Неделька пляжная
278801
888
Всем счастливого августа!

От меня небольшой подарок)

Каждую субботу они звонили ей с дачи и, начиная с апреля, рассказывали, что у них посажено, что взошло, что выкопано, а когда огородный круг начинал замыкаться, и отец высылал фотографию огромного помидора в честных черноватых трещинах: «Видела? Больше кило, мать с куста сняла», дочь их Маша, всегда словно что-то забывшая и неуловимо неприкаянная, вдруг вспоминала: «Август».

Маша шла из библиотеки под полнокровный, уверенный голос отца, и хотя телефон голос изменял, Маша знала – это лишь потому, что она сейчас не видит отцовских бровей над спокойными глазами, густых, как у Брежнева и у самой Маши, когда ей лень было их подравнивать.

Машу всегда радовал голос этого человека, как-то надежно живущего на своем месте нужной жизнью. Особенно радовал в конце каникул, в августе, когда вел ее в грибные леса или вез в Азию после безумного июля с жарким небом, спускавшимся в ночное море, в котором Маша с кем-нибудь плыла до черного, таинственного пирса и вдруг смеялась, тонко, как русалка, и над своим безумием и над серьезной луной.

Июль сворачивался, ссыхаясь от собственной жары, сужался до размера скамейки рядом с рябиновым кустом: острые листья темно-зеленым веером, алые гроздья, и нельзя удержаться – не положить в рот эти ягоды, горькие и прекрасные. И по-настоящему вкусные, не как мороженое или другая простая еда, а со вкусом лета – уходящего, осени – грядущей, со вкусом августа, всех книг и всех поэтов. Маша садилась на эту скамейку, прямо под гроздь, само собой, с книгой, и не могла вместить в себя царственные дары – Бунина или Пастернака, которые вдруг становились близкими, живыми, как оживает в доме мебель, ковер, чайные чашки в спокойном вечернем свете, еще несколько часов назад обезличенные, пустые под злым полуденным солнцем.

Маша радовалась яблокам в сумке – «от нового урожая». Так говорила стоя с ведром в их дверях Надежда Ивановна, соседка сверху, такая же вечная в их старом доме, как яблоня на ее даче, каждый август дающая белые яблоки. Позже Надежда Ивановна рассказывала про Яблочный Спас, потом про Медовый, и все это – Спас, царственное яблоко, горькая рябина, богатый чем-то дорогим ей Бунин, величественная до помешательства рудбекия – гордый коричнево-желтый цветок с резким испанским именем –, поражали ее настоящим августом и еще чем-то важным.

Ей никогда не хватало цветаевского «астры, звезды, грозди». Ей нужен был огромный помидор с черный трещиной. Ей нужно было знать, что ее отец сейчас живет на даче, полной яблонь, что бывает Яблочный и Медовый Спас, ей было нужно, чтобы об этом рассказывали. Надежда Ивановны – про Спас, отец – про гигантский помидор, и чтобы он куда-нибудь звал ее в августе своим надежным и крепким голосом – в грибные леса, в Азию, в Крым, чтобы вел ее смотреть на жизнь, которой он так надежно жил на своем месте.
КиттиКэт
что такое "Спас"?
Aнжелина
Телеканал, российский, круглосуточный web-страница
Aнжелина
А мне интересно куда пропала Света.
Upjohn
Меня, как ботаника, больше происхождение кувшинок в москва-реке на активной излучине интересует :biggrin:
Есть в графском парке черный прууууууд, там лилиииии цвееетууууут :biggrin:
Upjohn
А мне интересно куда пропала Света.
Здравствуйте все! :роза: :flowers:

Какой богатство, какая радость вокруг, просто не выдохнуть - и - задохнуться! Август! Лев из медового золота! Меда вчера все поели? Медовый спас - звучит, как песнь, ее поют небесные пчелы, а я радуюсь в небо! В синее! В синее небо!

Радости, августа, здоровья, скоро сентябрь, начало учебного года, как много в жизни счастья, только бы не накатила депрессия! Но, кажется, пока не чувствуется, дай Бог, дожить до Нового года.

Светлана не пропала! Она счастлива, как-то безумно Светлана счастлива... Смотрите!


***
Ей все говорили: «Езжай, отдохни». И так настойчиво, будто замышляли что-то, будто были в заговоре, не обязательно в злом, но в загадочном. Иначе, как бы могли они все твердить одно и то же: «Езжай, Света, отдохни, хотя бы в Турцию, там море! Там такая красота, ты не представляешь! У тебя семьи нет, да если бы не дети, мы бы с Сашкой каждый сезон летали».

Света чувствовала вину, вдруг понимая, что привычное одиночество дано ей не просто так – надо ехать отдыхать, хотя бы в Турцию, и везти оттуда что-то плотное, осязаемое, что привозят им с мамой в конце августа старшая сестра Наташа со своим мужем.

Щедрый августовский праздник возвращения повторялся на маленькой кухне. Алый зев арбуза занимал половину стола, над любимыми мамиными нектаринам радовались осы, перед красивой, шумной Наташей распахивалась дверь, раздвигались стены старой квартиры, и дело было даже не в Наташином сладком, кофейном загаре, а в турецком солнечном небе, которое сияло внутри вернувшейся Наташи, и еще в песке, застрявшем в ремешках ее новых турецких босоножек, жутко-золотых. Света видела море, весь прибрежный белый город, бесконечное небо, и этого ей уже хватало.

За Наташей шел муж Саша, нес пакеты, но в нем не было ни солнца, ни песка босоножек – только шоколадная кожа, отдохнувший вид, он был доволен и ровен, и было неизвестно, чем он живет.

А Наташе Света в тот час завидовала, но даже не турецкому солнцу, а тому, что Наташа снова слышит шепотом приговаривающее радио – пожелтевшую пластиковую коробку на старом холодильнике, на который – «Вот вам магнитик!» – Наташа тут же лепила гипсовую пальму с кокосом и еще с чем-то еще ярким, аляповатым, совсем потерявшим святое турецкое золото.

Наташа сейчас, наверное, радуется пластмассовой масленке с треснувшей крышкой – никто не вспомнит ее цвет, а масленка, между прочим, лиловая, но такая родная, из такого глубокого детства, что не имеет уже ни формы, ни трещин, ни нелепого лилового цвета, слишком кокетливого для советской масленки со знаком ГОСТ на дне. И хрустальную вазочку, три розы, перекрестие, три розы, интересно, Наташа видит? Заметила она, что в ней – все те же сушки-малютки? Лежат там уже сорок лет, а клеенка – в клетку, и ос в этом году много, говорит наша милая мама, которая никогда ничего не выбросит, даже старой новогодней ухватки-рукавицы с веселой свиньей из китайского гороскопа.

«Да выбросите вы уже эту клеенку, где те бамбуковые салфетки из Китая?» Но Света не верит, что Наташа это серьезно, потому что нужно же куда-то возвращаться от турецких пальм, от китайского бамбука, а куда еще, как не к хрустальным вазочкам на клеенке с прожженными сковородкой кругами.

Вот Наташа и вернулась, и груда подарков и заморских фруктов высится на стоде, и сменяют друг друга одинаковые фотографии в Сашином телефоне: «Это мы, это я, в тот день был ливень, а в остальные дни – солнце, это мы в Стамбуле, а это, мама, менемен, турецкий омлет, почти как твой. Света! Езжай, отдохни. Хотя бы в Турцию. Там такая красота».

Показать спойлер
Света не знает, почему она не едет в Турции. Она даже покупала босоножки, почти как у Наташи – с тонкими ремешками, потом искала горячие туры. «Да не горячие, а горящие, балда», – ласково учила беззлобная, крепкая сестра. «Ты приложение на телефон поставь и следи».

И Света следила, но приходил август, приплывали сизые облака, ватные и надежные, похожие на школьные дни, и Света уезжала на дачу, где в первый же день забиралась на старый диван с плюшевым покрывалом, похожим на музейную ценность, и читала Тургенева. Именно Тургенева, тихого, поэтично сонного, и старая дача становила дворянским гнездом.

Утро пахло яблоком, деревянный дом был наполнен шорохом насекомых и милым хламом: тумбочка с одной дверцей, странные, желто-красные жар-птицы на стенах. Все отжившее и ненужное свозили на дачу, где оно заново оживало, превращаясь в ласковый, теплый быт. По утрам в окно билась рябина. Света лежала на перекошенном диванчике, смотрела на рябину, на деревянных жар-птиц, и мечтала: «Цветов и неживых вещей приятен запах в этом доме…» Мечтала сначала о близкой чашке кофе, потом – о новой жизни, например, о далекой Турции.

На второй день, после утренней рябины в окне, появлялись рыжие тыквы. Они врывались в день из солнечного огорода, из темной, августовской зелени и синевы, волшебные, как Золушкины кареты. Света носила их в дом, спотыкаясь о свежие бруски и доски, о спрятанные в траве грабли, и дача оживала, становилась родной, ежегодной, особенно после того, как она, наконец, находила под крыльцом зеленую лейку с помятым боком: «Света, ты поищи внимательно – в глубине порой».

Весь второй день Света рыла в глубине. Бани, сарая, старого немецкого шифоньера в заснувшей, как и весь дом, комнате, умеющей превращать яркий солнечный полдень в подводный зеленоватый сумрак, полный рыжих жар-птиц. В шифоньере находила подшивку журналов «Юность» за восьмидесятые годы, чья это была юность? Света вплывала в нее, сидя на полу, и вся ее жизнь собиралась на этой старой даче, обретала смысл и даже покой.

Жизнь у них с мамой была простая. Утром – белые, каждая со своей щербинкой, чашки с давними рисунками, Светина – с васильками, на завтра – омлет с помидорами. «Как там Наташка говорила – менемен? Как они там, интересно, сейчас в Турции? Загорают…» Но Турция теперь была бумажной и плоской, как календарь на двери веранды – числа и буквы под фальшивым глянцевым морем – оно появлялось только ночью и в ливень, когда закрывали дверь, включали свет и с радостным ужасом смотрели в окно – вот как льет! Рекламная Турция отрешенно смотрела с календаря, приближался вечер, звездное небо за кружевной занавеской, яблоко, ночное чтение – Тургенев.

Все дни ее были наполнены, тыквами, мечтами в гамаке, парниками, выгоревшими на солнце ведрами, веером воды над кустом смородины – длинный, упругий шлаг становился в веселых руках живым, как удав, заливал кусты, травы и ягоды. Дни были наполнены лестницей, приставленной к тайному отверстию чердака, старым рукомойником на стволе черемухи, куском мыла, ворованного сороками, слизнями на кочанах капусты, как на картинках из книги немецких сказок.

«Охота вам упластываться?» – спрашивал в сентябрьский воздух зять Саша, вернувшийся со своей крепкой, красивой Наташей из Турции. Он, как всегда, что-то нес, этим, наверное, и жил, понимала вдруг Света, глядя на его крепкую шею цвета турецкого шоколада и на руки, в которых – банки с перцами, закрученные мамой, бидоны с мелкой, сибирской вишней, собранные Светой.

«Все в магазине же можно купить», – нес мешок молодого картофеля Саша, а мама бежала сзади, поддерживая мешок, и весела объясняла: «Если все будут так говорить, кто ж руками работать будет!» Красивая Наташа в золотых босоножках, уперев руками бока, возмущалась: «Ну, мама! Выкиньте вы эту мятую лейку! Тебе же Сашка новую из нержавейки привез. Света, если бы ты знала, какая в Турции красота! Езжай, отдохни!»

А Света радовалась – и мешку молодой картошки, и золотым тыквам, и лейкам – новой, из нержавейки, и старой, с мятым боком, и красивой, сильной сестре Наташе, привезшей с собой свет из далекой страны, в которую она, Света, обязательно когда-нибудь поедет.
Показать спойлер
Все, наверное, готовятся к школе, да?

Август – это школа. Не та, от которой потом болит голова после четвертого урока, когда ты вдруг понимаешь, что Берингов пролив – не самое важное в жизни, уж не настолько важное, чтобы несколько дней запоминать годы и дни всех вех строительства его тоннеля. А вокруг весна, злобное солнце и авитаминоз, болит голова, и ты просыпаешь первый урок, что удивительно – ведь в сентябре ты так мечтал о партах и глобусах, чуть ли не клялся на томике Пушкина в том, что будешь учиться прилежно и радостно.

Но это потом, а сейчас – действительно, радостно. Во-первых, школьная ярмарка. Даже если нужен просто пенал. Даже если ничего не нужно, даже если школа давно окончена, нужно ехать – хотя бы ради этого щедрого, удалого слова. Где-то 28 августа нужно ехать, когда то дождь, то синева с неба, а ярмарки по всем улицам города – шатры с веселыми и деловитыми продавщицами, похожими на первых моих учительниц. Заботливо перебирают тетради: «Тебе какую, мальчик? С роботами? И по английскому, с часами на башне? Что говоришь? Биг Бен? Держи тетрадь, учись хорошо».

Розовые ранцы с черепашками Ниндзя и с русалками – это для малышей, портфели из крокодильей кожи, ненастоящей, конечно – это для старших, для тех, кто уже влюблен, готовится к университету, кто почти с усами. Акварель, мольберты, карандаши – это для тех, кого осчастливил Бог – дал талант художника в придачу к очарованию, как той девочке с тонким и грустным еврейским лицом. Она пришла с дедушкой – старым художником в синем берете, и они с ним выбирают кисти. Нужно из беличьего волоса.

Капризные отличницы ходят по школьной ярмарке с мамами – выбирают кружевные ленты и фартуки. Гордые узкие лица надменно повернуты в полупрофиль: «Нет, мама, это не тот учебник французского – по нему ничему не научишься». А так хочется всему научиться, кажется, что вернешься вечером, полный пакетов с школьными драгоценностями, и сразу станешь умнее, чем-то богаче.

Кроме ярмарки – последние поездки на огород к бабушке. Привезти домой помидоры, огромные, неровные, словно сдутые мячи, и еще – ведро ранеток, которые будешь грызть весь сентябрь, и которыми потом будут пахнуть воспоминания о читаной в первые дни книги по школьной программе – Федор Сологуб, русский декаданс, «Мелкий бес».
КиттиКэт
Вы выжигаете напалмом.
Даже такой неприхотливый, неагрессивный и толерантный контенгент.
:роза: :роза:
Автоинформатор
Всем отдыхающим привет.
Похоже, на ЖФ наступила пора как на картинке. :biggrin: