засыпет и погребёт. Но прошёл месяц, небо не рухнуло. Более того, я смог купить радиоуправляемый танк и жужжать им по квартире. Наконец-то. И железную дорогу. И три эклера. И уже в этой жизни мне можно спать днём, НЕ ездить в путешествия, смотреть Евроспорт и банки не мыть, а сразу выбрасывать. Путать дни недели, покупать ненужные вещи. Чистые детские трусы разыгрывать в лотерею. Проигравший идёт стирать.
Вчера купил велотренажёр, пока тащил, скинул три кг. Он высится в гостиной, как статуя моей Свободы. И все ему рады, ссорятся за право крутить педали. Маленькая Ляля сожгла три калории из тех пяти, что в ней были.
Когда в твоей кровати каждую ночь ворочается одна и та же женщина, это хорошо. Не помню чем, но я был доволен. Два года прошло, жизнь колосится, и. Дай нам Боже не скучать о тех, кто нас не любит.
© Слава Сэ. Здравствуй, дорогой дневник
Маша отвечает звонко - «Да!».
Этот интересный диалог повторяется примерно сто раз. Потом открывается дверь, Маша выходит, лохматая. Несёт подушку и одеяло, укладывается рядом. Я говорю ей, главное – не проспать.
Проходит время, вбегает Ляля. Она возмущена, все дрыхнут на большой кровати, а её не пригласили. Тут Маша вскидывается. Косы не заплетены, портфель не собран. У меня тоже косы не заплетены. И это редкий случай, когда мне, лысому, завидуют волосатые.
Маша учится в школе при посольстве Германии. Если спросить об уроках, она выхватит из воздуха лист, как Копперфильд. Всё исписано кракозябрами. Говорит, вот немецкий язык. Мне кажется, где-то я этот лист уже видел. Но уличить невозможно, я не различаю её клинопись.
До школы ехать тридцать минут. Маша требует денег на обед, театр и английского репетитора. За пять латов в день она уважает меня не только как отца, но и как личность.
Город удивительно пуст. У школы ни души.
- Потому что воскресенье – вспоминает Маша.
Возвращаемся молча. Настроение так себе.
Я говорю, что ж, поедем в Юрмалу. Там воздух, море, солнечные ожоги, хоть отвлечёмся. Соберите всё, что нужно для отдыха.
Дети хотят оставить в квартире пустую мебель. Поднять их сумки невозможно. Я требую взять только то, без чего никак не выжить. Скрепя сердце, они соглашаются выжить без хула-хупа. Так и быть, его уносят. Я выгружаю с гневом зонты, два мяча, свитера, фонарик и шахматы. Идём в аптеку, покупаем бальзам от солнца, воду и чупа-чупсы. Нужны ещё салфетки. В аптеке только туалетная бумага по восемь рулонов в упаковке. Тоже берём.
В юности я посещал пляж налегке и в дерзких шортах. Я был как мохнатый шмель, опылитель одиноких яблонь. Для людей с серьёзными намерениями наш пляж предлагает отличную выкладку. Женщины лежат в товарных позах, можно выбрать не спеша. Я предпочитал худых, они казались духовней. Однажды познакомился с Надей, 45 кг суповых костей. Надя ни разу в жизни не видела сырых макарон. Настолько возвышенных женщин я не встречал ни до, ни после.
Теперь быт мстит мне за юношеский снобизм. Он меня накрыл. У меня коллекция ёршиков для стаканов, две автоматических швабры и пылесос с турбиной, великий кошачий ужас. Я умею красными трусами перекрасить простыни в приятный розовый цвет. Я могу скормить детям луковый суп, как суп без лука. У меня даже утюг есть, где-то в подвале. И на пляж я прихожу как грузовой цыганский конь, с восемью рулонами туалетной бумаги. Загорающие волнуются, зачем мне столько.
Мы два часа спим в дюнах, завернувшись в простыню. Потому что холодно. Потом уходим. И восемь рулонов уносим с собой. Пляж вздыхает облегчённо.
Заезжаем к Ашоту, берём шесть порций шашлыка и сок. Без гарнира. Мне нравится лицо официанта. Он думает, мы из секты поклонников шпината. Сбежали. Мы же просто любим мясо, а сельдерей – совсем нет. Жизнь становится отчётливо прекрасной. С детства мечтал не тратить силы на гарнир. Но кто-то постоянно утверждал, так не прилично.
Разводиться было страшно. Казалось, этот быт, эти дети, - всё обвалится, засыпет и погребёт. Но прошёл месяц, небо не рухнуло. Более того, я смог купить радиоуправляемый танк и жужжать им по квартире. Наконец-то. И железную дорогу. И три эклера. И уже в этой жизни мне можно спать днём, НЕ ездить в путешествия, смотреть Евроспорт и банки не мыть, а сразу выбрасывать. Путать дни недели, покупать ненужные вещи. Чистые детские трусы разыгрывать в лотерею. Проигравший идёт стирать.
Вчера купил велотренажёр, пока тащил, скинул три кг. Он высится в гостиной, как статуя моей Свободы. И все ему рады, ссорятся за право крутить педали. Маленькая Ляля сожгла три калории из тех пяти, что в ней были.
Когда в твоей кровати каждую ночь ворочается одна и та же женщина, это хорошо. Не помню чем, но я был доволен. Два года прошло, жизнь колосится, и. Дай нам Боже не скучать о тех, кто нас не любит.
© Слава Сэ. Здравствуй, дорогой дневник
Свет мой, смотри, у моей души
прямо по краю расходятся швы,
видишь, прорехи стынут.
Это так страшно - проснуться живым,
тело баюкать, склоняясь над ним,
мучиться, что отнимут.
Свет мой, останься ещё чуть-чуть,
ветер отчаянно ломится в грудь,
сердце внутри полощет.
Глупое сердце сдали внаём,
как мы с тобой помещаемся в нём,
как мы там делим площадь?
Марфа Петровна из двадцать седьмой
снова в глазок наблюдает за мной –
память свою волнует.
Жил в её сердце когда-то давно
Митенька… но отселился в окно.
Площадь теперь пустует.
Тонкая лодочка в небе плывёт,
Митеньку долго везёт и везёт –
ни суеты, ни трагизма…
Марфе Петровне печально одной,
сядет и пишет артрозной рукой
длинные нежные письма.
Свет мой, такое безлюдье внутри,
хоть приходи и что хочешь бери,
не возвращай обратно.
Я пропишу тебя в сердце моём,
а как уеду, останешься в нём.
Будь там поаккуратней…
© Елена Касьян
прямо по краю расходятся швы,
видишь, прорехи стынут.
Это так страшно - проснуться живым,
тело баюкать, склоняясь над ним,
мучиться, что отнимут.
Свет мой, останься ещё чуть-чуть,
ветер отчаянно ломится в грудь,
сердце внутри полощет.
Глупое сердце сдали внаём,
как мы с тобой помещаемся в нём,
как мы там делим площадь?
Марфа Петровна из двадцать седьмой
снова в глазок наблюдает за мной –
память свою волнует.
Жил в её сердце когда-то давно
Митенька… но отселился в окно.
Площадь теперь пустует.
Тонкая лодочка в небе плывёт,
Митеньку долго везёт и везёт –
ни суеты, ни трагизма…
Марфе Петровне печально одной,
сядет и пишет артрозной рукой
длинные нежные письма.
Свет мой, такое безлюдье внутри,
хоть приходи и что хочешь бери,
не возвращай обратно.
Я пропишу тебя в сердце моём,
а как уеду, останешься в нём.
Будь там поаккуратней…
© Елена Касьян
У девочки Лёли мама красавица, папа психолог, дедушка физик, второй дедушка антисемит. Сами видите, приличная семья. Мать архитектор, рожала для себя. Это был лучший её проект, глазки синенькие, косички всякие. В холле роддома их ждала счастливая родня. Встречающие построились свиньёй, как крестоносцы. Папы, мамы, тёти и прочая пехота. Они выучили Бенджамина Спока. Они знали, как растить и воспитывать что угодно. Каждый имел в кармане неприкосновенный памперс, кипячёную соску, парцетамол и зелёнку для коленок. Они уже построили дом в лесу, где сплошной кислород и ребёнок сможет дышать, даже если рот занят котлетой. Сами понимаете, тендер на прогулку с младенцем мать выиграла не сразу. Её не считали слабоумной, но и не доверяли.
И вот, однажды, на семейном совете решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё приготовили. Коляску смазали, сличили метеосводки. Девочку завернули в одеяла всякие, стянули шарфом. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехать только прямо. Матери сказали катать ребёнка взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они ходили, ходили.
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.
Расхристанная мать прибегает с дитём на руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
- Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит, чтоб её казнили каким-нибудь жестоким способом.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, бабушки, тёти, прочая пехота, любой скажет, коляски сами не падают. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей невиданными взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она под раскрытым окном. И слышит Голоса.
- Внимание, едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?
Она решила, что здравствуйте, дорогие паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут в трудной роли детской головы. Пытаются определить, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.
Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая хозяйственная из женщин.
Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда ловко пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в небольшой квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина под управлением детей. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В гостиной сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на Машу, сломала корону. Так началась женская борьба за трон.
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник уюта. Линяет. Зато видно, что не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля забралась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши жёсткий стиль езды, кавказский, Алика вышла в повороте, и прямо в шкаф. Звук был, будто над тундрой зарокотал шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб - и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, что русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
12-го июня в клубе «Альма-матерь» я покажу, как весёлая песня может усыпить целый зал. Это какой-то общепит на Таганке, сам ещё не знаю. Адрес «Таганская Площадь», 12. В восемь вечера. Участвуют Саша Бек и Сергей Приползин, хороший человек из Нижнего. Будет скучно, темно и дорого, как принято у бардов. Если вы любите бессмысленные поступки, о которых потом всю жизнь жалеешь, то приходите.
© Слава Сэ. О разных видах детства.
И вот, однажды, на семейном совете решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё приготовили. Коляску смазали, сличили метеосводки. Девочку завернули в одеяла всякие, стянули шарфом. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехать только прямо. Матери сказали катать ребёнка взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они ходили, ходили.
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.
Расхристанная мать прибегает с дитём на руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
- Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит, чтоб её казнили каким-нибудь жестоким способом.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, бабушки, тёти, прочая пехота, любой скажет, коляски сами не падают. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей невиданными взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она под раскрытым окном. И слышит Голоса.
- Внимание, едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?
Она решила, что здравствуйте, дорогие паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут в трудной роли детской головы. Пытаются определить, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.
Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая хозяйственная из женщин.
Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда ловко пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в небольшой квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина под управлением детей. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В гостиной сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на Машу, сломала корону. Так началась женская борьба за трон.
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник уюта. Линяет. Зато видно, что не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля забралась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши жёсткий стиль езды, кавказский, Алика вышла в повороте, и прямо в шкаф. Звук был, будто над тундрой зарокотал шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб - и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, что русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
12-го июня в клубе «Альма-матерь» я покажу, как весёлая песня может усыпить целый зал. Это какой-то общепит на Таганке, сам ещё не знаю. Адрес «Таганская Площадь», 12. В восемь вечера. Участвуют Саша Бек и Сергей Приползин, хороший человек из Нижнего. Будет скучно, темно и дорого, как принято у бардов. Если вы любите бессмысленные поступки, о которых потом всю жизнь жалеешь, то приходите.
© Слава Сэ. О разных видах детства.
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали
теплыми и уверенными руками.
Когда меня еще не было, в самом начале,
так и было.
Время неслось прыжками,
швырялось плюшками и жареными пирожками,
мама замуж четырежды выходила,
и всё удачно. Первый муж её был хорошим,
много смеялся, презирал сомненья любого рода,
любовался мамой, носил рубашки в горошек
и погиб на войне, не помню какого года.
От него осталась пачка коричневых фотографий,
он успел построить домик с перилами из металла,
отделать ванную комнату белым кафелем
и зачать меня. Я его уже не застала.
Мама очень страдала, носила траур,
пела печальные песни, курила "Ноблесс",
рассыпала окурки (я ими потом играла)
и при всех говорила, что умереть - не доблесть,
а доблесть - жить, потому что это опасней.
Второй её муж работал в библиотеке.
Он мог часами со мной говорить о счастье,
и о том, что родиться нужно было в десятом веке
в Японии. Он понимал в проблемах,
раскраивал шелк, стачал мне десяток платьев,
научил меня, что лемма - это обратная теорема,
а потом ушел, в дверях некрасиво пятясь
от мамы, в который раз потерявшей терпение.
Мама была темпераментна, как торнадо.
Второй её муж устал от температуры кипения
и ушел туда, где прохладно.
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качели
звонко скрипели, и были бы с милю ростом.
Мама ждала себе принца, а дни недели
летели. В третий раз я была подростком
с плохим характером. И принца не возлюбила.
Ни рук его с крупными пальцами, ни сигарет.
Я его чашки с кошками вечно била
и на любой вопрос отвечала "нет,
спасибо, не надо". Он был высоким и сильным.
Позвал меня как-то в кино на двенадцать двадцать,
и там я услышала, как он смеется на фильме
для школьного возраста. И согласилась остаться
(а хотела сбежать из дома и стать пиратом).
Мы жили дружно, мама варила обеды,
и я приставала к ней "мама, роди мне брата!",
а она отмахивалась - мало мне вас, дармоедов.
С третьим мужем она прожила недолго,
потому что влюбилась в четвертого. Как в романах.
А он оказался бездельником высшего сорта
и в поисках денег рылся в моих карманах.
Потом напился, потом отказался бриться,
потом сказал как-то маме "да наплевать мне"
и она его выгнала. После чего жениться
он сумел еще дважды. А мама сказала "хватит".
Никаких больше свадеб, никаких доказательств
любви и верности. Никаких неразрывных оков.
И завела себе просто любовника, без обязательств.
А он рассказал мне, что у него есть кот.
Этот кот невидим, не прыгает, не бушует,
он не ловит мышей и не понимает слов,
но он все-таки есть, хотя и не существует,
и в душе от него тепло. И вокруг тепло.
Я спросила "а можно мне тоже такого?",
а он ответил - второго такого нет.
Но если хочешь, мы можем владеть им оба.
И я согласилась. И кот перешел ко мне,
хотя и частично. Мы не мешали друг другу,
мамин любовник, я и невидимый кот.
Мы просто жили, как у костра, по кругу
передавая фляжку с одним глотком.
и он не кончался. Но мама уже устала.
И про любовника мне говорила "тоска".
Они перестали встречаться, потом расстались,
и я не знала, где мне его искать.
А кот остался. Мамин любовник с нами
пока еще жил, говорил, что коты не теряются.
И это правда. Я это точно знаю.
А если кот остается - какая разница,
остаются ли люди. Призрачны их печали,
но вечны кошки. Печалям не выжить столько.
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали.
Долго-долго.
© Виктория Райхер. Про кота.
теплыми и уверенными руками.
Когда меня еще не было, в самом начале,
так и было.
Время неслось прыжками,
швырялось плюшками и жареными пирожками,
мама замуж четырежды выходила,
и всё удачно. Первый муж её был хорошим,
много смеялся, презирал сомненья любого рода,
любовался мамой, носил рубашки в горошек
и погиб на войне, не помню какого года.
От него осталась пачка коричневых фотографий,
он успел построить домик с перилами из металла,
отделать ванную комнату белым кафелем
и зачать меня. Я его уже не застала.
Мама очень страдала, носила траур,
пела печальные песни, курила "Ноблесс",
рассыпала окурки (я ими потом играла)
и при всех говорила, что умереть - не доблесть,
а доблесть - жить, потому что это опасней.
Второй её муж работал в библиотеке.
Он мог часами со мной говорить о счастье,
и о том, что родиться нужно было в десятом веке
в Японии. Он понимал в проблемах,
раскраивал шелк, стачал мне десяток платьев,
научил меня, что лемма - это обратная теорема,
а потом ушел, в дверях некрасиво пятясь
от мамы, в который раз потерявшей терпение.
Мама была темпераментна, как торнадо.
Второй её муж устал от температуры кипения
и ушел туда, где прохладно.
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качели
звонко скрипели, и были бы с милю ростом.
Мама ждала себе принца, а дни недели
летели. В третий раз я была подростком
с плохим характером. И принца не возлюбила.
Ни рук его с крупными пальцами, ни сигарет.
Я его чашки с кошками вечно била
и на любой вопрос отвечала "нет,
спасибо, не надо". Он был высоким и сильным.
Позвал меня как-то в кино на двенадцать двадцать,
и там я услышала, как он смеется на фильме
для школьного возраста. И согласилась остаться
(а хотела сбежать из дома и стать пиратом).
Мы жили дружно, мама варила обеды,
и я приставала к ней "мама, роди мне брата!",
а она отмахивалась - мало мне вас, дармоедов.
С третьим мужем она прожила недолго,
потому что влюбилась в четвертого. Как в романах.
А он оказался бездельником высшего сорта
и в поисках денег рылся в моих карманах.
Потом напился, потом отказался бриться,
потом сказал как-то маме "да наплевать мне"
и она его выгнала. После чего жениться
он сумел еще дважды. А мама сказала "хватит".
Никаких больше свадеб, никаких доказательств
любви и верности. Никаких неразрывных оков.
И завела себе просто любовника, без обязательств.
А он рассказал мне, что у него есть кот.
Этот кот невидим, не прыгает, не бушует,
он не ловит мышей и не понимает слов,
но он все-таки есть, хотя и не существует,
и в душе от него тепло. И вокруг тепло.
Я спросила "а можно мне тоже такого?",
а он ответил - второго такого нет.
Но если хочешь, мы можем владеть им оба.
И я согласилась. И кот перешел ко мне,
хотя и частично. Мы не мешали друг другу,
мамин любовник, я и невидимый кот.
Мы просто жили, как у костра, по кругу
передавая фляжку с одним глотком.
и он не кончался. Но мама уже устала.
И про любовника мне говорила "тоска".
Они перестали встречаться, потом расстались,
и я не знала, где мне его искать.
А кот остался. Мамин любовник с нами
пока еще жил, говорил, что коты не теряются.
И это правда. Я это точно знаю.
А если кот остается - какая разница,
остаются ли люди. Призрачны их печали,
но вечны кошки. Печалям не выжить столько.
Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали.
Долго-долго.
© Виктория Райхер. Про кота.
Глянь-ка, Тэйми, над нами вспороли небо –
видны просветы.
Мы так быстро бежали, что добежали до лета.
Глупо думать, что именно так посвящают в поэты –
это просто меняют начинку в мирской требухе.
Мне так долго хотелось с тобой говорить не об этом,
а я снова и снова,
как бездарь, о чепухе.
За окном темнота, на часах половина второго,
тут чихнёшь – и не скажет никто «будь здорова».
Это, Тэйми, свобода,
точнее, побочный эффект.
Иногда не проснулся ещё, а уже понимаешь – хреново.
До чего мы с тобою дожились за столько-то лет,
для кого бережём это самое важное слово?..
Я таскаю любовь, как бумажную розу в петлице,
и она прорастает,
хотя не должна бы расти.
К нашим окнам давно не слетаются чёрные птицы,
нам в толпе не мерещатся больше дражайшие лица,
но я знаю,
сжимая бумажное сердце в горсти, –
целой жизни не хватит на то, чтоб проститься.
Слышишь, Тэйми, на стыках стучат и стучат магистрали,
это мы уезжаем домой,
мы бесследно пропали
для себя, для других, для всего, что насочиняли.
Даже если и будут ещё остановки в пути,
наше время, как рельсы, обрезали и закольцевали.
Я боюсь, что уже не сумею сойти.
© Елена Касьян. Письмо одиннадцатое.
видны просветы.
Мы так быстро бежали, что добежали до лета.
Глупо думать, что именно так посвящают в поэты –
это просто меняют начинку в мирской требухе.
Мне так долго хотелось с тобой говорить не об этом,
а я снова и снова,
как бездарь, о чепухе.
За окном темнота, на часах половина второго,
тут чихнёшь – и не скажет никто «будь здорова».
Это, Тэйми, свобода,
точнее, побочный эффект.
Иногда не проснулся ещё, а уже понимаешь – хреново.
До чего мы с тобою дожились за столько-то лет,
для кого бережём это самое важное слово?..
Я таскаю любовь, как бумажную розу в петлице,
и она прорастает,
хотя не должна бы расти.
К нашим окнам давно не слетаются чёрные птицы,
нам в толпе не мерещатся больше дражайшие лица,
но я знаю,
сжимая бумажное сердце в горсти, –
целой жизни не хватит на то, чтоб проститься.
Слышишь, Тэйми, на стыках стучат и стучат магистрали,
это мы уезжаем домой,
мы бесследно пропали
для себя, для других, для всего, что насочиняли.
Даже если и будут ещё остановки в пути,
наше время, как рельсы, обрезали и закольцевали.
Я боюсь, что уже не сумею сойти.
© Елена Касьян. Письмо одиннадцатое.
БЕЛЫЕ СТИХИ
(Рембо в Париже)
Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И скучающие рантьеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.
В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь -
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея - словно рука балерины,
Уши - словно чуткие листья,
Ноздри - словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.
Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседает озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
- Кыш!- воскликнули все рантьеры.
- Брысь!- вскричали злые старухи. -
Что такое - шляется лошадь,
Нарушая общий порядок!-
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.
Вот и все - ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь...
Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает...
1958
© Давид Самойлов
(Рембо в Париже)
Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И скучающие рантьеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.
В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь -
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея - словно рука балерины,
Уши - словно чуткие листья,
Ноздри - словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.
Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседает озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
- Кыш!- воскликнули все рантьеры.
- Брысь!- вскричали злые старухи. -
Что такое - шляется лошадь,
Нарушая общий порядок!-
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.
Вот и все - ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь...
Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает...
1958
© Давид Самойлов
Песня про песню
Много бардов слыхал я в родной стороне:
Слушал всех, вот какая ни гадина.
Изо всех больше всех приглянулася мне
Сальмонелла Петровна Рогатина.
Ейный голос пронзительный громко звучал,
А баян еще громче наяривал.
Ейный слог непривычные ухи смущал
Сладким грохотом всякого старого.
Про царя беспрепятственно пела она,
Про хохлов и грузинов безбашенных,
Про березки, поля и раздачу рожна,
И про вечнолюбимого нашего.
Ее голос мучительный грозно звучал
Над полями, хохлами, грузинами.
Типа, кто к нам придет с колбасой - от меча...
Зря, мол, пасти поганы разинули.
Ножки Буша Обаме как надо воткнем,
Чего надо, покажем охальникам.
А унутренних гадов - кaленым огнем!
Не подпустим их к нашим куяльникам!
Ей народ завсегда задушевно внимал,
И начальство внимало внимательно.
Рядом с ними я - мелкий кусочек дерьма,
Прыщ на жопе у Родины-матери.
Ах,
Много бардов слыхал я в родной стороне:
Слушал всех, вот какая ни гадина.
Но!
Изо всех больше всех приглянулася мне
Сальмонелла Петровна Рогатина.
( BUFF)
Много бардов слыхал я в родной стороне:
Слушал всех, вот какая ни гадина.
Изо всех больше всех приглянулася мне
Сальмонелла Петровна Рогатина.
Ейный голос пронзительный громко звучал,
А баян еще громче наяривал.
Ейный слог непривычные ухи смущал
Сладким грохотом всякого старого.
Про царя беспрепятственно пела она,
Про хохлов и грузинов безбашенных,
Про березки, поля и раздачу рожна,
И про вечнолюбимого нашего.
Ее голос мучительный грозно звучал
Над полями, хохлами, грузинами.
Типа, кто к нам придет с колбасой - от меча...
Зря, мол, пасти поганы разинули.
Ножки Буша Обаме как надо воткнем,
Чего надо, покажем охальникам.
А унутренних гадов - кaленым огнем!
Не подпустим их к нашим куяльникам!
Ей народ завсегда задушевно внимал,
И начальство внимало внимательно.
Рядом с ними я - мелкий кусочек дерьма,
Прыщ на жопе у Родины-матери.
Ах,
Много бардов слыхал я в родной стороне:
Слушал всех, вот какая ни гадина.
Но!
Изо всех больше всех приглянулася мне
Сальмонелла Петровна Рогатина.
( BUFF)
простенькое нытье
Рождаешься самой, что ни на есть, красивой,
А вырастаешь самой обыкновенной,
Такой, что могла прийти – но не попросили,
Такой, что он бы зашел, но устал, наверно.
Рождаешься самой светлой и синеглазой,
Рождаешься самой ясной, самой лучистой,
А вырастаешь так, чтобы жить – негласно,
Но так, чтобы ждать – пожалуй, что не случится.
Рождаешься главной ролью в кассовом фильме,
Чтоб страшный сюжет, но в конце тебя не убили,
Рождаешься милой, ласковой, простофилей,
Но самой любимой, Боже, самой любимой.
И если ты даже думаешь: счет не начат,
То входишь в свой дом, в котором темно, как в зале,
И видишь слова, адресованные иначе,
Картинки, на которые не позвали.
Сломались часы. Купи китикэт и фэйри,
Порвалась струна. Порошок и перчаток пару.
Когда-то в детстве к тебе прилетела фея
Потом улетела, увы, не туда попала.
И если позвали, то пьешь вино через силу,
Смеешься раскатисто, счет обнулился снова.
Но если во сне ты будешь самой красивой,
То завтра вставать, как водится, в полвосьмого.
© Аля Кудряшева
Рождаешься самой, что ни на есть, красивой,
А вырастаешь самой обыкновенной,
Такой, что могла прийти – но не попросили,
Такой, что он бы зашел, но устал, наверно.
Рождаешься самой светлой и синеглазой,
Рождаешься самой ясной, самой лучистой,
А вырастаешь так, чтобы жить – негласно,
Но так, чтобы ждать – пожалуй, что не случится.
Рождаешься главной ролью в кассовом фильме,
Чтоб страшный сюжет, но в конце тебя не убили,
Рождаешься милой, ласковой, простофилей,
Но самой любимой, Боже, самой любимой.
И если ты даже думаешь: счет не начат,
То входишь в свой дом, в котором темно, как в зале,
И видишь слова, адресованные иначе,
Картинки, на которые не позвали.
Сломались часы. Купи китикэт и фэйри,
Порвалась струна. Порошок и перчаток пару.
Когда-то в детстве к тебе прилетела фея
Потом улетела, увы, не туда попала.
И если позвали, то пьешь вино через силу,
Смеешься раскатисто, счет обнулился снова.
Но если во сне ты будешь самой красивой,
То завтра вставать, как водится, в полвосьмого.
© Аля Кудряшева
беда
Ей двадцать пять, у нее не жизнь, а несчастный случай.
Она все время спешит и все время не успевает.
А он говорит ей в трубку: "Маленькая, послушай",
И она от этого "маленькая" застывает.
Не отвечает и паузу тянет, тянет,
Время как будто замерло на часах.
И сладко чешется в горле и под ногтями,
Ну, там, где не почесать.
Ей двадцать пять, у нее не нрав, а пчелиный рой.
Сейчас все пройдет, сейчас она чай заварит.
Она сама боится себя порой,
А он ее маленькой называет.
Сосед нелепо замер с раскрытым ртом,
Размахивая руками.
Двухмерный, как будто бы он картон,
А может, бордюрный камень.
Ей двадцать пять, у нее не вид, а тяжелый щит,
У нее броня покрепче, чем стены в штольне.
Как посмотрит пристально - все вокруг затрещит.
А он не боится, что ли?
Он, наверное, что-то еще говорит, говорит,
Что он не придет, что прости, мол, что весь в цейтноте.
Она не слышит. У нее внутри что-то плавится и горит.
И страшно чешутся ногти.
© Аля Кудряшева
Ей двадцать пять, у нее не жизнь, а несчастный случай.
Она все время спешит и все время не успевает.
А он говорит ей в трубку: "Маленькая, послушай",
И она от этого "маленькая" застывает.
Не отвечает и паузу тянет, тянет,
Время как будто замерло на часах.
И сладко чешется в горле и под ногтями,
Ну, там, где не почесать.
Ей двадцать пять, у нее не нрав, а пчелиный рой.
Сейчас все пройдет, сейчас она чай заварит.
Она сама боится себя порой,
А он ее маленькой называет.
Сосед нелепо замер с раскрытым ртом,
Размахивая руками.
Двухмерный, как будто бы он картон,
А может, бордюрный камень.
Ей двадцать пять, у нее не вид, а тяжелый щит,
У нее броня покрепче, чем стены в штольне.
Как посмотрит пристально - все вокруг затрещит.
А он не боится, что ли?
Он, наверное, что-то еще говорит, говорит,
Что он не придет, что прости, мол, что весь в цейтноте.
Она не слышит. У нее внутри что-то плавится и горит.
И страшно чешутся ногти.
© Аля Кудряшева
детское
Не признаться не могу, а признаться тяжко,
Я б себе зашила рот, если бы смогла.
Я украла у тебя маленькое счастье
Самый крохотный флакон синего стекла.
Это счастье у тебя пряталось на полке
Покрывалось чешуей пыли и обид,
Ты его когда-то взял, доверху наполнил,
Надписал и позабыл - шкаф и так набит.
Я наткнулась на него, встав на табуретку,
Шаря в темной тишине в поисках сластей,
А оно блеснуло мне сказочно и редко,
Отразилось в потолке, брызнуло от стен,
И забилось под рукой, ласково запело -
Вот и не смогла уйти, не смогла не взять,
Там под самым колпачком голубая пена,
И такая синева - рассказать нельзя.
У тебя таких чудес - воз и два вагона,
Свежих счастий всех цветов закрома полны,
У тебя в окне живет майский птичий гомон,
У тебя в комоде есть плеск морской волны,
У тебя растут цветы и смеются дети,
У тебя так хорошо спорятся дела,
У тебя, наверно, есть всё, что есть на свете -
Ну, подумаешь, флакон синего стекла.
Самый крохотный, поверь, самый завалящий,
Может, там и вовсе чушь, талая вода.
Ты бы вовсе не полез в этот долгий ящик,
Ты б не вспомнил про него вовсе никогда.
Но сегодня ты с утра пел, готовил бигос,
Ты был весел, мир был мил, крепок был союз,
Но морщинка на щеке - та, что я влюбилась,
Превратилась в тонкий шрам, в тот, что я боюсь.
Ты поцеловал меня: приходи почаще,
Как всегда, на букве "о" губы округлив.
Я украла у тебя маленькое счастье,
И открыла за дверьми, вызывая лифт.
И такой открылся мир нежный и безумный,
И сирень, жасмин, весна, мед и пастила,
И такой прозрачный свет, что заныли зубы,
Этот крохотный секрет синего стекла.
Ты б не вспомнил про него, никогда не вспомнил,
Ты таких еще сто штук можешь сохранить.
Ты любой сосуд готов радостью наполнить,
Ты заставишь петь струной паутины нить,
Ты б не вспомнил про него средь других флаконов,
Золотится на заре фонарей слюда.
Смотрит грустно на меня профиль заоконный,
Верно, больше мне нельзя приходить сюда.
Все вокруг меня поет, будто птицы в чаще
Все внутри меня грустит не пойми о чем.
Я сжимаю в кулаке краденое счастье,
Слезы капают в него тоненьким ручьем.
© Аля Кудряшева
Не признаться не могу, а признаться тяжко,
Я б себе зашила рот, если бы смогла.
Я украла у тебя маленькое счастье
Самый крохотный флакон синего стекла.
Это счастье у тебя пряталось на полке
Покрывалось чешуей пыли и обид,
Ты его когда-то взял, доверху наполнил,
Надписал и позабыл - шкаф и так набит.
Я наткнулась на него, встав на табуретку,
Шаря в темной тишине в поисках сластей,
А оно блеснуло мне сказочно и редко,
Отразилось в потолке, брызнуло от стен,
И забилось под рукой, ласково запело -
Вот и не смогла уйти, не смогла не взять,
Там под самым колпачком голубая пена,
И такая синева - рассказать нельзя.
У тебя таких чудес - воз и два вагона,
Свежих счастий всех цветов закрома полны,
У тебя в окне живет майский птичий гомон,
У тебя в комоде есть плеск морской волны,
У тебя растут цветы и смеются дети,
У тебя так хорошо спорятся дела,
У тебя, наверно, есть всё, что есть на свете -
Ну, подумаешь, флакон синего стекла.
Самый крохотный, поверь, самый завалящий,
Может, там и вовсе чушь, талая вода.
Ты бы вовсе не полез в этот долгий ящик,
Ты б не вспомнил про него вовсе никогда.
Но сегодня ты с утра пел, готовил бигос,
Ты был весел, мир был мил, крепок был союз,
Но морщинка на щеке - та, что я влюбилась,
Превратилась в тонкий шрам, в тот, что я боюсь.
Ты поцеловал меня: приходи почаще,
Как всегда, на букве "о" губы округлив.
Я украла у тебя маленькое счастье,
И открыла за дверьми, вызывая лифт.
И такой открылся мир нежный и безумный,
И сирень, жасмин, весна, мед и пастила,
И такой прозрачный свет, что заныли зубы,
Этот крохотный секрет синего стекла.
Ты б не вспомнил про него, никогда не вспомнил,
Ты таких еще сто штук можешь сохранить.
Ты любой сосуд готов радостью наполнить,
Ты заставишь петь струной паутины нить,
Ты б не вспомнил про него средь других флаконов,
Золотится на заре фонарей слюда.
Смотрит грустно на меня профиль заоконный,
Верно, больше мне нельзя приходить сюда.
Все вокруг меня поет, будто птицы в чаще
Все внутри меня грустит не пойми о чем.
Я сжимаю в кулаке краденое счастье,
Слезы капают в него тоненьким ручьем.
© Аля Кудряшева
ТОП 5
1
3
4