Уволившись из армии во второй половине 80-х, и ожидая пока офицерское удостоверение поменяют на паспорт, я устроился по протекции грузчиком на хлебозавод. Странная подобралась компания в моей бригаде - все в какой-то степени "бывшие" и все по-протекции. Там работал бывший зек, молодой парень, только что вышедший из тюрьмы и особого шанса на хорошую работу у него не было, он хотел устроиться водителем, а пока присматривался и зарабатывал первую характеристику... Бывший алкоголик - человек со вшитой торпедой, который прежде работал здесь же то ли слесарем, то ли электриком, его сначала выгнали за пьянку, потом ушла жена, он зашился и вот теперь проходил реабилитацию в виде грузчика. Звали его Додик, он был щупл, малозаметен, но с обостренным чувством справедливости. Говорил он всегда невнятно и с такой интонацией, как будто чем-то возмущался - очередной несправедливостью. С его стороны все время раздавалось какое-то негодующее бухтенье, что многих раздражало; он бывал часто за это бит, но мы свыклись постепенно. Работал я - бывший офицер, комиссованный из армии, эта работа позволяла мне спокойно подыскивать что-то более подходящее и готовиться к поступлению в университет; и время от времени работали разные студенты, устроенные сюда тоже по протекции.

Достоинства работы на хлебозаводе были известны: грузчиком можно было работать без паспорта, была бесплатная кормежка, бесплатный хлеб - можно было и домой взять и наесться от пуза; наконец, притырить пару лотков и с хлебной же машиной по всеобщему сговору сдать в магазин по меньшей цене, а навар, как обычно, пропить.
Но самой яркой фигурой на погрузке была Тамара - бывшая сотрудница какого-то более значительного подразделения хлебокомбината, здоровенная молодая бабища лет 25-26, то есть мне ровесница, с грудями как арбузы и задницей поистине лошадиной, которую за разные шалости - пьянство, блуд и хамоватость сослали вниз на погрузку. Она очень стремилась вернуться обратно, куда-то там на верхние этажи хлебокомбината, в "рай", - как все грузчики и слесаря назвали это место, где я даже ни разу не был за ненадобностью, - поэтому работала она рьяно, надеясь заслужить скорое прощение. Про этот рай, а попросту - заводоуправление, мы знали, в основном, с ее слов, впрочем, довольно невнятных, поэтому знали лишь, что "там хорошо" (проникновенно говорила Тамара и сладко улыбалась), потому он и рай. Грузчиков туда в рабочей одежде даже не пускали.

Работа была тяжелая, сменная - по 12-ти часов. Даже я, человек довольно тренированный, солдат и спортсмен, выматывался под конец смены вусмерть, а внимание у меня уже через несколько часов работы притуплялось, и я сплошь и рядом "косячил" - не успевал убирать руки от груженых вагонеток в нужный момент, и их раз за разом больно защемляло между тяжелыми железными стойками. Руки были сплошь в синяках, пальцы распухали и болели, ныли по ночам, не давая спать.

Меня это удивляло: я был явно физически сильнее любого из своих коллег, но все они работали куда ловчее меня, даже доходяга-алкоголик, которого мне хватило бы щелчком перешибить. Я находил причину в том, что совершенно не могу сосредоточиться на дурацкой тяжелой однообразной работе, то есть - "все от ума", льстил я себе, строя эту апологию непроворности и лопоухости на высоте своего интеллекта. В уме ли было дело сказать и нынче не могу, но работа эта была точно не для меня - психофизически не для меня; она была одновременно и тяжелой и монотонной, но при этом требовала постоянного неослабного внимания, нельзя было полностью "выключить ум" и делать что-то на автомате, как во многих других физических занятиях. Как только внимание ослаблялось от усталости или, например, от задумчивости о прочитанных книгах и дальнейшей моей гражданской жизни - тут же случалась травма. У меня их было больше всех, удивляюсь, как только руки остались целы и не переломаны! Думаю, долго и нудно копать яму мне бы было сподручнее, можно задумываться о чем угодно без отрыва от производства и опасности травмы. А тут - замечтался - получи железякой по пальцам!
Особенно, конечно, хороша и многообразна во всех проявлениях была эта необычная девушка - Тамара. Она работала совершенно без видимой устали, гораздо быстрее, чем я, и всегда была в отличном настроении, кажется грусть-тоска ей была неведома в принципе; пила с мужиками наравне водку из граненых стаканов и закусывала, как и мы - свежим хлебом и луком, а также жидким казенным супом-баландой. Кроме того, она несколько раз за смену умудрялась совокупляться за всяким углом с бывшим зэком Васей. Куда ни отойди на перекуре - видишь, как они уже пристроились на мешках с мукой или прямо стоя, прислонившись к вагонеткам, и пыхтят. Зэк Вася обычно ничего не замечал, занятый процессом, а Тома хитро улыбалась и даже подмигивала мне, ритмично сотрясаясь. Потом Вася возвращался к нашему очагу и удовлетворенно докладывал: "Эх, вдул Томе послеобеденного Ваньку-встаньку..." Однако все и без доклада об этом знали, металлические вагонетки сообщали об этом мерным позвякиванием. Потом возвращалась раскрасневшаяся Тома, садилась среди нас, раздвигая всех своими просторными боками, и начинала задирать меня: "Ну, что, полковник, пойдем дам и тебе, а то у Васьки после одной палки уже не стоит". Ущемленный Васька, огрызался: "Молчи, п.5 , я тебе сегодня уже четыре палки кинул, нашла тоже импотента".

В звании они меня, конечно, незаслуженно повысили, я по молодости лет и до майора еще не дослужился, но в этом споре я был, скорее, на стороне зэка Василия, поскольку и сам втайне не переставал восхищаться его невероятным либидо, находившемся всегда на боевом дежурстве как система противовоздушной обороны родины. Это же надо - на каждом перерыве в грязи и мучной пыли ублажать такое коровообразное существо, как Тома, которая, несмотря на свои несокрушимые сиськи, обходилась совершенно без признаков женственности, - какой-то там плавности в движениях, кокетства или хоть показной, но слабости и незащищенности... По крайней мере, это было образом женственности в моем тогдашнем восприятии, мне нравились тонкие романтические девушки с мечтательными глазами и развевающимися волосами... С течением времени, правда, мои представления о женственности существенно расширялись... Тогда же я думал так: как же сильно, должно быть, изголодался в тюряге по женскому телу бедный зэк Вася, чтобы так кидаться на эту помесь бабы с носорогом! В мимолетных размышлениях об этом процессе, при всей моей молодеческой перенасыщенности сперматозоидами, усугубленной недавним возвратом с театра военных действий в одной очень жаркой стране, где мне тоже приходилось, как и Васе, обходиться без женщин, - я почти мгновенно понимал, что мое собственное либидо было бы абсолютно бессильно перед Томой.

Мне нравилось наблюдать, как хлебозаводские мужики поутру здоровались с Тамарой... Все ее крепко со шлепком хватали за задницу и эдак радостно, от ощущения полноты в руке и душе, немного потрясали ею с одновременным радостным кряканьем: "Ыыыах! ЗдорОво, Томка!" Если хватал ее любовник зэк Вася - она сладострастно ухмылялась, если хватал бывший алкоголик Додик, она отвечала: "Пшел на, алконафт хренов", - а могла и задать оплеуху, причем неслабую, отчего бедолага потом долго тер ухо. Так, для каждого из слесарей, наладчиков и еще каких-то там зачуханных хлебозаводских мужиков у нее была своя реакция на это утреннее приветствие - "задницепожатие". А все сотрудники предприятия мужского пола как будто долгом считали приложиться поутру к Тамариному заду, как к своего рода талисману и главному хлебозаводскому достоянию, - без этого день не заладится. Спрашивали друг друга с улыбочкой: "Ты уже с Томкой поздоровкался?" Мне она тоже настойчиво подставляла свою задницу прям с утра: куда ни кинь взгляд - везде Томин зад, - но я как-то не решался его схватить, хотя и понимал, что рано или поздно эта традиция обрушится и на меня всей своей многовековой тяжестью. Постепенно я заметил, что ее это стало раздражать: и трахать не соглашается, да и на минимальную товарищескую ласку не способен.

Однажды она мне так прямиком и выговорила: "Ну, что ты целку-то из себя корчишь, генерал ты хренов (иногда меня повышали в звании даже до генерала - в зависимости от степени возбуждения, а просвещенный зэк Вася звал "вашсбродью"), пойдем дам по-хорошему, меня все хотят, только ты кочевряжишься..."

Тут я понял, что ситуации становится опасной, я зажат в тяжелую и тесную вилку: либо надо-таки совокупиться с Тамарой на грязных мучных мешках, либо, как минимум, научиться здороваться с ней за задницу поутру. Было ясно, что я сделался объектом Тамариных сексуальных домогательств, а Тамара девушка серьезная и в случае пренебрежения - легко от нее не отделаешься. Тамаре вторил зэк Вася: "Ну, что ты ломаешься, вашсбродь, твою мать, что тебе трудно что ли девчонке палку на перерыве кинуть... тоже мне афганский герой хренов... А то - гляди она тебя поленом по башке треснет и изнасилует в бессознательном состоянии прямо на лотках с калорийными булочками отпетушит...Гы-гы..."

Когда я размышлял над этой предполагаемой акцией (насилия надо мной), то теоретически она мне возможной не представлялась... Ведь после того, как Тома шарахнет меня поленом по башке - от меня же в эротическом, так сказать, смысле уже ничего не добьешься, я ж не женщина... там было бы проще подвергнуться насилию в бессознательном состоянии.. Но чем черт ни шутит... трахнуть поленом она могла и без секса, а просто от раздражения или из мести, это я как раз хорошо понимал по ее злым и вездесущим, как лагерные прожектора, глазам, нависающим над зловещими бастионами груди.

И потянулись дни мучительных раздумий и тревог... Тамарины бедра каждое утро приближались и закрывали все проходы и даже весь горизонт, бежать на хлебозаводе было некуда... Я принял волевое командирское решение, как честный советский офицер... секс с Тамарой для меня невозможен! И психологически, и физиологически... Даже если бы я наелся и напился водки с луком и черным хлебом до посинения и икоты - либидо бы могло не проснуться в нужный момент при виде обнаженной Тамары. Тут уж ты сам себе не хозяин. Оставалось научиться хватать ее поутру за задницу, что было существенно проще, и разойтись на этой дружеской ноте...

Но - рука моя и на это не поднималась, решимости не было. Во-первых, у меня совершенно не было опыта общения с женщинами в таком роде... Ну, по крайней мере, с посторонними женщинами, с коллегами... Ну и что я - просто так подойду, просто схвачу сзади и отойду? А что я должен при этом еще сделать-сказать? Залихватски крякнуть от удовольствия, как это делали остальные мужики? Но для меня это не было удовольствием, с чего бы я стал тогда притворно крякать? Все это мне было как-то не к лицу, некоей потерей достоинства, как я полагал, изменой себе... Кроме того, было еще и некоторое чувство брезгливости: хватать Тамару каждое утро за зад в грязном халате, в нечистых трениках под халатом, которые она все время носила на работе и снимала лишь для совокуплений с зэком Васей, а иной раз они и просто валялись где-то на мешках, она не успевала их снова надеть после акции - бежала вагонетки катать...

Я измаялся, сон стал беспокойным, с частыми просыпаниями в поту: со всех сторон, как войско Чингиз хана, меня обступала Тамара с занесенным над головой поленом, - и во сне, и наяву. На хлебозаводе она была поистине везде: ее глаза расстреливали меня сквозь нагромождения пустых вагонеток и даже пробивались сквозь полные -- поверх батонов и буханок, ее бока и грудь оказывались в каждом проходе, за каждым поворотом, причем так, что их было не обойти. В любой другой ситуации и другом месте я бы, скажем, извинился и попросил разрешения пройти. Здесь же поступить так было равносильно тому, как если бы я бы пришел грузить хлеб во фраке с бабочкой, ну или в своей парадной форме с орденами... Она затем и стояла во всех просветах, чтобы я сделал то, что ей нужно - схватил за зад, крякнул и гыкнул: "Томка, мать твою, паастаранись!" У меня уж и рука пару раз поднималась для этой акции - от безысходности, да на полпути падала: нет, не могу, не мое это! Не то чтобы я действительно боялся уронить достоинство, я его уже, кажется, однажды уронил, когда попытался протиснуться в зазор между томиным боком и косяком двери, а она только того и ждала -- мощным движением таза впечатала меня в этот косяк -- еле вырвался и похилял, как побитая собачонка (а что сделаешь? не в морду же бить, какая-никакая, а женщина, мужика бы я давно укопал), - но просто есть поступки, глубоко несвойственные какому-то челвоеку, пусть даже в них нет ничего особенно отвратительного; в то время как для других те же самые поступки вполне органичны. Трудно, например, представить, чтобы Анна Каренина, скажем, стала бы в оперном театре орать и размахивать в восторге снятым с себя лифчиком, а ведь на рок-концертах это делают сплошь и рядом. Я, понятно, не Анна Каренина, а отставной советский офицер, но все же...

Тамара объявила мне войну на уничтожение. И чем больше я размышлял над диспозицией, тем более убеждался в том, что все силы и средства, превосходство в численности и все союзники -- всё на ее стороне. На моей же не было ничего: моя армия разбежалась, прихватив с собой оружие, в союзники никто не шел, и связанность офицерскими фанабериями мешала мне выстрелить из единственной оставшейся пушчонки: дать Тамаре в лоб, чтоб отстала и прекратила свой террор. Я рассматривал компромиссные варианты: подойти тихо придушить и прошипеть что-нибудь такое злобно-угрожающее в лицо, что я иной раз проделывал с мужчинам в похожих ситуациях. Но и тут меня останавливало то обстоятельство, что это все равно насилие, да и пугало, что она-то только этого и ждет -- жарких объятий -- начнет визжать, прижиматься, скажет, что я ее домогаюсь...

Вся наша бригада, весь низовой персонал хлебозавода знал, что Тамара "хочет трахнуть полковника, а тот, сука, упирается" и объявила на меня охоту, и все перешли на ее сторону, а теперь с азартом следили за развязкой. Где бы я ни останавливался передохнуть, мне обязательно кто-то кидал: "Эй, полковник, чего стоишь, Томка-то тебя заждалась там за сараем, ступай вдуй, нечего Дюймовочку из себя изображать". Или уговаривали: "Брось, полковник, такая баба, ступай вдуй, эх, не любишь ты народ, то-то, поди, над солдатиками поиздевался, гад..."

Я уж всерьез подумывал об увольнении с хлебозавода, иногда поле боя лучше оставить и отойти в Тарутинские лагеря, чтоб сохранить армию и чтобы дальнейшее не привело бы к более серьезным жертвам и разрушениям... Посему я уже успокаивал себя: что ж, не довелось мне подработать немного... Но скоро получу паспорт и найду нормальную работу, поступлю в университет, другая жизнь... А пока вот приходится избегать всеми силами Тамары, и ожидать удара поленом по голове под злое и насмешливое шипение сотрудников... И никто мне не поможет, все только обрадуются.

И когда уж я совсем собрался идти писать заявление, ситуация вдруг разрешилась совершенно неожиданным для меня способом...

Однажды поутру, не особенно выспавшись, я явился на грузщицкую службу и в немного заторможенном состоянии куда-то там шел, пригнув голову... На секунду опасность вытекла у меня из головы. И так с полуразбегу, не заметив ее присутствия, я воткнулся прямо в стоящую Тамару, - можно сказать, рухнул в ее объятья. Она поджидала меня в узком проходе между груженными лотками, - не выскользнешь... Я не успел испугаться, как почувствовал, что обхвачен и притиснут мощными руками Тамары к ее животу и груди: "Ну, что попался, алименщик хренов?" Тома приподняла меня и покатала по своей груди, не выпуская. От нее пахло женским потом, свежими булочками и легким водочным перегаром - что-то родное было в этом запахе. Этим своим вопросом она меня удивила, что я даже позабыл вырываться: "Почему алименщик, Тома?" - спросил я, качаясь в воздухе на ее необъятной груди. Ощущение, кстати, мне даже неожиданно понравилось: как будто тебе делают такой вибромассаж силиконовыми арбузами или, скорее, перетирают в мягких пухлых жерновах.... О-о-о, перетирайте, перетирайте же меня еще... не останавливайтесь!

- А потому, что бегаешь от меня по всему заводу, как будто я с тебя алименты взыскиваю, - ответила Тома и поставила меня на место, но из рук не выпустила.

Но тут уж и у меня взыграл инстинкт, да только не тот, что у Томы, а, скорей, борцовский... Едва я после полета коснулся стопами пола, я тут же начал свое движение и, несмотря на Томин добрый центнер весу, покрутил ее немного в воздухе (парень-то я не слабый, только что робкий) и с резким креном поставил на место. Тома радостно взвизгнула:

- Ууух! Давно бы так, полковник.

- Ладно, Томочка, алименты я тебе выплачу обязательно.

И мы разошлись довольные друг другом. С тех пор каждое утро мы с Тамарой прилюдно обнимались и по-очереди подбрасывали друг друга вверх на виду у всей бригады. Техника постоянно совершенствовалась, мы крутили друг друга все решительней, пару раз, правда, Томочка меня уронила на бетонный пол, но нам, парашютистам, к падениям не привыкать... обошлось без переломов. Я работал с ней бережней и ни разу не выпустил ее из рук и, хотя наловчился уже довольно высоко подкидывать, но всегда благополучно ловил этот теплый, грудастый центнер... Все же это тебе не пошлое хватание за зад, а почти искусство, пусть и было в этом тоже что-то эротическое... Увлекшись эквилибристикой с моим телом, Тома больше никого по утрам к своему заду не подпускала, кроме Васьки-зэка, которого потом тоже отвадила, однако совокупляться за каждым углом с ним не перестала, так что Васька был не в обиде. Наверное, Тома закономерно посчитала, что если она столь артистично по утрам обнимается с таким "чистоплюем хреновым" (как меня только ни называли на хлебозаводе за глаза), как я, то уж позволять себя лапать за задницу каждому хлебозаводскому придурку она не вправе, это выглядело бы серьезным уроном уже ее достоинства, понижением социального статуса в своем роде. По нескольким встреченным мною заводским слесарюгам с фингалами я понял, что защита женского достоинства Томы происходила в жарких рукопашных схватках. А для меня же началась поистине счастливая хлебозаводская жизнь. Тома больше себя не предлагала, а товарищи тоже сильно подобрели, из чего я заключил, что девушка пользуется столь могучим авторитетом среди простых тружеников предприятия, что надо еще посмотреть, кто здесь настоящая власть.

Иногда на этот наш силовой аттракцион спускались посмотреть даже люди с заводоуправления и, в конце концов, пришла сама директриса - женщина лет 45-ти, сопоставимых с Тамарой размеров и веса. Она молча смотрела на нас глазами, исполненными нежности и печали, слега приклонив голову набок, как бы от умиления... потом вдруг неожиданно отвернулась, потерла рукой глаза и быстро поднялась к себе наверх, на командный пункт.

Народ хлебзаводский как-то тоже смутился и разбрелся, а когда я поставил Тому на землю, она была уже задумчива и грустна, и сказала мне серьезно с просительными интонациями:
-- Знаешь что, полковник, а ты не мог бы еще и Ларису Петровну покидать вот так же? Она женщина одинокая, ее муж бросил, сбежал к молодой, тоскливо ей... чего тебе стоит?

Тамара была девушка добрая, жалостливая, паленом по башке дать могла, но зла не помнила. Ведь это же Лариса Петровна, в конце концов, и изгнала ее из нашего хлебозаводского рая вниз -- на погрузку. А вот поди ж ты - готова была из сочувствия уступить ей добытое в боях право быть потисканной и подброшенной вверх.

Я пустился в разные мечтательные раздумья и представил, что вот меня теперь зачислят в штат как профессионального подбрасывателя тучных хлебозаводских девок, раздобревших на калорийных булочках и будут мною награждать женщин-передовиков производства. А мужчин-передовиков будет подбрасывать вверх Тамара. А что? С таким прогрессивным мотивированием труда мы быстро окажемся победителями соцсоревнования среди предприятий пищевой промышленности, и нам наверняка что-нибудь добавят -- или зарплаты или путевок в санатории. Особенно нам с Тамарой. Мне представилось также, как под завистливые взгляды грузчиков я каждое утро поднимаюсь наверх, в наш рай, захожу в огромный кабинет Ларисы Петровны и начинаю ее подбрасывать к потолку - к большим хрустальным люстрам... Почему-то я думал, что у такой значительной женщины не может не быть в кабинете красивых люстр, как в нашем ДК, например. Но я тут же предположил и одну сложность этого трюка с Лидией Петровной с медицинской, так сказать, профилактической стороны... Томка-то девка молодая, вестибулярный аппарат у нее качественный, устойчивый, кроме того, она его еще почти ежедневно укрепляет парой стаканов водки -- выводит горизонт на ноль, а вот про Ларису Петровну этого не скажешь, она уж не столь эластична и спортивна в свои 45, а ну как в ней что нибудь жизненно-важное расплескается на лету, и меня посадят, а я ведь еще учиться собирался... Да и еще одно соображение останавливало...

-- То-то и опасно, Тома, что одинокая, ты думаешь одним подбрасыванием дело ограничится?
-- Какой ты все-таки гад, полковник, - с чувством сказала Тамара. - Ну ладно я, девушка простая, необразованная, тебе со мной западло. Но Лариса-то Петровна, она же наша мать, что ж ты не можешь перестать кочевряжиться и трахнуть ее от души хоть пару раз - как бы от всех нас? Тебе и делать-то ничего не надо будет, я обо всем договорюся... только трахнуть.
-- Погоди-погоди, Тома, я должен хоть пару дней подумать, настроиться. Мне кажется к отношениям с Ларисой Петровной я пока еще не готов... Если бы мне предложили выбор -- секс или смерть, то лучше бы тогда уж с тобой, - пытался я неловко подольститься, а заодно потянуть время до нового развязывания войны.
-- Со мной ты можешь хоть сейчас, - злобно сказала Тамара и схватилась за вагонетку, - гад и есть гад, благородие хреново.

Видимо, Тамара не так проста, как кажется, и хочет моим телом выкупить у начальницы свое возвращение в рай. Наверное, рано я успокоился, все еще только начинается, и воздух нашего предприятия просто перенасыщен сексуальной энергией, не хлебозавод, а двор императора Калигулы какой-то, все со всеми совокупляются и поставляют мальчиков наверх начальнице. Страшно себе представить, что же там тогда в нашем заводском раю делается... Ведь туда все пары сладострастия снизу поднимаются и скапливаются, - так что там не иначе как групповые оргии происходят, вот почему Тамара туда так рвется... Во я попал-то! А интересно, впитывает ли это растворенное в воздухе сексуальное возбуждение наша продукция? То-то я стал замечать, что после двух булок с изюмом Тамара в моих глазах начинает приобретать черты женственности и привлекательности. Слава Богу, что булок с изюмом грузчикам не часто перепадает. Надо все же поскорее отсюда сваливать, а то изнасилуют всем заводоуправлением. "А всего лишь подработать хотел", - с тоскою подумал я, - поскольку это была для меня чуть ни единственная возможность заработать какие-то деньги для семьи в отсутствии паспорта. Ночью мне приснилось, что на меня навалились Тамара вместе с Ларисой Петровной, и это был вовсе не эротический сон, а, скорее, из той серии снов, когда не можешь убежать от злого чудовища. Я затих в предчувствии чего-то нехорошего и решил работать пока можно, а там посмотрим.

Однажды поутру через дня три после этого разговора с Тамарой ко мне подошла секретарша директора и сказала, что Лариса Петровна просит меня зайти к ней в кабинет после смены. Это приглашение слышали все грузчики... Стихло стуканье вагонеток, замолчали моторы машин, зэк-Вася застыл над Тамарой в верхней точке амплитуды движения, а мимолетная муха зависла в воздухе... Казалось, что все на хлебозаводе ждали именно этого.

-- Это не я, полковник, чеестно, - сказала Тома, стряхивая с себя Васю и мучную пыль и глядючи на меня страшными глазами, и я сразу понял -- она не врет.
-- Везет же гаду, - зло сплюнул на пол бывший алкоголик Додик, а когда я на него хмуро посмотрел, поспешил отрулить назад. - Ладно, ладно, полковник, это я так... случайно вырвалось, я хотел сказать - совет да любовь тебе с Петровной, как говорится...

Взгляд мой стал еще страшнее, и тогда более понятливый Васька-зэк дал ему сильную затрещину.

-- Молчу, молчу, я-то чего? Я-то всегда говорил, что лучше ему Томку нашу трахнуть, а не ходить налево, в дирекцию, - сжался испуганно Додик.

Мы снова принялись за работу, и это была самая тяжелая их моих смен на заводе. Мелькнула малодушная мысль -- не улизнуть ли после смены незамеченным, но было стыдно своей паники: бабы испугался. Будь проклят тот день, когда я переступил проходную этого борделя, выпекающего булочки... Надо бежать отсюда пока живой, у них тут у всех только одно на уме... После этой смены руки мои были как никогда разбиты вагонетками, поскольку мысли мои не фиксировались ни на чем, кроме крупных боков Ларисы Петровны, которые мне будут предложены сегодня для вечернего хватания за чаем и коньяком. Мне грезилось как она раздевается под хрустальной люстрой... "Да с такими побитыми руками я ее пожалуй и за грудь-то не сумею схватить", - думал я. И тут же ужасался: "Тфу, черт! Какая хрень в голову лезет! Какой там секс... я что им -- мальчик, оказывающий услуги?"

После загрузки последней машины, бригада наша молчаливо сплотилась и поугрюмела, сопереживая мне... Почему-то все были уверены, что я иду на закланье к злой царице, что хоть я и хорохорюсь, но иного выхода у меня нет. И после того, как я ей отдамся, меня непременно обезглавят, как поступала Клеопатра со своими грузчиками... Кажется, какими-то краями сознания и я уже начинал в это верить

Тома прониклась ко мне товарищеской нежностью, и теребя от смущенья
пуговицу халата на груди, сказала:

-- Ты эта, полковник, не держи зла, если что... это не я, правда, не я, - она вдруг поцеловала меня в щеку, - нежно и по-братски, и прослезилась. - Хороший ты мужик, полковник.

И это была та самая Тома, которая еще пару дней назад чуть ни силой принуждала меня к сожительству с Ларисой Петровной ради общего дела - "от всех нас". Сам я тоже практически прослезился.

Подошел и Васька:

-- Ну давай, вашсбродь, не дрейфь, это не больно, я бы вместо тебя пошел, если чё, - и дружески похлопал меня по плечу.

Осталось пойти в душ, переодеться и подняться на второй этаж -- в рай. Я поднялся: ну рай как рай, никаких признаков притона я там, вопреки ожиданиям, не обнаружил. Обычный безликий позднесоветский офис средины 80-х и только термоядерная сексуальная энергия и темперамент нашей Тамары смогла соткать в воспаленном сперматозоидами сознании грузчиков, слесарей и другого персонала из этого унылого помещения образ вожделенного рая с гуриями, одалисками и другими "наперстницами разврата". По коридору, правда, пробежало несколько симпатичных, но вполне себе приличных молодых девиц без всяких признаков порока, - но ведь наше предприятие обеспечивало хлебом весь город, еще бы здесь не быть куче молодых девиц. Еще раз подивился энергетике и внушающей силе Тамары, - и ведь заставила всех плясать вокруг своего высоковольтного либидо, и мир преобразился, он стал в наших глазах большим борделем.

Я постучался и вошел. Хрустальной люстры, как мне мечталось, в кабинете не оказалось. Вообще кабинет был довольно простеньким и если бы ни большой диван, пара мягких кресел и столик для чаепития -- выглядел бы и вполне аскетичным.

-- Входите, входите, - пригласила меня Лариса Петровна, обращаясь ко мне по имени отчеству и указывая именно на этот диван и кресла.

"Таак, началось, - подумалось мне с неприязнью; вообще-то я впервые за всю свою сознательную двадцатипятилетнюю жизнь попал в кабинет к женщине, а то всё майоры, да полковники. - Издалека заходит, сейчас приставать начнет, на диване-то удобней..."

Я опустился в кресло и сел, напряженно оперев локти на колени, сцепив ладони. Лариса Петровна была одета в темно-синее шелковое платье в обтяг на крутых боках, и поверх - светлый пиджак, грудь была не менее значительная, чем у Тамары, на ней плашмя лежали крупные красные бусы, западая в ложбинку... она была по-своему привлекательна.

Вырядилась... Ведь не случайно же... Что же делать, если действительно приставать начнет или предлагать? Что, кстати, предлагать-то? Сожительство? Стать любовником? Как это у них тут делается? Мой опыт общения с женщинами ограничивался несколькими мимолетными школьными и училищными влюбленностями и женой, - то есть никакого опыта.

Лариса Петровна села на диван, платье натянулось выше колен, показалась нога... Нуу, ничего в общем нога, хоть и не особенно в моем вкусе, а главное -- не очень-то и хотелось. Что ж -- буду отбиваться ежели что, жаль что придется, наверное, досрочно уйти с работы. Деньги нужны, когда там еще паспорт будет - неизвестно. Она предложила чай, печенье, конфеты и коньяк. От коньяка я поспешно отказался, хотя и хотелось (ага, подпаивает!)

-- Я хотела бы с вами серьезно поговорить, - вкрадчиво, с развратной улыбочкой сказала Лариса Петровна, - и даже не совсем о работе, то есть не только о работе...Кушайте, кушайте печенье, - подвинула она мне вазочку.

Шелковое платье Ларисы Петровны очень эротично зашуршало о капроновые колготки, пиджак распахнулся на груди... Эх, при других бы обстоятельствах, да после коньяка... я б и сам, может быть, набросился. А так что ж - она меня, честного советского офицера, орденоносца пытается принудить к сожительству? Нуу, нет, мы не такие, гвардия не сдается...

-- Я давно к вам присматриваюсь, вижу ваше старание, усердие, а особенно хочу отметить положительное влияние на коллектив, он ведь у нас не простой, сами знаете, особенно на Тамару, девушка сильно изменилась, и мы уже рассматриваем возможность ее возвращение наверх, в заводоуправление. Ее судьба теперь в ваших руках...

Тааак, уже обо всем договорились, гады... Я, значит, отдаюсь Ларисе Петровне, а Тамара получает место в раю... Стерва Томка, а еще говорила, что она не при чем... И почему начальница решила, что я из-за Тамары готов пожертвовать собой?

-- Ну, вообще-то я женат и не хотел бы... - я пытался деликатно притормозить напор разгоряченной начальницы.
-- Ну и прекрасно! - обрадовалась Лариса Петровна, - Знаю, знаю, что вы женаты, поэтому и предлагаю вам это, это не будет отнимать у вас много времени от семьи, но если вы согласитесь на мои предложения, то у вас появится уверенность в себе, стабильность...

Черт, во попал-то! Действительно притон какой-то, даже хуже... жена ее моя не смущает. Деньги что ли мне предлагает? Стабильность?

-- У меня и так, все достаточно стабильно, - защищался я.
-- Увеличение стабильности еще никому не помешало, изобилие и процветание, как говорится, - бодро продолжала Лариса Петровна и широко улыбалась, как будто была уверена, что я не могу ей ни в чем отказать.

Хрена себе! Вот корова развратная... Понятно теперь, откуда у нее такие подчиненные, как наша Тома -- сексуальный бульдозер. Да и сама-то просто "Абрамс" с разнесенным бронированием, прет и прет...

-- Вы знаете, Лариса Петровна, - продолжал я робко, но уже готовясь дать решительный отпор, если начнет прижиматься там или обниматься, или еще чего доброго целоваться полезет, - я ни на что такое согласиться не могу, я еще к тому же и член КПСС...

Здесь я попытался применить еще один веский аргумент и напугать развратную начальницу этим капээсэсом, потому что я помнил, что у нас в полку, капээсэса боялись все. Если на кого-то из офицеров жаловалась жена, что как-то там не правильно себя ведет или даже изменяет ей, то офицера тотчас же так пропесочивали на партсобрании, что чаще всего, он тут же становился добропорядочным семьянином и вел себя уже окончательно правильно, пока не уходил в отставку. То есть любовь и к родине, и к жене у нас в ВДВ с успехом прививали прямо на партсобраниях. Точнее, любовь к родине у нас уже была, а к женам приобреталась постепенно. Офицерские жены тоже были достоянием государства.

Но на сексуально-озабоченную начальницу и это не подействовало...

-- И это замечательно, дорогой мой, это как раз то, что надо! - чуть ни подпрыгнула от восторга Лариса Петровна и погладила меня по плечу.

Извращенка просто какая-то, ничем ее не проймешь... Что же делать? Вот-вот навалится... Неловко как-то от начальницы-то отбиваться...

-- Именно об этом я и хочу с вами поговорить, - продолжала Лариса Петровна, - видите ли, не так давно от нас ушел на покой наш секретарь парторганизации завода, человек заслуженный и тоже бывший офицер, ушел навсегда, - она опустила скорбный взгляд...

И тут она, наконец, мне изложила, что она от меня хотела, и это оказалось вовсе не эротическим вопросом, и я даже в какой-то момент испытал что-то вроде разочарования. Так красиво все начиналось, я готовился к сексуальному насилию, а оказалось, что Лариса Петровна, зная мои обстоятельства и предстоящий поиск новой работы, как раз решила предложить мне должность инженера по технике безопасности, а заодно и укрепить мной заводскую партячейку и даже постепенно ее возглавить. А заодно и на комсомольскую ячейку оказать влияние личным примером, учитывая мое положительное, как она считала, влияние на Тамару, которую я тоже должен был побудить к возобновлению учебы в вечерней школе, заброшенной ею незадолго перед тем.

Коньяку с Ларисой Петровной в этот вечер я все-таки выпил. Она советовалась со мной о сыне, который как раз тогда служил в армии и простодушно рассказывала мне, грузчику о положении дел на заводе. Выпив пару рюмок, я даже испытал чувство стыда: как я мог подозревать ее в каком-то непотребстве! Провожая меня до двери, она напела мне на прощанье вслух известную тогда песенку "Эту песню не задушишь не убьешь, маладешшь, маладешшь...", помогая себе сжатым кулаком... И опять, кажется, прослезилась.

Когда я спустился из рая, то с удивлением обнаружил, что вся наша бригада не разошлась после тяжелой смены, а сидит на деревянных ящиках, дожидаясь моего возвращения. На ящике же, покрытом газетой -- большая бутылка водки, черных хлеб, лук и кастрюля с гороховым супом от обеда. Все озабоченно смотрели на меня. Здесь я тоже, кажется, почти прослезился.

-- Ну, что, вашсбродь, дал? ...то есть дала? - спросил первым Вася, не зная как точнее определить предполагаемую акцию.

Тамара молча смотрела на меня с открытым ртом, потом напряженно сглотнула. Кажется, она уже ревновала меня к Ларисе Петровне.

-- Садись, полковник, заждались уже тебя, выпить очень хоцца, - сказал Додик, который сам не пил, но всегда очень заинтересованно участвовал в ритуале, вертел в руках бутылку, гладил ее, разливал.

Я сел, между раздвинувшимися Васей и Тамарой. Мне налили водки, подвинули пучок зеленого луку и подали в руку половник с подогретым на примусе супом -- грузчики закусывали супом прямо из половника по кругу.

-- Ну, за нашу бригаду, друзья, - сказал я.
-- За тебя, вашсбродь, ты теперь наш смотрящий в раю, - определил Вася ситуацию в своих терминах.
-- Полковник, я тебя люблю, - честно сказала Тамара.

Мы выпили, крякнули и обнялись с Васей и Тамарой, Додика любовно потрепали по загривку, он как раз задумчиво грыз пучок лука.

-- Ну, давай, давай рассказывай, что там Петровна - предлагала сожительство? - спросил Василий.
-- Предлагала, - я сделал паузу, - стать секретарем парторганизации....
-- В смысле - сначала трахтенберг, а потом уже станешь секретарем? - уточнил Вася.
-- Не, сразу секретарем, без трахтенберга, - сказал я.
-- А ты что партийный что ли? - спросила пораженная Тамара, и в отпавшейё ее челюсти я увидел недожеванный хлеб и лук.
-- Ну да, у нас почти все партийные были, без этого у военных нет роста...
-- Во делаа, полковник, а я тебе трахаться предлагала, как обычному беспартийному, - ахнула Тома. - Так ты бы сразу-то и сказал, чем от меня бегать по заводу.
-- А ты что -- партийным не даешь что ли? - спросил Вася язвительно.
-- Да не, могу конечно, но... боязно как-то, ни разу не давала, - робко сказала Тома и посмотрела на меня с каким-то восторженным умилением, как бы не веря услышанному, - Ну, надо же, полковник, ты и партийный еще оказался... капээсэс, так сказать...

Соратники затихли в священном ужасе. Я сидел под прицелами открытых ртов. Первым не выдержал тишины Додик, он даже вскочил от возмущения:

-- Ну и врать же ты, полковник, ну и врааать.... Партайгеноссем его назначат за просто так, да? За здорово живешь, да? Не надо нам тут тру-ля-ля, да. Отмантулил начальницу, да, вот и назначили, - Додику была чужда всякая извилина в человечестве, он не переносил не только когда человек врет, но и всякое уклонение от "правды жизни", как он ее сам понимал.
-- Сядь Додик, - строго сказал зэк Василий, - полковник нормальный мужик, он про нас не забудет. Да полковник?
-- Не забуду, - сказал я, мне уже было довольно пьяно от коньяка, водки и потрясений. - Я уже не забыл... Тамару на следующей неделе переводят обратно в рай, Петровна определенно сказала, Додик считай выслужился обратно в слесари, а тебе, Вася, тоже дадут нужную характеристику в шофера...Только не думайте, что это я сделал, она и сама хотела, я только спросил об этом, а она сказала...


Коллеги смотрели на меня недоверчиво, но с любовью. Додик, опять первым очнулся от некоторого оцепенения:

-- Я ж говорил, давно надо было его туда заслать, чтоб Ларису Петровну оприходовал, давно бы уже в масле катались, а я бы уже гайки крутил, а не этой погрузкой для дебилов неквалифицированных занимался, с этим и любой студент может справиться...

Зэк Вася уже ничего не сказал, а Тамара бросилась со мной горячо целоваться, щепча "полковник, дорогой, полковничек, милый мой", и мы крепко с ней обнимались, и я уже не чувствовал ни неприязни, ни какой-то там брезгливости, а одну только любовь и нежность. Мы допили водку с гороховым супом и, тихонько напевая "Там вдали за рекой", поскольку все ее знали, да и песня душевная -- вышли за ворота родного хлебозавода.

Бригада наша вскоре распалась, чего и следовало ожидать, ведь все обрели вожделенный статус: Додик снова стал слесарем, Василий водителем, а Тамара вознеслась в рай. Я же получил паспорт и уволился с хлебозавода, поступил в институт и через некоторое время уже распрощался с партией, что едва ни стоило мне института. Лариса Петровна прощалась со мной с грустью, но без обиды, налила коньяку и просила заходить. С бумагами в руках я спустился из рая в погрузочную, там работали совершенно неизвестные мне люди. Водки с гороховым супом на прощанье выпить было уже не с кем, все мои товарищи были при деле, за которым особо не выпьешь.

Еще примерно через год, проходя мимо хлебозавода, я проскользнул внутрь вслед за машиной-хлебовозкой через закрывающиеся автоматические ворота, - что-то вроде ностальгии хлюпнуло в душе. Не знаю даже, что я там хотел увидеть? На погрузке толоклись двое каких-то зачуханных незнакомых мне мужичка. Еще один тоже некрупный мужичок стоял и курил у стенки, а потом вдруг быстро скакнул в сторону и задорно с размаху шлепнул по заду бесформенную толстую тетку и сказал: "Ну, что Томка, пойдем приналяжем, последняя машина осталась, а потом хошь пить пойдем, а хошь любить", - и еще раз шумно прилепил ладонь на Томин зад. А она как-то вяло матерно отбрехалась и взялась за вагонетку, ее было почти не узнать - так раздалась, лицо распухло. Сейчас бы я, пожалуй, ее не то что не подбросил, но и от земли бы не оторвал. Да и ослабел я на учебе-то в институте...

В какой-то момент я попал в поле зрения Тамары, она окинула меня мутным взглядом из-за вагонетки... и проехала, как мимо пустого места.

я вот только с директрисой не определился